***
Мне снится Дорога; как всегда пустая, освещенная двумя полными лунами. Одна желтоватая, другая — белая. Одна восходит на востоке, другая — на западе. В полночь, или то, что мы договорились принимать за нее, они зависают в зените на три часа, а потом, вопреки всем законам астрофизики, меняют свои траектории; теперь желтая садится на севере, а белая — на юге. Но если ты попал на Дорогу, то светила на небе — последнее, что будет по-настоящему волновать. Здесь всегда прохладно и сумрачно, огонь никогда не согревает, а еда, даже принесенная извне — безвкусная; со звуком тоже беда: его почти нет, тишина вязкая и оглушающая. Под эту тишину невозможно быстро заснуть; иной раз луны успеют сделать полный круг, а сон так и не придет. На Дороге много перекрестков и указателей; жаль только, что никто не выдает путеводитель, и нам приходится идти наугад. Миры разные. Где-то захваченные войной, где-то — сонным спокойствием или бурным процветанием; в каких-то правят монархи, в каких-то полная анархия. В одних все бесплатное, в других — нищета. А еще каждый мир по-своему пахнет. И общее у них одно: первый глоток воздуха всегда смердит; тухлятиной, помоями, потом, сладостью, травами, топливом… каждый раз вонь уникальна. Все приедается после третьего десятка. Перестаешь удивляться, потому что само удивление теряет смысл. Я иду за человеком-в-черном, как когда-то сама брела за человеком-в-сером; бреду просто потому, что зацепилась, как репейник за штанину. Я не знаю что мне делать дальше, как жить и кем быть. Я никогда об этом не просила. Иные живут с мыслью, что их жизнь должна пройти как-то особенно, ярко, захватывающе. Но не я. Я просто следую за Корвином, боясь остановиться; потому что пока могу переставлять ноги, я — жива. По крайней мере, в это легче верить, если есть движение. Шрам на груди ноет. Как вообще можно выжить с раскуроченной грудной клеткой? Нужно обладать настоящим могуществом, чтобы победить смерть. У меня его нет. Я — никто, ковыляющий по Междумирью, потому что некогда лучшая подруга заплатила три сотни злотых второсортной гадалке. Нет, неправильно. Первосортной гадалке, потому что свою работу она выполнила. Помнит ли человек свою смерть? Я помню. Это было очень глупо и больно. А еще — быстро. Ну, другого конца у попаданца и быть не могло. Как будто меня стерли; всего одно движение и моя роль в этом театре абсурда окончена. Даже во сне приходится себе врать — не так уж это и быстро. Мир сжимается до одной точки, накрывает паника, когда понимаешь, что в тотальной тишине не слышишь собственное сердце. Сознание держится еще пару минут: столько, чтобы увидеть рыдающего человека над собой и осознать, что тебя больше нет. Стерли. Подчистую. До дырки на листе. Дорога бесконечна; она начинается нигде и ведет в никуда. Странники на ней просто существуют. На Дороге нельзя умереть. Бугристый шрам нагревается, напоминая о себе. Проклятые воспоминания не оставляют во снах. Наяву с ними получается неплохо бороться. Еще бы избавиться от Нечто, которое преследует меня даже тут; стелется по пустынной дороге сизым туманом, ластится к ногам, ждет… Меня убил Странник; отмахнулся, словно я была назойливой мухой. Хотя, наверное, для него все люди — мухи. Одной меньше, и только лучше. Меня вообще не должно было быть в этой истории. А, может быть и не было. Это легко объясняет, почему мое сердце все еще бьется; еще объясняет, почему я помню, как он сжег мое тело. А люди после своей смерти ничего не помнят, так ведь?.. Вот только я помню; много чего помню: другие миры, Странника, Дорогу. Еще — кровавую луну, которая пожрала желтую, и теперь Междумирье всегда тонет в багровых сумерках. Помню страх и боль; много боли и много страха; такое нормальный человек не может выдумать. Я помню это также хорошо, как неудачный сезон любимого сериала. Отпечаталось где-то в подкорке. Потому что плохое запоминается лучше, чем хорошее.***
