Мареш сегодня не в духе. Он старается этого не показывать, но от меня не ускользают его нервные движения, неожиданные, совсем не в его стиле, замечания и чересчур частые паузы между вопросами.
Зато у меня сегодня есть настроение поболтать, поэтому я откровенничаю: делюсь не только скупыми фактами, но и собственными рассуждениями. Благо, порассуждать есть о чем.
Раб мечтает не о свободе. Свобода — удел сильных, а сильные рабами не становятся.
Запертый в клетке, пропитанной зловонием, отчаянием и безнадежностью, раз за разом оставляющий едва заметные зарубки на грубом дощатом полу, в щели которого рука пролезает по локоть, и день за днём провожающий голодным взглядом посетителей рынка, он мечтает обрести хозяина, который бы разорвал это бесконечное ожидание.
К концу второй недели я слаба настолько, что даже не смею думать о том, чтобы выбраться из неволи; я лишь изредка мечтаю, что в один день просто не проснусь, и рынок, и моя тюрьма, и премерзкий помощник торговца, щипающийся, плюющийся, кидающийся в меня объедками, и весь тот мрачный, жестокий мир просто перестанут существовать вместе с моим воспаленным от горячки сознанием. Потому что это — выход. И даже на него у меня не хватает духу: где-то внутри ещё теплятся остатки любопытства и надежды; не освободиться, но хотя бы выйти из клетки, пусть временно и с ошейником на шее.
Быть слугой не так уж и сложно. Выполняй поручения да не дерзи; впрочем, для дерзости нужна смелость, а для смелости — сила. Без неё жизнь просто течёт потоком рутины, обволакивая и затягивая в омут абсолютно одинаковых серых дней. Среди них есть пятна радости: расщедрившийся хозяин, в награду за работу выдающий твердое печенье и двойную порцию масла к чересчур плотному и сухому хлебу; товарки по несчастью, внезапно проявляющие чудеса эмпатии и пытающиеся научить меня своему языку; несколько минут свободы, когда можно остановиться на полпути к конюшне, запрокинуть голову и просто разглядывать незнакомый узор звёзд на чёрном небе. И в такие моменты просыпается желание — сжигающее изнутри и подобное наваждению, желание вернуть контроль над своей жизнью; сжать кулаки, стиснуть зубы и заставить тупеющий от осознания беспомощности мозг начать думать. Не просто адаптироваться, но преодолевать.
А это сложно, этому не учат; хуже становится, когда хозяева забирают то немногое, что может считаться моим — имя; и выдают новое, чужое, совершенно не имеющее ко мне отношения. Но к этому тоже можно привыкнуть: внутри я все равно Элли Новак.
Настоящий перелом происходит, когда чужой язык окончательно завладевает разумом, и я начинаю на нем думать; забывать, что раньше было по-другому, забывать родные слова, а вместе с ними — собственное прошлое. Последнее во многом потому, что вокруг нет никого, кто хотел бы о нем узнать.
Мареш не перебивает, время от времени делая пометки в своем блокноте.
— У меня всегда была предрасположенность к изучению языков, — постукиваю пальцем по столу, исподлобья поглядывая на доктора. — Хороший английский, сносный французский, чуть-чуть латыни… Знаешь, я ведь хотела стать переводчиком, но потом выяснила, что стоматологи зарабатывают больше. А хороший стоматолог с хорошим знанием языка — еще больше… Где-нибудь в Англии или США, — я покачиваюсь на стуле, поглядывая то на потолок, то на пол. — Не поверишь, но мне понадобилось около четырех месяцев, чтобы выучить новый.
— Насколько хорошо?
— Меня могли понимать, я могла понимать других. Сначала было плохо с письмом, но потом у меня был… своего рода наставник. Впрочем, у Глинского это уже описано, верно?
Я бы многое отдала, чтобы послушать ту запись; потому что просто не верится, что у меня нашлись подходящие слова, чтобы описать все происходившее со мной за эти годы.
