Собрать по осколкам

      В комнате было совсем темно, свет не включали, а глубокая ночь проникала сквозь окна и разливалась по стенам и силуэтам. Молчание затянулось. Гермиона сидела на кровати, ссутулившись, руки безвольно лежали ладонями кверху. Она чувствовала навалившуюся усталость, которая все сильнее давила на плечи, сжимала ее, как жестяную банку. Раз! — и сплюснутое железо летит в мусорный бак.       Сириус сидел на стуле у омута памяти, уперев локти в ноги, уронив голову на ладони. Так сидела сама Гермиона всего несколько часов назад. Ей казалось, что этот долгий день не закончится никогда, что время взбунтовалось, выплеснулось за края, сломало искусственные границы и сделалось совсем необъятным. Повисшая тишина начинала поглощать уставший разум, затягивая в желанное забвение.       — Я не должен на тебя злиться, — тихо заговорил Сириус, но Гермиона все равно вздрогнула.       — Но злишься.       Он выпрямился и откинулся на спинку, тяжело выдыхая. Еще вчера мир представлялся ему подвластным, полным ярких событий, препятствий, которые он с легкостью обойдет. А теперь его брат был в опасности, был всегда, но сегодня прошелся по лезвию, лишь оцарапался, но остался жив. Была ли в этом вина Гермионы? Она доверилась не тому человеку, она раскрыла личность Регулуса, она завербовала его и этим подставила.       Сириус не мог избавиться от этих мыслей, они медленно просачивались в его голову, отравляли. И ему было стыдно. Он знал, что ответственность за жизнь и судьбу Регулуса несли их родители и он, Сириус. Гермиона ничего им не должна, ничем не обязана. Он ведь помнил, он наблюдал весь этот год то, как много она отдавала подступающей войне, как делала ее неотъемлемой частью своей жизни. Победа — приоритет. А теперь все пошатнулось, балансировало в опасности срыва, даже страшно дышать. Сириус посмотрел на осунувшееся лицо, знакомые черты которого в кромешной тьме дорисовывало воображение. И жалость затопила сердце, заставила его дрогнуть.       — Прости меня, — сказала Гермиона, не повернув головы, только губы шевелились, выражая последнее усилие. — Я все время говорила тебе, что сделаю все, чтобы защитить его, что, вмешиваясь в его жизнь, я дарю спасение. Но я лгала, несознательно, потому что сама же верила в свою ложь. Я хочу, чтобы он жил, чтобы, когда все закончится, он получил второй шанс, возможность начать заново. Но я положила на него свои надежды, он нужен мне, нам, его роль будет велика, и, потеряв его, мы будем беззащитно барахтаться в открытой воде, не умея плавать, не видя берега и спасательных шлюпок вокруг.       — Я сделаю все, чтобы он уехал, чтобы спасся сейчас. Регулус — мой брат, и сейчас я не останусь в стороне.       — Надеюсь, у тебя получится.       — Это искренне? — с насмешкой спросил Сириус, и мгновенно захотелось запихать ее себе обратно в глотку.       Гермиона ниже опустила голову.       — Я буду счастлива, если он вырвется. Он попал в этот переполох по незнанию, по неосторожности, мы идем на риск вполне осознанно. Он заслужил исправить предыдущую ошибку. Думаешь, мне нужна победа ценой чужих жизней?       — Я этого не говорил.       — Но подумал.       — Это не так. Гермиона… — устало обратился он и замолчал.       Ему хотелось сказать, как он жесток и несправедлив по отношению к ней, как его рвет на части от противоречий, как он хочет оставаться на ее стороне, но понимает, что в первый и не в последний раз столкнулся с ситуацией, где долг обязывает его поступить иначе, осознавая, что последствия сделаются для Гермионы новыми тяготами. Но что толку от слов? Они рассыплются звуками, и не останется ничего, кроме плотной тишины, забивавшейся в уши.       — И ты меня прости.       Сириус поднялся на ноги и прошел к окну, открывая его настежь и впуская со сквозняком легкую прохладу ночи. Только с третьего глубокого вдоха в груди полегчало, в голове немного прояснилось. И в момент короткого освобождения он осознал, сколько на самом деле навалилось на Гермиону, как стойко она держится, хотя гнет и ломает, как находит силы слышать его обиду и недовольство, слушать упреки и язвительные усмешки.       А впереди мрачные дни в ожидании просвета. Общественное порицание, испорченная репутация, отрезанные пути для устройства в Министерство, испорченные, бесполезные отныне планы, вместо них — чистые листы. Еще не пережитое предательство, ожидание нового удара в спину, судорожные мысли о том, как все исправить. Страх и беспокойство, уверенность, что одиночество — гарант безопасности.       Сириус сел на кровать и притянул к себе ослабшую, несопротивляющуюся Гермиону, с по-прежнему опущенными руками. Теплые ладони держали крепко, позволяли ей ощутить собственную материальность, поверить, что еще существовала, дышала, что тело еще служило оболочкой измученной внутренности. Гермиона закрыла глаза и выдохнула весь воздух из легких так, что темнота под веками блаженно пришла в движение. Слез не было, хотя она желала их, мечтала, чтобы они принесли ей облегчение. Но только рвано вдохнула, вырываясь из набегающего бессознательного.       — Тебе надо поспать, ты устала, — прошептал Сириус, отстраняясь, но не лишая ее своих прикосновений, отпечатков теплоты на коже.       — Что, если когда-нибудь ты меня возненавидишь? — вдруг спросила Гермиона и заледенела внутри от ужаса.       Он взял ее лицо в ладони.       — Послушай меня, Гермиона. Выкинь эти мысли из головы. Уже завтра они покажутся тебе пылью, только дунь, и окажется в воздухе.       Она сдалась, снова ослепила себя, скрывшись от теней и силуэтов, от всего, что вырастет изуродованное утренним светом через пару часов. Сириус поцеловал закрытые веки, как с ребенка стянул с нее одежду, пропахшую гарью, положил ее на подушки дрожащую, накрыл одеялом и гладил по волосам, пока дыхание не стало глубоким и ровным, а упрямое беспокойство не стерлось с бледного в предрассветной дымке лица.       Он глядел на нее и забывал свою горечь, забывал злость и раздражение. Любовь залатывала раны, исправляла ошибки, возвращала ему душевное равновесие, указывала путь, проложенный где-то в завитках ее длинных волос, в подрагивающих ресницах, веснушках, рассыпанных по носу и белым щекам, сжатых губах, следах когда-то частых улыбок, спрятавшихся в морщинках у глаз. В эти секунды Сириус думал о том, за что ей все это.