В этот раз на сеансе мы впервые затрагиваем настоящие подробности моих приключений. Уславливаемся в самом начале, что принимаем все за правду. Мой рассказ очень сухой, он умещается в два-три предложения: мы пересекли Провал, угодили в плен, свели счеты с давним врагом Корвина и, наконец, добрались до цели. А там, на финишной прямой, что-то пошло не так. — Ты не попала домой? — Ага, — рассматриваю свои скрещенные на груди руки. Сегодня шрамы на кистях особенно заметны. — И куда же вы попали? Я завидую терпению Мареша: он вытаскивает из меня информацию по кусочкам, безропотно ожидая, когда я соберу свои разбитые воспоминания и выдам очередную коротенькую порцию приключений. Куда мы попали? Если бы я была религиозна, то назвала бы это место лимбом; если бы любила философствовать, то началом и концом всего. Если бы была ученой, то назвала бы каким-нибудь подпространством. Но никакого «если бы» нет, поэтому я называю это место сначала Дорогой, как ее и называют в некоторых легендах, а потом, когда мы узнаем чуть-чуть больше — Междумирьем. — На что похоже это место? Тихо фыркаю. У меня ушли годы, чтобы примириться с самим его существованием, а Мареш хочет, чтобы я описала в двух словах; так хочет, что нервно постукивает карандашом по блокноту. На белой бумаге остаются темные точки. — Это похоже на бесконечную проселочную дорогу, — опираюсь на стол, рассматривая узор, который оставляет постукивающий карандаш. — Если сойти в правильном месте, то попадешь в какое-нибудь другое место. — Как понять куда идти? — Никак. — Совсем? — Ага. — Как попасть на Дорогу? — С помощью ритуала можно открыть проход. — Ты знаешь этот ритуал? — Ага. Это даже правда. Путешествовать между мирами — не на трамвай сесть; чуть-чуть сложнее. Я знаю кучу подобных ритуалов: одни покровавей, другие вполне безобидные, но привязаны к фазе луны или времени года, или к настроению заклинателя. — Можешь воспроизвести? — Мареш подталкивает ко мне блокнот. Почти смогу. Нужно чуть-чуть подтолкнуть память, чтобы вспомнить недостающее. Я даже уже готова принять протянутый карандаш и начать рисовать в блокноте круг с тридцатью символами, но что-то меня останавливает. Перерыв в приеме таблеток идёт на пользу, потому что у меня не кружится голова, не плавают точки перед глазами, и я даже могу выдержать прямой взгляд доктора больше десяти секунд. Этого мне хватает, чтобы разглядеть, что в глазах Мареша плескается не просто профессиональное любопытство. — Как там называется твоя работа? «Справочник для начинающих путешественников»? — говорю медленно, вроде как не всерьез, но смотрю на доктора пристально. — Это всего лишь необходимые детали для терапии, — Мареш пропускает мой вопрос и тут же задает свой. — Сколько миров ты повидала? Какой оставил больше всего впечатлений? Мне нужно несколько минут, чтобы прикинуть хотя бы примерно. Сколько их было? Пятнадцать или двадцать, или тридцать, когда я путешествовала с Корвином. И, пожалуй, сотня, после того, как меня призвал Странник. Но то время я помню слишком отрывочно. А кое-что, например, финал моего служения, и вовсе стерто из памяти. Стоит мне только мимоходом об этом подумать, как виски начинает ломить, а к горлу подкатывает тошнота. Огромным усилием заставляю себя переключиться на другое воспоминание. — Мы не давали им названий, — я смотрю в окно. Там ветрено: длинные ветки ивы беспокойно метаются из стороны в сторону. Небо слишком темное для полудня — будет гроза. — В основном номера. Или использовали события, которые в них произошли. Вроде «мир, где тебя чуть не сожрали», или «дыра, где пили козью мочу». …Или мир, где на наших глазах толпа религиозных фанатиков сожрала семилетнего мальчишку. Или мир, где люди исчезли, оставив после себя удивительно чистые города. Или мир, в котором мы здорово напились и ограбили самого мерзкого ростовщика столицы… — Какой из них запомнился больше всего? Наверное, Мареш хотел бы услышать, что запомнился мне мир, где глупую меня проткнули мечом, оставив в награду уродливую выпуклую кляксу шрама; чтож, придется ему разочароваться. — Тот, где я была избранной, — я вижу, как едва заметная улыбка проскальзывает на лице Мареша. Конечно, он-то думает, что это простой, понятный сон сумасшедшего, который обрёл какую-то значимость хотя бы в своих фантазиях. Наверняка у него таких рассказов десятки. Ну, мой будет немного отличаться. Потому что быть избранной — паршиво. Худшая из возможных участей. А уж в паршивых участях я действительно кое-что понимаю. Быть никем — везенье. Появляется время понять что к чему, определиться, что делать и куда идти. На героя валятся всевозможные испытания и миссии, у невидимки же полная свобода покорять мир так, как он хочет. Или не покорять. Никто не будет его за это упрекать, потому что никто и не узнает о его существовании. Иметь такой выбор это и есть самое настоящее везение. Мое сказочное везение заканчивается в портовом городе, в мире, где все воняет рыбьими потрохами и тошнотворным табаком, а по мощеным улицам вольготно разгуливают жирные крысы. Люди едва не сворачивают шеи, глядя нам вслед. Похоже, по местным меркам я не то слишком красива, не то уродлива; мы не можем и шагу ступить незамеченными: куда бы мы не зашли, разговоры стихают; все взгляды прикованы ко мне, в спину летят шепотки. В памяти пьянчуги, душонку которого перетряхнул Корвин, находится лишь одна здравая мысль: если святые начинают разгуливать по улицам, значит пойло в том месте лучше больше не брать. Способ, благодаря которому мы научились понимать аборигенов, не очень надежен; вернее он надежен, если полноценно порабощать душу. Но тут против даже не я, а сам некромант: набирать всякий сброд в свою армию ему не хочется. И вообще к этому времени становится слишком заметно, что насилие Корвину будто бы опротивело. Духу поделиться с ним этим наблюдением у меня не хватает. Мы сидим в кабаке, у задней двери которого и нашли подходящего информатора; в бумажнике, помимо вычурных рукописных визиток находится совсем немного денег. Корвина это печалит. Он раздраженно трясет кошельком над столом, и из невидимого на первый взгляд отделения выпадает желтоватая карточка. Мы склоняемся над ней. — Странный портрет, — выдает некромант, осторожно беря ее двумя пальцами и чуть ли не обнюхивая. — Это называется фотография, — я забираю карточку, верчу в руках, стараясь лучше рассмотреть изображение. — Это не рисунок. Это… как отпечаток человека. Такой, каким он был в реальности. — Она очень похожа на тебя, — наконец, произносит Корвин. — Правда? — прищуриваюсь. Качество фото такое, что трудно сказать похожи ли мы. Да и признаться, я не помню когда последний раз рассматривала себя в зеркало. Не уверена, что вспомню как выгляжу. Женщина на фотографии примерно моих лет, похожего телосложения, хотя сложно понять — она одета в какую-то церемониальную серую робу; у нее длинные темные волосы, светлые глаза. Люди, в окружении которых ее засняли, стоят на коленях, тянут к ней руки, и она улыбается; как-то застенчиво, неловко, но не жалко. — Даже слишком. Это как будто ты, — резко бросает Корвин. — Шутишь? — хмыкаю, поспешно выпуская карточку из рук. — Я бы запомнила, если бы у меня был свой собственный культ. Некромант мрачен. Он молчит, нервно покусывая губу. Я не успеваю предложить ему вернуться на Дорогу — официантка ставит перед нами кружки с элем, а потом, не давая даже возможности возмутиться, что мы этого не заказывали, бухается на колени, прижимая ко рту подол моего грязного плаща. — Надеюсь, хотя бы поедим за счет этого балагана, — сквозь зубы шипит Корвин, когда наш стол становится центром небольшого паломничества. Нас действительно кормят в обмен на право целовать подол или трогать меня за штанину. Местный диалект дается не так уж и легко. Благодаря памяти пьянчуги из подворотни мы почти все понимаем, но произносить незнакомые гортанные слова тяжело. Хорошего в этой ситуации только то, что нас действительно накормили до отвала и проводили до порога, как королей. Разве что денег не дали, чему Корвин особенно не рад. У всего есть цена, и здесь она выливается в неожиданную потасовку в темном переулке, после которой мы путешествуем с мешками на голове. — Это она, — с моей головы сдергивают пропахшую пылью ткань, я щурюсь от неяркого света; мне не дают пошевелиться: один человек держит мои руки за спиной, другой, рыжеволосый, в дорогом костюме, цепко хватает за подбородок, пристально рассматривая моё лицо. Мне не страшно ровно до того момента, пока я не вижу пошлый блеск в его глазах. — Вот уж не думал, что ты воскреснешь так скоро. Скажешь что-нибудь? Молчу. Молчу потому, что не понимаю, о чем он. Молчу потому, что все равно не смогу произнести новые слова правильно. Молчу, потому что Корвин все еще без сознания; лежит неподалеку, все его лицо залито кровью из рассеченного виска, а двое верзил караулят рядом. На нас напали со спины, неожиданно. У некроманта не было даже секунды — об его голову разбили подряд две пузатые бутылки. — Спектакль, который ты провернула пять лет назад, — незнакомец ухмыляется, большим пальцем поглаживая меня по щеке, — был великолепен. Я хочу свою долю. — Ты… обознался, — выдыхаю и тут же морщусь, потому что он жестко сдавливает челюсть. — Даже голос тот же, — едва ли не мурлыкает от удовольствия рыжий; а потом наклоняется к шее и глубоко и влажно вдыхает. От отвращения волоски на руках шевелятся; меня дергают за волосы, заставляя запрокинуть голову. Кожу холодит сталь кривого ножа. — Раз уж ты воскресла, Изида, то я хочу не только свою половину, — шепчут мне в ухо. — Я хочу все. Целиком. Меня подмывает сказать «забирай» — я все равно не знаю о чем идет речь. Забирай все, что хочешь, только отодвинься — твой приторно горький одеколон хуже рыбной вони. Но теперь я молчу, потому что замечаю то, чего давненько не видела: на его бедре закреплена большая кобура, из нее торчит отполированная рукоятка пистолета. Понятия не имею насколько он похож на те пистолеты, что были в моем мире, но не сомневаюсь, что им можно убить. Быстро. — Мы верно друг друга поняли, — во все зубы, кстати удивительно белоснежные, улыбается незнакомец, проследив за моим взглядом. — Я могу тебя убить, а могу уладить наш конфликт полюбовно. От последнего слова накатывает новая волна отвращения. Некромант за спиной шевелится, стонет, силясь приподняться на руках. — Или могу убить для начала его, — рыжий переводит взгляд. — Чтобы подтвердить серьезность моих намерений. — Не надо, — цежу сквозь зубы, лишь бы снова завладеть его вниманием. — Я… согласна. Потом разберусь на что я подписалась. Мои руки отпускают, рыжий помогает встать, поддерживая под локоть. Я хочу отступить, но он держит крепко, слишком близко к себе. — Вот это мне нравится, совсем другой разговор! — он треплет меня по щеке, быстро облизывая сухие губы. — Нас ждет славное время, совсем как в старые времена… — Только попробуй, — неожиданно глухо рычит Корвин. — Тронешь её… Ему не дают даже договорить свою угрозу: рыжий сардонически закатывает глаза и стремительно наводит пистолет