— Верно. У него есть несколько заметок, — Ежи сверяется с записями из моей папки. — Вообще, это против правил, но хочешь узнать каких?
— А как же врачебная тайна? — широко улыбаюсь и вижу, что Мареш растягивает губы в ответ; его зеленые глаза даже на секунду лукаво блестят, совсем как у сплетницы; а потом вновь становятся слишком серьезными. И, уж не думала, что буду это подмечать, грустными.
— В рамках эксперимента. При условии, что будешь со мной честна.
— Хорошо, — пожимаю плечами. Мне любопытно. Пока что я невысокого мнения о Глинском, его клинике и его диагнозах.
— Расскажешь мне о своем наставнике больше?
— Я не так хорошо его знала, — иногда мне кажется, что разучилась говорить правду; во всяком случае уклониться от ответа гораздо проще. — Его звали Корвин.
— Это имя или фамилия?
— По-моему у него не было фамилии. Не знаю, никто к нему по-другому не обращался.
— Как вы познакомились?
— В борделе, — говорю ровно, не отводя взгляда от доктора. Он удивлен и быстрым движением начинает перелистывать записи прошлых сеансов.
— Мы познакомились в борделе, куда меня продали. Я была прислугой: принеси, подай, убери, перестели белье, выдерни зуб, вылечи прыщ. Бордель — это ведь не только шлюхи: есть еще управляющие, слуги, кухарки… И я не врала — никто меня там не домогался.
— Неужели?
— По тамошним меркам я была не в фаворе. А я выглядела лучше, чем сейчас, — картинно оттягиваю ворот кофты, демонстрируя шрамы. Я, конечно, немного лукавлю: дело вовсе не в шрамах, а в умении себя преподнести. Забитый, дрожащий от страха раб не способен вызвать ничего, кроме брезгливости и, если повезет, капельки жалости.
— Видимо, у посетителей были очень специфические вкусы.
— Что это? Комплимент? — саркастично приподнимаю брови.
— Просто замечание вслух. Итак, как именно вы встретились?
— Случайно. Я оказалась не в том месте и у нас состоялся очень… короткий разговор, — горько усмехаюсь. Едва ли бордель вообще может считаться хорошим местом для знакомств и бесед. — Он не очень любит таких, как я. Но пришлось ему с этим… как-то смириться.
— Очевидно, это не вся история.
Не вся. Но мне не хочется рассказывать, что он приходил еще раз, уже ко мне. Проверить, как меня наказали за ослушание и попытать самому. Потому что причинять боль ему нравилось ничуть не меньше, чем спать с продажными девками. Может быть, даже и больше.
— Дружбы не получилось, — бурчу под нос, прикрывая глаза. — Может быть, все бы и сложилось по-другому, но через пару дней меня перепродали.
— Кому? — Ежи морщится. Ему непривычно и тяжело слышать о том, что людей можно продавать как вещи. Когда-то я тоже была такой. А потом желание социальной справедливости как-то притупилось простым и понятным стремлением выжить. И если для этого иногда надо закрыть глаза на творящийся вокруг кошмар — что поделать, придержу веки пальцами.
— Женщине-знахарке. Я прожила у нее несколько месяцев, точно не помню сколько. Она учила меня всякому… знахарскому. Различать травы, варить настойки… А я рассказывала ей об анатомии и биохимии. Не очень успешно, если честно.
— Она заботилась о тебе?
— По-своему.
По-своему Фола обо мне заботилась: кормила, обучала, не била и даже позволила оставить свое настоящее имя. Заботилась, но только потому, что о вещах надо заботиться; если плохо обращаться с вещью, она сломается. А разбитую вещь иной раз проще выкинуть, чем попытаться починить.
— Где вы жили? — доктор меняет тему.
Где-то минут двадцать мы беседуем об Акате. Город интересует Мареша значительно сильнее, чем жизнь в глуши на болоте. Его интересует все: от того, во что одеваются местные, до острых крыш покрытых красной черепицей; интересуют люди, предания, обычаи, но я, к своему легкому стыду, не могу похвастаться большим багажом знаний. В ту пору меня больше заботил свой пустой желудок.