***

      К десяти утра жара уже была невыносимой, голубое небо, целиком захваченное солнцем, резало глаза, заставляло опустить ниже голову. Хотелось спрятаться в тени, ухватить кусочек прохлады, впустить ее в себя, чтобы не обжигать гортань горячим воздухом, чтобы влажная от пота кожа ощутила касание легкого ветерка. Раскаленная брусчатка чувствовалась через тонкие подошвы босоножек. Отовсюду слышались сообщения об аномально жарком лете.       Марлин шла в белом льняном сарафане на пуговицах, темных очках, под которыми веки были полуопущены, волосы собраны, чтобы не прилипали к мокрой спине, не добавляли нервозности. Рука крепко сжимала ремешок, висевшей на плече кожаной сумки, в которой лежала папка, набитая документами, десятки справок, бумажек. Так много времени было потрачено на все бюрократические вопросы, все было перепроверено и точно, но она не могла не думать о том, что что-то пойдет не так.       Здание приюта вынырнуло из-за поворота, мимо ворот пронеслись мальчишки на велосипедах, и Марлин пришлось посторониться, прежде чем нажала звонок на калитке, и она со скрипом поддалась. Детей на площадке было немного, и все — младше десяти лет, прятались в тени, изнывали от жары, вяло возились с игрушками под присмотром одной полураздетой воспитательницы, обмахивавшейся веером.       Марлин быстро оказалась у крыльца, потом в сером унылом и уже знакомом холле. Старая плитка в нем особенно плохо оттиралась, приходилось подолгу шоркать щетками, стоя на коленях. Через минуту на лестнице показалась миссис Лестер, директриса приюта. Ей было уже за пятьдесят, появившаяся полнота доставляла ей неудобств и стесняла, она резким движением оправила пиджак, крепко обтянувший живот, и спустилась вниз.       — Добрый день, — сказала Марлин, сняв очки и поудобнее перехватив сумку.       — Добрый, — вяло откликнулась она, осмотрев девушку пристальным взглядом.       Маккиннон ей не нравилась, она питала к ней подозрительное неприязненное чувство, себя считала мессией и благородной спасительницей бедных брошенных детей, а Марлин — ненадежной девчонкой из проблемной семьи, которая сначала избавилась от мальчишки, а потом доставила проблем с подготовкой усыновления. И хотя в душе миссис Лестер радовалась, что избавится от одного постояльца, взрослых детей никогда не забирали, а до совершеннолетия мальчишки оставалось еще четыре года, она беспокоилась, что придется отдать его на попечение молодой девицы.       Они вместе прошли в кабинет, где последовала долгая процедура разглядывания и тщательной проверки документов. Прищуренные глаза за стеклами очков внимательно скользили по строчкам. Марлин сидела с ровной спиной, медленно вращавшийся вентилятор слабо обдувал ее и приводил в чувства. Она рассматривала стучавшую в окно липу, неподвижно уставившуюся сердцевидными листьями в небо, незатейливый речной пейзаж в рамке на стене, аккуратные стопки бумаг на столе, истертые временем паркетные половицы.       — Что ж, не к чему придраться, — сказала наконец миссис Лестер, отложив очки. — Но хочу напомнить, что органы опеки в течение всего срока усыновления вплоть до совершеннолетия будут контролировать условия, в которых воспитывается мальчик. Нейтан делает большие успехи в учебе, несмотря на потрясающее невежество, с которым мы столкнулись, когда он только к нам поступил. Надеюсь, наши усилия и усилия школьных учителей не пропадут даром. Если не перестанет трудиться, то вполне сможет поступить в хороший университет впоследствии.       Марлин жадно слушала. Да, его будет ждать большое будущее, уж она об этом позаботиться, сделает для этого все, собственную жизнь положит.       — Ну, пойдемте, я не предупреждала его о вашем приходе на случай непредвиденных разочарований, — сказала директриса, косо взглянув на девушку, и повела ее к жилым комнатам. — Подождите здесь, — строго произнесла она, захлопнув за собой дверь спальни.       Маккиннон статуей навытяжку замерла на месте, но затем принялась мерить коридор короткими шагами в ожидании. Нетерпение уже трудно было сдерживать. Но вот ручка дернулась, дверь снова открылась, сначала показалась тучная миссис Лестер, а за ней с чемоданом вышел Нейтан. Он поднял на нее внимательный взгляд, нахмуренные брови дрогнули, он напрягся. Сначала Марлин хотела кинуться к нему и обнять, но такая холодная настороженность выбила ее из колеи.       — Я провожу вас.       Директриса двинулась к лестнице, следом за ней пошел Нейтан, чуть отставая, Марлин. Она щепетильно вглядывалась в брата, которого не видела с января. После каникул жизнь превратилась в бесконечный снежный ком дел: тренировки, учеба, подготовка к усыновлению, бесконечные поездки в Лондон. Неоценимую поддержку оказала Лили, помогла найти специалистов, разобраться с нюансами. Потом экзамены.       За это долгое время Нейтан вытянулся еще на пару сантиметров и теперь был выше нее. На нем были порядком заношенные шорты и светлая рубашка, ограничивающая движения. Темные волосы коротко стрижены, он немного сутулился, еще не привыкший к резким скачкам роста. Марлин любовалась им, так хотелось коснуться его плеча, взять за руку, но все это подождет, совсем скоро они покинут эти стены, и останутся лишь вдвоем, начнется новая глава их жизни, а вся боль останется позади.       — Итак, Нейтан, не забывай, как здесь о тебе заботились, как много вложили, — наставительно заговорила директриса. — Будь умницей. До свидания.       — До свидания, миссис Лестер, — эхом ответил он.       Голос уже начинал ломаться. Марлин удостоилась лишь кивка. Они вышли на улицу, оказались за воротами приюта, только тогда Нейтан растерянно замер и коротко, осторожно взглянул на сестру. Она улыбнулась, надев солнечные очки, вдохнула поглубже.       — Найдем безлюдное место, активируем порт-ключ и, вуаля, будем в Лондоне. — Они зашагали вдоль улицы. — Я нашла хорошую квартиру недалеко от центра, она небольшая, но уютная, у тебя будет своя комната. Я пока не успела все обустроить, но ничего. У тебя как раз начались каникулы, что-нибудь докупим, доделаем на свой вкус. Надеюсь, тебе понравится. Там и школа недалеко, я уже отправила туда твои документы, сказали, что место найдется, в сентябре тебя будут ждать.       Марлин говорила торопливо, чтобы обмануть беспокойное сердце и заполнить тишину, которая несомненно последует, если она замолчит.       — Миссис Лестер тебя очень хвалила. Помнишь, ты расстраивался, что не справляешься с программой? Но вот ты уже утер им всем нос. Тебе по-прежнему больше всего нравится физика?       Пришлось повернуть к нему голову, чтобы заметить кивок.       — В новой школе очень сильная программа, так говорит мистер Эванс, отец моей подруги, он преподает там историю. Их семья очень мне помогла. Замечательные люди. Я потом тебя обязательно с ними познакомлю и со своими однокурсниками. Веселые ребята, они тебе понравятся, вот увидишь.       Они завернули во двор производственного здания, обвешанного кондиционерами. Марлин оглянулась и достала из сумки гребень для волос.       — Помнишь? Держись покрепче, не отпускай, пока не скажу.       Нейтан обхватил острые зубчики, не ответив, и мир закружило с бешеной скоростью. К горлу подступила тошнота, когда Марлин бодро крикнула: «Пора!» Его впечатало в стену, в позвоночнике отдалось болью, он согнулся пополам, раскрывшийся чемодан лежал неподалеку.       — Ничего, — сочувственно проговорила она, поглаживая по спине. — С непривычки перемещения тяжело даются. Полегче?       Он выпрямился, вытерев пот со лба, все еще бледный, но кивнул, подобрал небогатое содержимое чемодана, наскоро закрыл и подхватил его. Дом, в котором Марлин сняла жилье, находился в пяти минутах ходьбы, в закрытом и необычайно зеленом дворике. Сюда не доносился шум города, пахло почти пригородной свежестью. Само здание, конечно, было старым, но недавно оштукатуренным и вполне опрятным. На четвертый этаж поднялись по лестнице, лифт не работал. Марлин, навалившись на дверь, провернула ключ, распахнула ее и с улыбкой пропустила брата внутрь.       — Ну вот. Не хоромы, конечно, — сказала она, проходя за ним. — Здесь крючки расшатались немного. Ставь чемодан. Идем. Вот кухня. Миленько, правда? Хозяева здесь все оставили. Плита, холодильник. Гостиная небольшая, но диван ничего. Присядь. Удобно?       Марлин суетилась и не переставала нервно улыбаться. Ничего не могла с собой поделать. Нейтан безразлично поддавался всем ее манипуляциям.       — Ванная и туалет убитые, но горячая вода течет исправно. Самое хорошее — твоя комната.       Они прошли в светлое, просторное помещение. Здесь даже был небольшой балкончик, окна выходили на зеленый двор, солнце в полдень пряталось за домом напротив, поэтому в комнате царила приятная прохлада. Наполнение было самым простым: кровать со старым матрасом, рабочий стол и стул с высокой спинкой, платяной шкаф, на балконе пуф, обтянутый линялой замшей. Нейтан прошелся по периметру, остановился у открытого окна, взявшись за подоконник. Марлин напряженно ждала, замерев у входа.       — Неплохо, да? — наконец не выдержав, спросила она.       — Да, — глухо ответил брат.       Впервые за долгое время Марлин почувствовала, что готова расплакаться.       — Ты голоден? Я схожу в магазин, куплю нам что-нибудь перекусить. Пока располагайся.       Она вылетела из комнаты, закрыв дверь, побег виделся ей самым правильным решением. Поэтому подхватила ключи и сумку и отправилась на улицу. «Ничего, — говорила она себе, — он просто устал, не привык ко всему». Успокаивая себя, Марлин монотонно складывала в корзину сыр, ветчину, молоко, чай, не особо разбираясь в разнообразии на витрине. Расплатилась, отсчитав нужное количество маггловских монет, дошла до ближайшей пекарни, купила свежий мягкий хлеб и пирожные с вишней.       Вернувшись в их новый дом, Марлин тихо прошла на кухню, помыла руки, приложила холодные руки к горячему лицу и принялась за простенький обед. На одной тарелке лежали бутерброды, на другой — разрезанные пирожные, в пузатом чайнике закипала вода. Когда все было готово, а в кружке Нейтана было размешано ровно две ложки сахара, она подошла к его комнате, постучалась и с наигранной бодростью позвала на перекус. Он зашел на кухню через пару минут, с мокрых ладоней капала вода, и он обтер их о шорты, сел за стол и молча принялся за еду.       Марлин наблюдала за ним, болтая в чашке постепенно остывающий чай, и начинала тревожиться все сильнее. Ее брат никогда не отличался несговорчивостью, несмотря на навалившиеся беды, он все равно оставался человеком, способным бороться с любой бедой широкой улыбкой. Еще зимой он не был столь закрытым, мрачным, отрешенным, он радовался их встрече, отнекивался от вопросов о синяках на теле, запойно рассказывал о школе — единственной отдушине во время пребывания в приюте. Теперь же она его не узнавала.       — Спасибо, — только и сказал он, отставив пустую чашку и облизав губы, испачканные вишней.       Марлин устало кивнула и поднялась, чтобы убрать посуду, сложила тарелки, опустила их в раковину, вода зашумела, ударившись плотной струей о керамику.       — Когда я вернусь в приют?       Сердце ее опустилось вниз, она схватилась за края раковины и неподвижно уставилась на цветастую губку, от которой зарябило в глазах. Он не хочет здесь быть. Он хочет обратно. К тому, что стало уже привычным, и не нужна ему эта квартира, новая школа, ее распрекрасные планы на будущее. Такие мысли пронеслись в ее голове под глухой шелест открытого крана. Марлин выключила воду, медленно развернулась к брату, прижалась спиной к столешнице. И увидела, разглядела под защитным слоем надуманного равнодушия.       Нейтан разглядывал царапины на столе, сжимая кулаки, лежавшие на ногах, сидел с абсолютно прямой спиной. Он готовился к тому, что она скажет, что все это ненадолго, он не надеялся, что больше не придется жить в приюте. Доверие его навсегда было подорвано, и теперь он боялся обжечься от ложной надежды, боялся, что красивая картинка новой жизни окажется очередной развенчанной мечтой.       — Нейт, — прошептала Марлин. — Ты не вернешься в приют. Я больше не отдам тебя никому, даже если они заявятся сюда вооруженной толпой. Никогда. Слышишь?       Он поднял на нее взгляд, голубые глаза под поволокой сдерживаемых слез стали хрустальными, чистыми, как горные озера. Марлин шагнула к нему, прижимая к себе, а Нейтан обхватил ее фигуру, спрятав лицо в ткани летнего сарафана, пахнувшего разгорающимся летом. Она гладила его по стриженной голове, запрокинув собственную, чтобы смаргиваемые слезы стекали по щекам на шею.       — Теперь все у нас будет хорошо.