на некроманта. Я успеваю лишь оттолкнуть руку, и вместо груди пуля пробивает плечо; Корвин падает, зажимая рану ладонью. К счастью, пистолеты здесь допотопные и все заканчивается на первом выстреле; а для меня задерживается ровно на двадцать секунд, которые нужны, чтобы размахнуться и как следует садануть мне по виску. … Воспоминания такие реалистичные, что кость начинает неприятно ныть. — Что он от тебя хотел? — Мареш достает из портфеля бутылку воды и протягивает мне. — Он обознался, — пожимаю плечами, делая большой глоток. До этого момента и не подозревала, как пересохло горло; вода будто бы раздирает его. — Принял меня за знаменитую в том мире… персону. Посчитал, что вытянул выигрышную карту, и с моей помощью получит кучу денег. Снова обрядит в ритуальные тряпки и будет собирать деньги доверчивых простофиль в обмен на обещание магического спасения. Но все оказалось несколько… сложнее. — Что именно? Чувствую, что комната начинает медленно кружится. Ну нет, сегодня об этом мы говорить не будем. На самом деле я вспомнила этот мир совсем из-за другого. И это рассказ не для Мареша, для меня. …Нас бросают в тюрьму; большая комната поделена решетками, нас сажают по обе стороны. Когда я прихожу в себя, Корвин сидит у стены, тяжело дыша и ковыряясь окровавленными пальцами в ране. — Ее надо прижечь, — кое-как шевелюсь, садясь на колени. В ушах шумит. Кажется, я отрубаюсь, потому что встряхиваюсь только от тихого металлического бряцанья — это Корвин все-таки достал пулю и швырнул ее прочь. Я очень медленно моргаю, а открываю глаза и вовсе от того, что некромант подползает ко мне и тормошит. Мы встречаемся взглядами; держу пари, что видок у нас у обоих тот еще. Сейчас мы меньше всего похожи на тех, кто легко и непринужденно путешествует из мира в мир. — Если он еще тронет тебя, — Корвину нужно много усилий, чтобы говорить твердо, уверенно, так будто бы он все ещё хозяин положения, — я достану его из-под земли. — Они убьют тебя раньше. Пули быстрее магии. Ты… можешь уйти на Дорогу? Корвин смотрит на меня долго, внимательно. Единственный голубой глаз ярко выделяется на сером лице, под веками глубокие тени. Мы оба знаем, что на самом деле означает моё предложение. — Нет, — он прижимается лбом к прутьям решётки. — Так не пойдёт. — Я не знаю, что они хотят от меня, — я тоже прижимаюсь к решётке. Металл обжигающе холодный, а от Корвина исходит почти лихорадочный жар. Мне хочется, чтобы этой никчемной, нелепой по своей простоте преграды между нами не было. Даже пробую их трясти, но они прочные, рассчитанные явно на кого-то сильнее, чем избитая девчонка. Пальцы Корвина накрывают мои, крепко сжимая. — Я тебя не оставлю. Ты справишься. Кажется, мы так и засыпаем, обнявшись через решетку; спим очень долго, пока не будит охрана, которая утаскивает меня прочь, навстречу невеселым приключениям… Пока я прокручиваю эти воспоминания, попивая воду, Мареш задает следующий вопрос: — Расскажи мне больше о Корвине. — О моем воображаемом романтизированном образе идеального защитника? — не сдерживаю усмешку, вспоминаю характеристику Глинского. — Какой смысл говорить о том, кого никогда не существовало? Мареш досадливо записывает что-то в блокнот. — Я же уже говорил, что считаю, что его прототип действительно существовал? В пользу моего предположения, — он сверяется с записями предыдущих сеансов, — говорит то, что судя по твоему рассказу, вы не были друзьями с самого начала. — Мы вообще не были друзьями, — слова звучат резче, чем мне бы хотелось; мне вообще стоит потренироваться над тем что и как я произношу, постоянно не получается сдерживаться. — Если притвориться, что я понимаю психологию, то я бы сказала, что у нас была болезненная травмирующая взаимозависимость. — И