Разговор как-то затухает, но Мареш даже не обращает на это внимания: он глубоко погружен в свои мысли и покусывает колпачок ручки. Мне приходится негромко прочистить горло, чтобы вернуть его в реальность.
— Извини, Элеонора, я сегодня немного рассеян, — Ежи досадливо качает головой.
— Трудная ночь? Тяжелый день? Глинский опять напирает на шизофрению?
— Это… семейное. Вернемся к Корвину, хорошо? Когда вы снова встретились?
— Мы с Фолой, — машинально отмечаю, что он записывает имя на полях, — были в городе и случайно с ним столкнулись. Он меня узнал, выследил, похитил и притащил в свой дом.
— Там ты и рассказала ему кто ты? Что из этого вышло?
— Если бы это была романтическая история, я бы сказала, что он мне поверил и помог вернуться домой.
— Но это не романтическая история? — Мареш пытается вести эту беседу непринужденно, задавая вопросы и внимательно слушая, но я вижу: он не хочет быть здесь. Точнее хочет, но не сегодня. Сегодня все его мысли где-то в другом месте и времени.
— Он мне не поверил. Корвин — упрямый осел, который едва признает то, что лежит за пределами его понимания, — чувствую, как внутри закипает злость: своими замечаниями Мареш неосторожно срывает корку со старых ран. — Он очень плохо со мной обошелся. А знаешь почему?
Я не могу похвастаться терпением и всепрощением. Давние обиды вспыхивают с удвоенной силой, сдавливая горло и заставляя чуть ли не до крови сжимать кулаки. Еле-еле сдерживаюсь, чтобы не вскочить с места. Воспоминания как назло очень яркие и живые. И как раз те, которые больше всего хочется забыть.
— Моя история показалась ему слишком
невероятной. В его чертовом мире есть магия, другие расы, есть даже люди, которые открывают порталы в иные миры, и моя история показалась ему невероятной просто потому, что мне не повезло попасть не на ту сторону провала! — последнее я уже кричу прямо в лицо доктора, все-таки поднимаясь с места и нависая над ним; жаль, что тут Мареш, а не Корвин. Того я бы еще и ударила. Не потому, что я до сих пор считаю, что пытать людей плохо; потому что он пытал меня.
—
Значит, магия, — задумчиво протягивает мужчина, и я досадливо чертыхаюсь.Не надо было об этом говорить. Сказать «магия» в психушке это все равно, что подписать приговор. — Что такое провал?
Ежи сама невозмутимость. Он смотрит на меня снизу вверху без каких-либо ответных эмоций, просто позволяя выплеснуть гнев, понимая, что не он его причина.
— Провал… это такая штука, которая разделяет их континент на две части, — виновато опускаюсь обратно. — Такие, как Корвин, направо, другие — налево. Обычным людям переходить можно, а таким, как он — нет.
— Предположим, ты упала на левую половину. Знаешь, что происходит на правой?
— В общих чертах.
Я действительно не особо интересовалась той войной;
потому что она их, не моя. И что тогда, что сейчас, я испытываю глубочайшее отвращение к обеим сторонам, разбившим свой собственный мир на два непримиримых лагеря и принесшим столько горести и страданий всем вокруг.
Видимо мое лицо приобретает особо мрачное выражение, потому что Мареш торопливо меняет тему:
— Он согласился тебе помочь?
— Помочь? — ну, с его точки зрения это была помощь; хотя с его точки зрения убийство это тоже своего рода помощь. А насилие и грубость так вообще — подарок. — Да ему просто нужен был предлог для своей кровавой авантюры, а тут подвернулась я со своими знаниями…
— Знаниями?
— Языки. Я знаю, как это звучит, но древние маг… книги в том мире написаны на подобии английского и латыни. Он посадил меня за книги и заставил переводить.
— Он учил тебя языку? — Марешу явно не нравится мой рассказ.
— Немного. Основное я выучила сама.