***

      Выдался один день затишья в ожидании бури. Но это мнимое спокойствие, за фасадом которого на самом деле крутились жернова готовящихся козней. Где-то стучали тяжелые клавиши печатных машинок, каждой буквой приближающих момент скорого падения. Пахло чернилами и газетной бумагой, пахло сенсацией и ажиотажем. В издательстве давно не было возможности осветить сколько-нибудь интересные темы.       Гермиона словно присутствовала бесплотным духом среди душных комнат, слышала разговоры, ощущала чужое ликование. Ей было уже все равно, тревога улеглась, запрятавшись в глубину грудной клетки, притаилась до поры до времени. В бездействии она впервые не ведала отчаянья, только безысходное смирение. Она наперед знала ход оппонента, но уже не могла его предотвратить, только готовиться к ответу.       Когда она проснулась, Сириуса уже не было в комнате. Он оставил короткую записку. Но и без нее Гермиона догадалась бы о его намерениях. Сейчас он должен был позаботиться о Регулусе, мирными разговорами, шантажом, насилием, чем придется, если это поможет. На завтрак она не спустилась, апатично просидев в кресле в темном углу комнаты. Гостиничный халат был слабо завязан на талии, спутанные после сна волосы лежали в беспорядке.       Ее будто медленно обволакивало густой слизью, как коконом. Не хотелось шевелиться, не хотелось думать, только впасть в подобие анабиоза, тупую бессознательность. Она разжигала в себе злость и мстительность, но они задыхались в спертом воздухе закрытого номера. Загрохотали удары в дверь, ведьма в коридоре сообщила об уборке комнат. Но Гермиона не слышала, молчала, и вскоре прозвучали ругательства и удаляющиеся шаги.       Медленно-медленно, словно перемешивая густую, сахаристую патоку, она начинала размышлять. Появится статья. Поднимется общественное возмущение. Родители учеников станут посылать гневные письма в школу. Проведут короткое расследование в тесных кабинетах министерства. Дамблдор поможет остаться в стране и при документах. Дорога в Министерство закрыта, в других местах работу не дадут из подозрительности и недоверия.       Станет ли это препятствием для вступления в Орден? Если она потеряет Регулуса, то окажется на отшибе. Все данные будут приходить только через десятые руки, то есть достанутся самые крохи. Она перестанет контролировать ситуацию. На секунду Гермиона ощутила физическую боль от того, что целый год стараний привел ее, возможно, к худшему положению, чем то, в котором она была, только оказавшись в прошлом.       Но потом стало легче. Выход виделся простым, очевидным. Она уедет, займется крестражами, будет поддерживать контакт только с Дамблдором, поделится с ним остатками сведений, туманными предостережениями из будущего. Да, если до конца лета все не наладится, то она не станет сидеть на месте. Мысли о гриффиндорцах, мысли о Сириусе она отгоняла, зная заранее, что ничего, кроме боли они не принесут.       Гермиона сняла с шеи медальон, все чаще он душил ее по ночам, давил своей тяжестью, и она стягивала его и сжимала в ладони. Серебряная крышка потемнела и исцарапалась, замочек почти пришел в негодность, на фотографии внутри — смазанные лица, выцветшие краски. Вдруг вспомнились вещи, спрятанные в шкатулке: флаконы с воспоминаниями, одежда Гарри и Рона, мелочи из ее прошлой жизни. Но тут же обуял страх. Не осталась ли от них труха и пыль? Медальон лег на грудь, тронув холодом кожу. О чем-то лучше не знать.       К обеду Гермиона заставила себя сдвинуться с места, привести внешний вид в порядок и спуститься вниз к Линде. За барной стойкой ее накормили, Том плеснул виски, а она не отказалась, и в голове как будто и прояснилось, и затянуло все сладким туманом. Она смеялась в ответ на шутки, говорила о ерунде, но, когда за окнами паба начало смеркаться, а посетители набились внутрь шумными компаниями, что-то стиснуло грудную клетку, неожиданно схватило за сердце.       Она вернулась в номер и не сомкнула глаз до следующего утра. Сова постучалась в окно в восемь с небольшим, Гермиона неловким движением приняла газету, всунув в мешочек на лапке монету. Даже не пришлось мучить себя нерешительностью. Первая полоса. Ее фотография с выпускного. Разгромная, едкая статья. Гермиона не могла оторвать глаз от строк, пока не прочитала ее до конца, а потом еще раз. И под конец ощутила себя такой грязной и униженной, что никакие доводы рассудка не помогали отмыться от этого ощущения гадливости.       Она не выходила из комнаты, слабо откликалась на вопросы Линды за дверью. Слыша стук, она каждый раз хотела услышать другой голос, как нуждающийся в ожидании милостыни. Гермиона и стыдилась, и ненавидела себя за эту слабость, воспитанную за долгие месяцы. Во что же ты превратилась? На себя было жалко смотреть со стороны. Пришло ободряющее, полное теплоты письмо от Дамблдора, но эффект от него прошел через пару минут. Давно уже не ощущая собственное одиночество так остро, Гермиона вышла из номера около трех часов ночи.       