northern lights

      Ему, наверное, было около восьми, когда он относит старые вещи на давно не посещаемый чердак — после пропажи матери в их семье существование небольшой комнатки над домом практически было вычеркнуто из ноющей памяти и засыпано для верности не пеплом, а толстым слоем пыли. Кит кряхтит, стараясь удержаться на хлипкой лесенке, и, поудобнее перехватывая коробку с какой-то рухлядью, как можно быстрее вскарабкивается наверх, толкает тяжёлую крышку люка и забирается вовнутрь. Сквозь плотную пелену занавесок в полумрак еле пробивается лунный свет (к счастью, ему сегодня снова долго не спится, поэтому можно спокойно завершить все дела перед отъездом), и, стараясь не задерживаться долго взглядом на сложенных в высоченные стопки книгах и тюке с приколотой запиской "Платья", он аккуратно грохает коробку на пол и собирается вновь познать всю прелесть боязни высоты, как взгляд привлекает какая-то блестящая вещица, лежащая на одном из ящиков.       "Странно", —думает он, вертя в руках оказавшуюся при близком рассмотрении крупную золотую серьгу. Она сверкает как новая, хоть сюда никто не поднимался целую тысячу лет. А может и больше.       Кажущийся сам по себе тёплым металл удобно устраивается в маленькой ладошке, и Кит всё-таки забирает украшение с собой, спрятав вместе с оставленным папой клинком так, чтобы тётенька из приюта, пришедшая за ним на следующее утро, ничего не заметила.

***

      Через несколько лет он волею судьбы, заставившей его послать к чёрту картонные формальности и правила, вновь возвращается в торчащий посреди пустыни дом, мчась прочь от тесного Гарнизона и душных офицеров — свежий воздух, забивающий пылью нос, кажется каким-то небесным чудом, которое хочется сохранить только для себя.       Или поделиться с самым близким человеком — улыбка Широ до сих пор стоит у него перед глазами, но за закрытыми веками непременно загорается жирным шрифтом "Ошибка пилота".       То, от чего он бежит, вновь настигает его, пережимая костлявой холодной рукой горло — пространство вокруг съёживается до четырёх стен и чайной ложки воздуха; Кит натягивает линялую красную бандану на нос и снова уходит к ближайшему каньону, возвращаясь под ночь с изодранными в кровь руками и доброй тонной песка в волосах, ботинках и даже штанах.       Он хочет продолжать и дальше оттачивать свои навыки охоты: ссадин становится всё меньше, тело приобретает куда большую лёгкость и гибкость по сравнению с кадетскими временами, но наступающая зима перечеркивает все его планы крест-накрест — старые отцовские вещи никак не годятся для всё увеличивающихся вылазок, и он решает сбавить обороты с первым снегом. Приютские привычки постоянно держать что-то про запас играют ему на руку — провианта за пару поездок в магазин вполне достаточно, чтобы протянуть с недельку-две; Кит откусывает от очередного бутерброда и сбрасывает надоевшую хватку со своего горла, приставляя лестницу к двери на чердак и поддевая кинжалом заржавевший замок.       Всё было точно так же, как и добрый десяток лет назад, только выцветшие воспоминания в форме бугров коробок и сваленных в кучу вещей выглядят скорее кладбищем. Кит по привычке вертит в руках вычурную материнскую серьгу: в тонком золотом круге словно бы сияет солнце, ставшее ему за эти долгие года талисманом; старается не смотреть на тюк с надписью "Платья" и ищет оставленную им перед приютом коробку с отцовским радио. Прихватив её и по дороге пару книжек, он вспоминает, как подглядывал каждый вечер после отбоя за папой, сидящим перед станцией и бесплодно крутящим один и тот же тумблер.       Чувство дежавю окатывает его с ног до головы, когда в полутьме загорается неоновый огонёк, и на линии появляется ошпаривающий уши шум — Кит даже не замечает, как сквозь ветхую занавеску начинает проглядывать рассвет.       Как и пропускает свой переход на автопилот — из забвения его выдёргивает рык сошедшего с ума желудка, иссушенное горло и воспалённые глаза, смотрящие на него из зеркала.       Частоты теперь переключаются раз в полчаса, а потом, когда он снова срывается и засыпает, уткнувшись носом в замызганный пластик, и вовсе в час-два, но через несколько дней помехи всё равно въедаются в мозг, протравливая нервы насквозь, что не спрятаться и не скрыться — жалобно трещит корпус микрофона, на тыльной стороне ладони разливается костёр-кровоподтёк, и Кит оттаскивает станцию наверх, обратно на чердак.       За окном всё так же царит пронизывающий до костей холод и завывает ветер. Подбросив ещё несколько досок, отодранных от забора, в небольшую печку, он переворачивает дом вверх дном, заделывая щели, разгребая хлам и тупо убираясь, параллельно перелистывая всё, что попадается под руку — от старых отцовских журналов про механику до каких-то учебников по философии. Когда кончаются и они, а точащую зубы скуку требуется чем-то занять, он снова откидывает тяжеленный люк — нос щекочет давно забытый затхлый воздух, и, чихая, Кит разминает пальцы и начинает расчищать чердак.       Он ради челленджа пытается найти вторую серьгу, болтающуюся у него на шее как кулон, но вместо неё чего он только не находит — россыпь диких шестерёнок, горсть стекляшек под драгоценные камни, древний метроном и бутылку со странной вязкой жидкостью как на вид, так и на запах. Кит кривится и откладывает её аккуратно назад, оттаскивает ящик и видит на полу странные разводы, которые спустя ещё несколько коробок превращаются во вполне себе чёткий круг с гексаграммой внутри и прочими полуистёртыми завитушками вдоль контура.       "Мда", думает Кит, машинально трогая надетую как кулон серьгу, "моему старику, наверное, совсем было скучно", и, поправив растрепавшийся хвостик, стирает со лба пот и продолжает вгрызаться в оставленное родителями наследство.       Дни снова сменяются днями, количество перебранных вещей возводится уже в квадрат, журналы перелистаны уже который раз, пока на фоне снова шипит радио — вдруг снова удастся поймать хоть что-то — какой-то смутный лучик надежды вновь загорается внутри и ноет всё не проходящей царапиной на руке, греет его сердце смутным предчувствием, что вот ещё немного, совсем чуть-чуть, и он ухватит незримое, докажет болванам из Гарнизона их тупость, когда Широ вернётся обратно.       Кит привык всегда полагаться только на себя, кто бы что не говорил про якобы покровительство сверху и прочую чушь — за него никто не водил челнок, не сдавал экзамены, не делал вылазок в магазин и не пририсовывал нолики к отощавшему банковскому счёту, но когда на страницах одной из растрёпанных книг ему буквально протягивают даже не ключ — слугу для решения всех проблем, мол, просто скажи пару фраз, положи такой-то предмет в центр нарисованного круга ровно в два ночи и загадай желание… Киту становится не по себе. Нет, конечно, в мире может найтись место чуду — с неба, вон, звезда упадёт, — но смехотворный шекспировский стишок просто вызывает улыбку, и книга присоединяется к сборникам доисторических анекдотов и легендам древнего мира на стеллаже. А потом… Потом молчание на линии его просто убивает.