как же она образовалась? Постукиваю себя по носу, пытаясь сообразить; строго говоря, я была зависима от Корвина почти с самого начала. Анемерис не был миром, где у меня получалось быть хозяйкой положения. Скорее, девчонкой для битья. Уклад Анемериса угнетал меня, порабощал и потихоньку переваривал, заставляя отказываться от неудобных мыслей и поступков. Еще бы пару лет, и из меня вышла бы образцовая туповатая служанка. Я зависела от некроманта, который в том жестоком и несправедливом мирке родился, вырос; который знал все и всех. В какой-то степени наша встреча была для меня подарком судьбы. Сомнительным подарком, за который потом не то что еще раз в гости не позовут, а вовсе в лицо плюнут… А потом все как-то слишком стремительно перевернулось. Мы оба на Дороге, вот только мне уже не нужно привыкать к тому, что у меня больше нет дома. Принимать новые порядки легче, проще и даже интересно. Меня поначалу веселит угрюмая мина на лице некроманта, но с каждым переходом, с каждым новым, очередным диким миром, мой запас оптимизма истощается. А однажды он заканчивается совсем. — Потом, через несколько миров, — говорю нехотя, потому что вспоминать об этом действительно больно, — я почти сдалась. Перестала видеть во всем этом смысл. — И что ты сделала? — С Дороги можно сойти разными способами, — ногти впиваются в кожу ладоней. — Сейчас-то я знаю, что это не работает, а тогда — нет. Мареш молчит, ждет. Мне нужно много времени, чтобы подобрать подходящие слова. В конце концов не каждый день признаешься в психушке, что за плечами есть попытка суицида. … На Дороге ночь. Корвин возится с костром: искра не хочет заниматься. Воздух неподвижный, душный, обволакивающий. На много миль вокруг — никого. Только Дорога, редкие черные деревья с облетевшими кронами, море высокой травы да на горизонте темнеет очередной указатель. Завтра мы до него доберемся; сойдем в очередной чужой мир; побродим там несколько недель и вернемся к началу. Сюда. У меня не осталось надежды. Я отхожу достаточно далеко; достаю нож, примериваясь к запястью… Не такого финала я бы хотела своей истории, но то, что ждет впереди, нравится еще меньше. Кончик лезвия протыкает кожу, окрашиваясь в красный. — Их надо резать вдоль, — сухо раздается над ухом; я даже не успеваю испугаться — одним быстрым движением мужчина вырывает нож из моих пальцев и швыряет его в кусты; те даже не шевелятся. Дорога, как обычно, игнорирует наше присутствие. — Ты совсем рехнулась? Он с силой встряхивает, разворачивая за плечи. От обиды перехватывает дыхание. Сейчас мы снова поругаемся, благо мне есть что высказать. Накопилось. — А что ты предлагаешь? Дальше делать вид, что все под контролем? Скитаться из мира в мир, возвращаться, снова идти в никуда, — кричу, но мой голос увязает в вязкой тишине Меджумирья, — для чего?! — Да хотя бы ради меня! — рычит некромант и яростно прижимает к своей груди. Давлюсь заготовленной тирадой. Мне даже возразить нечего и я молчу, уткнувшись лбом в его куртку. — Мы найдем дом, — шепчет он, поглаживая меня по макушке, — но ты должна пообещать… что не оставишь меня тут одного. — Ладно. Почему это воспоминание особенно ценно для меня? Да просто потому что, в тот момент я понимаю, что несмотря на проклятие, несмотря на необходимость бродить из мира в мир, я не одна. …А еще потому, что мы стояли обнявшись, наверное, несколько часов; грелись друг о друга, понимая, что никого больше у нас не будет. Из оцепенения нас выводит мелодичный свист. Обычный человеческий свист откуда-то сверху, с Дороги. Переглядываемся и не раздумывая долго бросаемся в сторону насыпи; земля тут мокрая, на то, чтобы забраться наверх, уходит несколько минут. Мы выползаем на дорогу как раз вовремя: успеваем заметить, как