В баре уже почти не осталось посетителей, на улицах пустовало, и она беспрепятственно вышла в маггловский Лондон. Здесь она не была преступницей, обманувшей магическую Британию, здесь она не была ни Дрейер, ни Грейнджер. Здесь ее еще не существовало, она была лишь призрачной тенью возможного исхода большой любви. Планом, вероятностью, случайностью. Не лучше ли было никогда не узнавать о магии? Не чувствовать ее под кожей, в руках, сжимающих палочку?       Детский восторг, яркая сказка давно превратились в потоки слез и крови. Волшебный мир только превратил ее жизнь в нескончаемый кошмар, искромсал, щедро одарил, но жестоко обобрал, взял даже то, что ему не принадлежало, отбросил ее на обочину. Гермиона вышла на знакомые улицы, обходя светлые пятна фонарного света. Мимо проезжали редкие автомобили, попадались одинокие прохожие, загулявшиеся парочки.       Возле мигающей барной вывески стояла девушка в кедах без шнурков и большом пиджаке явно не с ее плеча, закрывающем хрупкое тело. Она курила тонкую сигарету, опершись на стену. Короткие волосы спадали на лицо, и она лениво сдувала прядки, после того как выдыхала дым. Гермиона не знала, что ее заставило остановиться и попросить сигарету. Но вот она уже вытаскивала из пачки последнюю и благодарила осоловело улыбающуюся незнакомку.       Говорить не хотелось, и Грейнджер пошла дальше, поглаживая пальцами бумажный фильтр, подожгла сигарету палочкой на пустой улице и долго смотрела на тлеющий конец, прежде чем решилась сделать затяжку. Сначала вдохнула немного, подержала во рту дым и выдохнула. На губах остался сладковатый привкус. Потом — глубже, пропустив в легкие. Закашлялась. Снова глотнула дым, нырнувший в грудь. Голова приятно закружилась, но Гермиона продолжила идти, только замедлив шаг.       Докурив до фильтра, она затушила сигарету о брусчатку и кинула в ближайшее мусорное ведро. Эффект от никотина продержался не больше десяти минут. Уже рассвело, и она отправилась обратно в «Котел». Серые дома вынырнули из ночной темноты и в дневном свете обнажили свои несовершенства. Очарование спало. Гермиона тихо зашла внутрь паба, прокралась к лестнице и, провернув ключ, скользнула в комнату.       С наступлением утра пришел новый выпуск «Пророка». «Питер Петтигрю, юный осужденный, вышел из Азкабана». Эту статью она не дочитала, скомкала газету, подожгла и смотрела, как она превращается в горстку пепла на столешнице. Услышав стук в дверь, она привычно не сдвинулась с места и ничем не выдала своего присутствия. Но удары послышались снова.       — Это я.       Гермиона заправила волосы за уши, затянула халат потуже и встала, чтобы открыть. В коридоре стоял осунувшийся Сириус, шагнул ей навстречу, а она развернулась и села обратно в кресло, притянув к себе колени.       — Получилось?       — Двое суток впустую. Его теперь не выкурить из дома, а он позаботился, чтобы внутрь мне были отрезаны все пути. Упрямство и суицидальные наклонности — гремучая смесь, — Сириус сел у стены рядом с креслом, пару раз стукнулся затылком и прикрыл глаза от усталости.       Он, кажется, задремал, на несколько минут в комнате повисло молчание. Гермиона задумалась и прокручивала кольцо на пальце, черный камень поблескивал в тусклых лучах, попадающих со двора в комнату. Ей страшно хотелось, чтобы Сириус заговорил с ней о происходящем, но потом в затянувшейся тишине она поняла, что обманывала себя. Не хотелось. Куда сильнее было желание вытряхнуть себя из этого кресла, опостылевшего номера и увидеть, что в мире есть что-то помимо газетных статей и плохих новостей.       Он взял ее за руку, и Гермиона вздрогнула. Поцеловал пальцы, нахмурился. Они еще пахли сигаретным дымом. Она забрала руку и спрятала ее в рукаве халата, отвернувшись, опустив затекшие ноги на пол. Сириус прижался к колену, уколов небритой щекой. Гермиона закрыла лицо ладонью, и слезы полились из глаз, уже неподвластные ее воле. В груди затянуло, хотелось рыдать в голос, но она только тяжело дышала и тихо плакала.       Пока он сидел в ее ногах, оглаживая икры. Пока он спускал ее вниз, на ковер, где она, поддавшись, свернувшись клубком на груди, не заревела, зажав рот ладонью. Тяжесть последних дней показалась невыносимой. Цепочка на шее врезалась в кожу, волосы липли к мокрым щекам, а боль внутри разрасталась и не стихала. Никогда еще рядом с Сириусом она не чувствовала себя одиноко, но теперь это чувство топило ее, погружая на дно.       — Поговори со мной, Гермиона, — шептал он.       А она качала головой и не могла с собой справиться. В конце концов, он вынужден был оставить ее и спуститься к Линде за успокоительным. Гермиона, тяжело, отрывисто набирая в легкие воздух, прошла в ванную. Она умывала себя ледяной водой, стояла, вцепившись в раковину и дрожа всем телом. Сириус торопливо вбежал в комнату, налил в стакан воды, добавил нужное количество капель, вслушиваясь в приглушенные шумящей водой рыдания.       Из его руки, обливаясь, Гермиона выпила все, обессиленно опустилась на край ванны, задернув халат. Сириус простоял рядом, крепко прижимая к себе, пока успокоительное не начало действовать. Гермиону знобило, она прижималась мокрым лицом к нему и ощущала себя поломанной, бесполезной, омерзительной в своей беспомощности. Стало так противно, что к горлу подступила тошнота. Она не ела уже почти двое суток.       