— Ты сказала, что он плохо с тобой обращался…
— Это личное, — говорю резко, так, чтобы не осталось сомнений — это не его дело.
— У нас уговор.
— Говорил гадости, игнорировал, угрожал физической расправой несколько раз, — губы пересыхают, когда я вспоминаю первые дни знакомства с Корвином. — Но я не помню подробностей. Не спрашивай.
— Он держал тебя в заложниках?
— Ну, не совсем. Заложник — это временное состояние: придет добрый полицейский и спасет. А я… я же была рабом, кому в голову придет спасать раба?
— Любому адекватному человеку в голову не придет держать рабов.
— Я думала точно также: как возможно рабство? Как можно убивать? И знаешь что? — тихонько смеюсь. — Все относительно: каннибал в своём обществе так же нравственен, как посетитель церкви — в нашем. С этим нужно свыкнуться, мне понадобилось много лет, чтобы это осознать.
Несколько минут мы молчим: Мареш обдумывает мои слова, я — наблюдаю за слишком быстрой секундной стрелкой на часах. Все-таки утро сегодня, как, впрочем, и вся неделя, паршивое; на завтрак каша с комками, в душевой опять перебои с теплой водой, единственный телевизор в крыле сломался на самом интересном — Сэм в очередной раз вот-вот умрет. Интересно, кто-нибудь считал, сколько раз братья были на волосок от смерти? Мне кажется, даже сценаристы уже не помнят. Хотя, может быть, историю им пишут ламантины. Случайным образом выбирают внезапные повороты, а потом из этого составляется сюжет с великим замыслом; не знаю, как у сериала, но мою историю явно собирал очень ленивый ламантин, предоставив мне самой как-то с этим разбираться, а в довесок еще и подсунул Мареша, который теперь ищет глубинный смысл всем этим приключениям...
— Кто? Ламантины? — слова Мареша выдергивают меня из собственных мыслей. Я и не заметила, что тихо бормочу себе под нос.
— Ламантины, — по крайней мере, мне удалось завладеть его вниманием. — Это из мультика, старого.
— Как ты себя чувствуешь? Прошло уже две недели. Появились какие-то… новые ощущения?
— Неа, — опять вру. Новых не появилось, но зато вернулись старые. — Я отлично себя чувствую, просто вспомнилась забавная история, правда.
— Разве мы обсуждали что-то забавное?
— Давно хотела спросить, — перебиваю, чуть щурясь и стараясь глядеть ему прямо в глаза, — моя история похожа на истории… других?
— Местами, — уж что ценю в Мареше, так это честность. — Все истории похожи друг на друга в какой-то мере, и сюжетов не так много, если ты об этом. Разнятся описания подобных приключений, ритуалов, спутников… Это очень кропотливая работа: нужно все собрать, задокументировать, изучить, найти реальные источники. А основная сложность — пробраться через все пласты иллюзии до того, что действительно было…
— Если оно действительно было, да? И что ты будешь делать, когда моя история окажется уникальной?
— Они все уникальны, по-своему, но многие из них схожи. Ты не первая, кто верит в магию и может детально ее описать. У меня большая коллекция таких историй, когда-нибудь я тебе про это расскажу. Еще несколько вопросов, и мы закончим сегодня пораньше. Все-таки что убедило, — он сверяется с записями, — Корвина поверить в твою историю?
— Призраки, — мне порядком надоел этот разговор.
— Что, прости? — ручка в длинных белых пальцах доктора замирает и трещит, едва не сломавшись пополам.
— Если я объясню, мне выпишут новую порцию пилюль, и я никогда отсюда не…
— Никто ничего тебе не выпишет, — неожиданно резко перебивает меня Мареш, и я удивленно смотрю на него: всегда собранный, спокойный, сейчас он заметно волнуется; подался вперед, сцепив перед собой руки, глаза прищурены. — Он может разговаривать с мертвыми?
— Ну, не только, — мне становится неуютно от такого интереса. — Говорить, порабощать, управлять…
— Воскрешать?