***

      Даже когда зажигается последняя свеча (света висящей под потолком лампы не было достаточно), даже когда он словно бы по методичке воссоздаёт утерянные символы на полу той самой стрёмной жидкостью — краски в доме не нашлось, — он сомневается до последнего: не дыша, вслушивается в густую тишину дома, но спасительный голос не торопится продрать нужную частоту. Кит заносит над ладонью нож, на секунду задумавшись о переносе мероприятия ещё на денёк-другой, чтобы поймать какого-нибудь койота и использовать его кровь, но, как назло, удача в последние несколько дней и так не радует его своей улыбкой , да и стрелки часов всё быстрее подбираются к двум пополуночи. — Сейчас или никогда, — на глубоком вдохе боль обжигает руку порезом, в центр круга на самое близкое ему — золотое солнце в круге — падают несколько капель; губы сами произносят наугад выбранные и поневоле заученные строки. Кит всматривается в мигающий огонёк (так легче сосредоточиться), лелеет единственный образ в голове, зажмуривается до мушек перед глазами, что ослепляют его невыносимо яркой вспышкой света, хлопком перегоревшей лампы и внезапным толчком под ногами. На секунду мир вокруг сужается до слов стоящего перед ним силуэта — Кит даже не помнит, что он отвечает, — и совсем погружается во мрак.

***

      Дом хорошо так тряхнуло, конечно — убирая наутро бардак и страдая от невероятного разочарования вкупе с мигренью, он удивляется внезапному землетрясению, о котором продолжает верещать радио, и тому, как легко он отрубился. Должно быть, просто потерял от неожиданности равновесие и впечатался головой прямо в угол шкафа, а странная галлюцинация прямо перед отключкой была всего лишь игрой упрямо надеющегося на чудо разума. Кит выкидывает бесполезную книжку, начисто выскрёбывает пол, а когда заживает на голове шишка и порез на ладони (да и старая продолговатая ссадина начинает наконец затягиваться), и думать забывает про эту оккультную чепуху. Зачем он вообще пытался дотянуться до цели чужими руками?       Тем более что эта цель сама плывёт к нему — по другую сторону радиоприёмника азбука Морзе начинает кричать два заветных слога: "Воль" и "трон" — Кит ничего не понимает, но бросается в диаграммы и графики с головой и куда большим удовольствием. Пришельцы ведь куда реальнее каких-то магических сил.