человек-в-сером сворачивает у указателя. Но об этой части нашего приключения Марешу знать совсем не обязательно. — Вот как-то так все и получилось, — бурчу под нос, отворачиваясь от Мареша. Не могу выносить его пристальный взгляд и это бесстрастное выражение на лице. Как маска. — Вот так мы дали друг другу пустые обещания, и продолжили бродить по паршивым миркам. Ну, или по крайней мере, так я это помню. Глинский бы сделал из этого интересные выводы, да? Доктор молчит. Должно быть переваривает информацию, что его подопечная помимо всей прочей агрессии — метнуть нож в чью-то задницу и откусить ухо - ещё и может вскрыть себе вены. Мысленно ругаю себя, что вообще об этом заговорила. Теперь никогда отсюда не выйду. — В общем, мы друг к другу привязались, — мне не дает покоя то, что доктор никак мое признание не прокомментировал. — Хотя он мог бы меня и отпустить… — Я понимаю, почему он тебя остановил, — неожиданно произносит Мареш. — Семья — это то, что удерживает на плаву, когда весь мир против тебя. Не дает утонуть. — Мы с Корвином не были семьей… — начинаю я, но умолкаю, запоздало понимая, что доктор говорит сейчас не обо мне. Лицо у него непроницаемо, но волнение выдают руки — карандаш мелькает между пальцев. — Поэтому ты так злишься? Все оставшиеся десять минут сеанса проходят в тишине. Мареша будто бы и не заботит, что его вопрос остался без ответа; он смотрит сквозь меня. Ну а я просто разглядываю потолок, отсчитываю минуты до обеда и стараюсь не наговорить на еще одну порцию транквилизаторов. Потому что я действительно злюсь на Корвина: он сдержал свое слово и лишил меня такой возможности. Я злюсь на него за то, что я здесь. Он нашел способ отправить меня домой, но со мной не пошел.***
Записка оскорбительно короткая; Ольга умеет искать, если есть кого искать. Вот только Ежи Мареша искать смысла нет; последнюю медицинскую статью он написал десять лет назад, на два года раньше, чем меня закинуло в проклятое приключение. Никаких работ о попаданцах, птср и тому подобного в его послужном списке не значится. Последнее место работы — больница Святой Марии, он - терапевт. А потом — прочерк. Этот прочерк цепляет как-то по-особенному; потому что моя биография выглядит точно также. Мне повезло знать, что за этим может скрываться. Или не повезло. С какой стороны смотреть. Нечто беспокойно мечется в углу, извиваясь роевидными щупальцами, чувствуя мое настроение. Комкаю записку в кулаке, обломанные ногти до крови впиваются в ладонь. От внезапной догадки мутит и кружит голову. Хотя это, возможно, от голода — я пропустила и обед, и ужин. Мареш пришел из ниоткуда. Внимательный, услужливый, умеющий слушать и способный разговорить. Он не просто мне верил. Он как будто знал, что Междумирье существует. Мне хочется протянуть к Нечто руку, коротко и отрывисто приказать, чтобы оно подчинилось. И я знаю, что оно подчинится. Не помню почему, но знаю. Чувствую. Как чувствую панический страх, который сдерживает меня. Я не хочу, чтобы оно заподозрило об этих мыслях. Это ещё хуже, чем правда о Мареше. Мареш, хотя бы человек, с человеком можно справиться. А Нечто чужое в этом мире. Люди, знающие о Междумирье, не мои друзья. Их стоит опасаться, им нельзя доверять, они могут обладать силой. Люди, знающие о других мирах, служат Страннику. А Странник меня уже убивал. Не то чтобы я ему не позволю сделать это во второй раз — не мне тягаться со скучающим полубезумным богом. Но определённо я сделаю все, чтобы не попасться ему на глаза. Еще никогда мне так сильно не хотелось какую-нибудь порцию таблеток или выяснить, что я заблуждаюсь. Нечто ластится к ногам, питаясь страхом. Оно уже знает то, что я не смогу даже мысленно произнести. Оно знает, что оно мне пригодится.