— Нет, — нервно облизываю губы. — Это ему не подвластно. Он не настолько всесилен. По крайней мере не был, когда мы были вместе.
— А сколько вы были вместе?
— Года два, может быть, два с половиной, — время в Междумирье течет совсем по-другому, и я называю количество просто наобум. Начало наших отношений едва ли можно назвать приятным: он — жестокий и властный хозяин, а я — олицетворение всего того, что он ненавидит; ему отвратительная даже сама мысль о путешествиях между мирами и тем более ироничным становится финал нашего небольшого приключения, где мы оба оказываемся на Дороге. — Давай закончим на этом.
Мареш не возражает, и мне даже кажется, что он рад моему предложению:
— Хорошо. Но я дам тебе задание: я хочу, чтобы ты вспомнила все, что знаешь о Корвине. Его привычки, прошлое, его интересы, где он жил, что говорил. Хорошо?
— Может быть мне еще его нарисовать? — фыркаю. — С какой стати мне это делать?
— Это часть терапии, — Мареш убирает блокнот в портфель; встает и, не подавая руки, идет к двери. — А у нас с тобой уговор: помогаешь мне — я помогаю тебе.
— А как насчет твоего обещания? Что там написал Глинский? — вскидываюсь, останавливая доктора возле порога. — Ты обещал поделиться.
— Глинский… Глинский считает, что Корвин — вымышленная никогда не существовавшая личность. Воплощение тех качеств, которых тебе не хватало во время… твоего заточения. Смелости, силы, могущества, — Мареш наклоняет голову, глядя куда-то под ноги.
— Глинский явно переоценивает мое воображение.
— Это очень распространенное явление при некоторых неврозах. Скорее всего, этот образ сформировался при развитии ПТСР, а когда травмирующая ситуация была преодолена, превратился в… очень романтизированный образ защитника.
—
Романтизированный?
— Не в этом смысле, — досадливо качает головой Мареш, открывая дверь. — Идеализированный и находящийся в конфронтации с твоим "я".
— Значит, Глинский считает, что Корвин — мой вымышленный друг? И ты тоже так думаешь?
— Я уже говорил, что верю всем твоим словам. К тому же, редко встретишь человека, который настолько будет зол на своего якобы «воображаемого друга».
Я не успеваю возразить, что вовсе не злюсь — Ежи просто сбегает из комнаты, оставляя меня наедине с собственными мыслями.
***
Это одно из тех воспоминаний, которые приходят перед сном, заставляя краснеть от стыда, мысленно выть и кусать подушку. Это, кажется, наш пятый обитаемый мир; первый, в котором поблизости нет войн, разрухи или чумы; первый, где есть электричество и даже подобие радио; первый, где я чувствую себя увереннее, чем Корвин. Первый, где я даже хочу задержаться.
Сегодня большой праздник: улицы украшены гирляндами теплых желтых огней и цветочными венками; соломенные кругляши с вкраплениями алых бусин и сиреневых цветов развешаны над каждым крыльцом, а в окнах ярко горят витиеватые резные свечи.
Наш провожатый объясняет, что в этот праздник принято дарить подарки, и, немного смущаясь, протягивает мне маленький растрепанный сверток; внутри простенькое костяное украшение на тонкой полоске черной кожи. Мне нравится: я тут же надеваю его и с искренней благодарностью крепко обнимаю зардевшегося мальчишку. Мы прожили здесь почти полмесяца: свалились как снег на голову местной банде разбойников и совершенно случайно спасли этого недалекого паренька. И вот теперь он думает, что это, а еще его безответное чувство, не что иное, как знак свыше.
— Мог бы и мне сказать, — раздраженно бурчит Корвин. Мальчишка некроманта побаивается, хотя того вообще все стараются избегать. Все две недели нашей жизни здесь Корвин мрачнее самой мрачной тучи.
— А разве ты спрашивал? — заступаюсь за мальчонку. — Подарок ведь не должен быть обязательно сложным или дорогим. Вот, возьми, поздравляю… с чем тут принято поздравлять.