Она развернулась и склонилась над ванной, ее чугунное дно было то ближе, то дальше, трещинки разбегались крохотными змейками. Она только кашляла, конвульсивно содрогаясь, уже по-настоящему трясло. Когда Гермиона разогнулась, то увидела, как напуган был Сириус. Слез уже не было, они стянули холодную, сухую кожу. Но физически она чувствовала себя все хуже, словно все не выраженные прежде эмоции отравили тело.       — Может, в больницу?       Гермиона вяло покачала головой.       — Я напишу Алисе.       — Нет, — сипло, но твердо ответила она. — Я хочу лечь. Нет, — снова сказала она, когда Сириус попытался поднять ее на руки, но не без его помощи добралась до кровати.       Полусидя, Гермиона подтянула одеяло до самого носа, пытаясь согреться. Через открытое окно проходил горячий, густой воздух полуденного зноя, но он был необходим в спрессованной духоте тесной комнаты.       — Не лучше? — тихо спросил Сириус, присев на край и приложив ладонь к ледяному, влажному лбу.       Она закрыла глаза, сжала стучавшие зубы и мотнула головой. Но вскоре подняла веки, потому что комната, скрывшаяся под ними, показалось, пришла в движение.       — Тебе лучше уйти.       Он растерянно посмотрел в отведенные глаза, выделяющиеся на посеревшем лице особенно ярко.       — Я точно знаю, что мне лучше остаться, — непреклонно ответил он.       — Не надо, — прошептала она. — Не надо из жалости.       Губы ее скривились в выражении отвращения.       — Когда тебе станет легче, и ты, как следует, выспишься, мы уедем отсюда куда-нибудь.       Слеза опять скользнула по щеке, и Гермиона ее наскоро стерла пальцем, раздавив, как раздражавшую мошку.       — Я нашел хорошую квартиру, берут недорого, но заселиться можно только со следующей недели. Съездим, посмотрим, если понравится, подпишем договор.       — Хватит.       — Да, хватит, Гермиона, — разозлился Сириус и тяжело выдохнул, чтобы совладать с эмоциями. — Я буду говорить, напомню тебе обо всех наших планах, о каждом дне, который мы должны провести вместе. Хочешь отталкивать, давай! Я буду держать тебе еще крепче. До тех пор, пока ты не перестанешь сомневаться в серьезности моих намерений, в серьезности моих чувств.       — Дело не в этом.       Он едва расслышал эти слова. Гермиона откинула одеяло, шатаясь, прошла в ванную, Сириус тенью за ней. Она простояла над ванной, скрючившись, покачиваясь на слабых ногах, потом развернулась и опять села на край, обняв себя руками.       — А в чем? В чем дело, Гермиона?       — Во мне.       Что, если когда-нибудь ты возненавидишь меня? Сириус провел ладонью по лицу, в маленькой ванной ему тоже стало дурно.       — Что ты любишь? Набор обрывочных фактов, щедро политых ложью? Белые пятна в моей биографии? Ты научил меня думать, что будет какое-то счастливое будущее, будут дни после. Мне было это не нужно. Я хотела исчезнуть. Все было бы проще.       — Меня бы не беспокоила твоя ложь, если бы ты бесконечно не обвиняла себя в ней. Что я люблю? А, может, кого? Что мне сделать, чтобы ты позволила себе быть любимой? Не за что-то. Не вопреки.       Гермиона молчала, внутри — выжжено-пусто, вернулась в постель, почти полностью скрылась под одеялом и вскоре почувствовала, как потяжелела утомленная голова. Сириус просидел в комнате еще час, проверяя температуру и ровность дыхания, потом спустился вниз, заказал ром и опрокинул в себя три рюмки. В маггловской табачке купил сигареты, закурил первую, как только вышел, потом без перерыва вторую. Он давно уже не курил, отвык, а теперь руки чесались, потянувшись за еще одной. Пока не полегчало совсем.       Сириус вернулся в бар, заказал ужин, приготовленный обеспокоенной Линдой, отнес его наверх. Гермиона спала. Через пару часов он съел остывший мясной рулет. В комнате становилось сумрачно, но он не следил за временем. Ей что-то снилось, она заворочалась, беспокойно сдирая с себя одеяло, цепляясь за шею, от его рук отбивалась, выскальзывала, на лбу выступила испарина, с губ срывался невнятный шепот.       — Гарри! — вдруг вскрикнула она.       По щекам катились слезы. Гермиона дернула за цепочку на шее. Сириус взглянул на медальон. В подаренном ею была фотография, он носил его практически не снимая. Он знал, что ее был памятью о погибших друзьях. Она никогда не показывала содержимое медальона, никогда не рассказывала подробности их жизни. И после последнего разговора сердце у Сириуса было не на месте.       Он осторожно взялся за металлическую крышку, потянул ее, открывая, и увидел поблекшую фотографию, на которой угадывались фигуры трех человек. Ей как будто был не один десяток лет, истертая от времени, изношенная годами. Сириус захлопнул медальон, устыдившись своего любопытства. С момента, как они были вместе, он больше не позволял себе влезать в ее тайны, узнавать о ее тщательной скрываемом прошлом.       