Тянусь, вытаскиваю из ближайшего украшения цветок и протягиваю мужчине. Тот машинально принимает его, и смотрит на меня с непередаваемой смесью презрения, тоски, растерянности и… а я, впрочем, не знаю что за мысли крутятся в его голове. Между нами неразрешенный конфликт, который рано или поздно придется обсудить.
— Очаровательно, — Корвин, вопреки моим ожиданиям, даже не выбрасывает цветок, пытаясь спрятать его в кулаке. Хмыкаю, разжимаю его руку и цепляю сухое растение за петлю куртки. Даже позволяю себе хлопнуть его по груди — неслыханная для него дерзость.
В баре яблоку негде упасть; гости пьют, танцуют, поют и вовсю веселятся. Мы примостились в самом темном углу, наблюдая за залом.
— Элеонора, — некромант откашливается, и я отвлекаюсь от выступления на импровизированной сцене: рассказывают смешную историю, я не понимаю большинство слов, только общий смысл; но все вокруг смеются, и мне приятно здесь находиться. — У меня тоже для тебя кое-что есть.
— Правда?
— Я дарю тебе свободу.
— Чего? — переспрашиваю, давясь воздухом; залпом выпиваю полную рюмку ягодной настойки. — Ты действительно думаешь, что я до сих пор твоя слуга? Мы оба в одинаковом положении.
— Есть традиции, — сварливо огрызается некромант. — Их нужно соблюдать…
— Не ты ли постоянно мне говорил, что мои традиции остались в моем мире, поэтому я должна заткнуться и делать то, что ты скажешь?
Возразить на это ему нечего, потому что я повторила его почти дословно. Несколько долгих секунд Корвин сверлит меня холодным взглядом; полгода назад я бы уже сжалась в комок и мысленно бы молила всех известных мне богов, чтобы его гнев на меня не обрушился, а сейчас — мне даже любопытно, что он сделает.
— Забудь, — наконец, уязвлено бросает он и собирается уйти, но я удерживаю его за рукав куртки.
— Это правда очень хороший подарок. Я обязательно им воспользуюсь.
— Воспользуйся, — он наклоняется к моему лицу и с тихой яростью выплевывает слова, едва не брызжа слюной, — и сегодня катись ко всем чертям. Завтра мы возвращаемся на Дорогу.
— Мы?
Говорю тихо, вкрадчиво, с отвратительно приторной усмешкой пародируя его брата. Мне не нравится издеваться над людьми, но на Корвина я действительно зла; даже не за то, что уже несколько месяцев он ведет себя как редкостная скотина, и даже не за то, что из-за него я оказалась тут.
Я злюсь, потому что он делает вид, что ничего не произошло; что можно просто забыть о своих словах и поступках.
Злюсь уже много дней, а сегодня еще и заливаю свою горечь в одиночестве одной рюмкой за другой, щедро раздаю оставшиеся деньги налево и направо. На Дороге они все равно ни к чему; к концу вечера я устаю настолько, что едва стою на ногах и с трудом добираюсь до гостиничного номера; у меня отвратительное настроение и стойкое желание закатить скандал. Хуже действительно не будет: я и так застряла в междумирье с человеком, который меня ненавидит. Хотя на самом деле понятия не имею, что он чувствует: пожалуй, за мою короткую жизнь, мне еще никто не отказывал по-настоящему. Я бы на его месте меня ненавидела.
Вваливаюсь в темную комнату, не зажигая свет — ночь очень лунная — и плетусь к дивану в дальнем углу. Где-то на полпути меня сносит, я спотыкаюсь и почти падаю на кровать, лишь в последний момент сохраняя равновесие. Замираю, не дыша, и приглядываюсь к спящему мужчине. Тот без рубашки, и я могу пересчитать все его шрамы. Они воспринимаются совсем по-другому, если знать их историю: этот оставил враг, эти два — награда от монстра, вот этот, большой и широкий — случайность в таверне. Знаю про все, кроме одного. Уродливая клякса под левой ключицей для меня пока загадка. Едва удерживаюсь от соблазна провести пальцем по бугристой коже, но наклоняюсь так низко, что мой нос почти его касается.