Он закурил в открытое окно, но дым задувало в комнату, пришлось затушить сигарету, выйти на улицу. Гермиона проспала всю ночь и проснулась только к вечеру следующего дня дезориентированная, потерянная, увидевшая десятки мрачных снов. Сириус несколько раз просыпался от ее криков, много часов просидел, удерживая ее в объятьях, чтобы она ненароком не причинила себе вред. Он был измотан, но изо всех сил бодрился.       За ужин Гермиона принялась с жадностью, потом надолго ушла в ванную и вышла в окружении горячего пара. Они выехали из комнаты, сдали ключи, попрощались с хозяевами, а между собой не обмолвились ничем, кроме дежурных фраз, состоящих из ближайших действий. На «Ночном рыцаре» доехали до приличного маггловского отеля со светлыми чистыми номерами, где, самое главное, не было опасности наткнуться на неприязненные взгляды и ненужные разговоры. Оплатили до конца недели. В лифте Гермиона стояла, устало навалившись на стену, следы болезненного состояния все еще были слишком заметны.       На следующий день поехали смотреть квартиру, Гермиона, скорее делая вид, чем действительно интересуясь, открывала шкафчики, осматривала стены, прохаживалась по комнатам и, конечно, согласилась с выбором Сириуса. Они подписали договор с хозяевами. А в понедельник уже могли заехать в их новый скромный дом. После решили прогуляться по набережной, Гермиона опиралась на его предплечье, закрывала глаза, пряча их от яркого солнца.       Она выглядела такой хрупкой, такой нежной. У Сириуса щемило сердце. Так хотелось поцеловать ее в этот момент, но он сдержал порыв. Для него было не время. И, наверное, он боялся, боже, впервые боялся, что она не ответит поцелуй. Между ними все стало сдержанно-холодно, как будто за одну ту ночь они стали совсем чужими.       Заглянули в книжный, и Гермиона долго простояла у книжных полок, выбрав в итоге «Одиссею» и «Ночь в Лиссабоне». Поужинали в итальянском ресторанчике недалеко от отеля, потом поднялись в номер, Сириус ушел в душ, чтобы ненадолго отгородиться от происходящего тонкой дверью ванной комнаты. Когда вернулся, Гермиона сидела в кресле и читала Гомера, прикусив костяшку большого пальца. Не взглянула на него. Он был готов взвыть.       Сириус лег в пустую постель, осталась гореть лишь лампа у кресла, но через пару минут щелкнул выключатель, и все погрузилось в темноту. Послышались тихие шаги, и Гермиона пробралась под одеяло. Шумели проезжающие внизу машину, вопила скорая в соседнем квартале. Глаза привыкали к черно-белому миру. Ее рука легла между лопаток, губы нежно коснулись плеча, ладонь заскользила по коже.       Сириус перевернулся на спину, Гермиона закрыла ему глаза, оставила поцелуи на щеках, долго поцеловала в губы, провела пальцами по линии челюсти, спустилась к шее, груди. Сириус обводил ладонями ее фигуру, перебросил волосы через плечо, снова поймал ее губы, почувствовал, как она прижалась своей щекой к его.       — Прости меня.       Ее горячее дыхание коснулось его уха. Она оставила на скуле новый поцелуй.       — Прости. Я люблю тебя.       Сириус приподнялся, положив ее на подушки, и, запутав пальцы в волосах, поцеловал, синтезируя нежность и желание.       Они провалялись в постели до обеда, проснулись и, посмотрев друг на друга, улыбнулись. Оба наконец-то чувствовали себя отдохнувшими. Запоздалый завтрак им принесли в номер, и они, дурачась, съели его в постели. Потом Гермиона читала вслух Гомера, а Сириус внимательно слушал, ему нравилось, как она подбирала нужные интонации, как управлялась собственным голосом.       — Елене ж детей не хотели; Боги с тех пор даровать, как желанная ей родилася; Дочь Гермиона, подобная дивной красой Афродите.       — Даже Гомер знал, что ты самая красивая девушка на свете.       Гермиона смущенно улыбнулась и продолжила читать.       Вечером он решился с ней поговорить. Она сидела на балконе, глядя на зажигающийся огнями город, Сириус курил, ожидая, что встретит осуждающий взгляд, но Гермиона не показала никакой реакции, а он старался выдыхать дым подальше.       — Я тут подумал, такое жаркое лето в Лондоне просто невыносимо. Может, рвануть куда-нибудь к морю? Пляж, солнце. Что думаешь?       Она удивленно подняла голову.       — А Регулус?       — Он уедет к Лестрейнджам. Будет время подумать.       — А как же стажировка?       — Я подал документы, сначала рассмотрят кандидатов, собеседования начнутся на следующей неделе. Мы могли бы съездить на эти выходные.       — И куда? — поинтересовалась Гермиона.       Сириус бросил окурок в пепельницу и повернулся, откинувшись на парапет.       — У Стоунов есть коттедж на берегу Средиземного. Алиса приглашает и нас тоже.       Она мрачно потупила взгляд, поджав губы.       — Тебя или нас?       — Нас, Гермиона. Не думай, что их отношение к тебе изменилось. Все не так, как тебе кажется. Уверен, нам всем эта поездка пойдет на пользу. Собираются все, едет Фрэнк, Марлин берет младшего брата. Пара дней у моря.       Она сомневалась и хотела ответить отказом. Но, глядя на Сириуса, который так сильно пытался все наладить, дать ей кусочек яркого лета, беззаботной молодости, она поняла, что не сможет.       — Хорошо. Но у меня совсем нет пляжной одежды.       Сириус широко улыбнулся.       — Завтра же это исправим.