—
Что ты делаешь? Иди к себе.
— Я же теперь свободная женщина. Где хочу, там и сплю, — заваливаюсь на вторую половину кровати. Честно говоря, осточертело спать то на полу, то на узких кушетках. Над головой вспыхивает светлячок, освещая хмурое лицо мужчины. — Откуда он?
— Кто?
— Шрам, — прикасаюсь ладонью к его груди.
— Оставил дорогой мне человек.
— Кто? — голова приятно кружится, и я едва улавливаю безжизненную интонацию Корвина.
— Моя сестра.
— А, все время забываю, что у тебя талант строить отношения с другими людьми, — усмехаюсь, встряхивая подушку и отмахиваюсь от назойливого светлячка. — Ты не мог бы его убрать?
— Что тебе надо? — Корвин игнорирует мою просьбу.
— Свободные люди делают то, что хотят. Сегодня хочу спать тут. Если тебе это так не нравится — не моя проблема. Да брось, тут на двоих места хватит.
Корвин раздраженно ворчит, но не уходит; ложится обратно, скрестив руки на груди; щелкает пальцами, и маленькая искра тухнет.
— Я тебя не понимаю, — спустя несколько минут тишины произносит мужчина. — Совсем не понимаю.
— Такое бывает. В моем мире люди разговаривают, чтобы узнать друг друга лучше. И стать друзьями.
— Я с тобой не разговаривал?
— Ты мне приказывал, — рано или поздно начатый несколько недель назад разговор пришлось бы завершить. Почему бы и не сегодня?..
— Ничего такого я тебе не приказывал, — огрызается Корвин. — Я предложил.
— Раз ты так считаешь, — пожимаю плечами. Некромант рычит, с силой припечатывая ладонью подушку рядом с моей щекой, нависая сверху.
— Завидую тому парню из твоего мирка — он избавился от тебя в одночасье, а я застрял с тобою на ближайшую бесконечность лет.
— А вот он бы был и не против, — кривлю душой. — Ты вернешь меня домой?
— Я уже говорил: это долгий путь…
— Ты ведь умный, что-нибудь придумаешь, — я улыбаюсь, и мужчина умолкает на полуслове. — Если, конечно, действительно этого хочешь.
— Хочу. Сильнее всего на свете хочу от тебя отделаться. Найти твой паршивый мирок и выкинуть тебя там.
— А мне казалось наоборот.
— Минутная слабость. Я уже сказал, что этого больше не повторится, — сквозь зубы шипит Корвин, сжимая в кулаке наволочку.
— Жаль, — закусываю губу, наслаждаясь его вытянувшимся лицом, — я же не сказала, что мне не понравилось.
Мужчина тихо смеется; перекатывается на спину и устало проводит ладонью по лбу.
— Знаешь, ты худшая женщина в моей постели.
— Не ври, я видела кого-то ты заказывал в борделях.
— Они хотя бы молчали.
— Мог бы просто отвернуться и уснуть.
— Рядом с тобой? Никогда.
— Ну и вали куда подальше, — толкаю его, упираясь руками в спину; ладони проскальзывают по спине чуть менее грубо, чем бы мне хотелось; кожу обжигает чужое тепло, и я отдергиваю их чересчур резко. Мужчина многозначительно хмыкает.
— Так что тебе нужно?
… вот бы отмотать время назад и… сделать что? Не проходить через портал или не говорить ему «нет»? Да даже будь у меня прямо сейчас машина времени, я не знаю, что нужно сделать и как поступить.
— Мы можем задержаться еще на денек? У них тут завтра парад, Келин говорит, что он очень… грандиозный. Я думала позвать тебя… как друга.
—
Друга?
— Дружба это когда свободные люди проводят время друг с другом, потому что им это нравится. Гуляют, разговаривают, развлекаются. У тебя что, никогда не было друзей?
— Если я соглашусь, ты дашь мне поспать?
Я забываю, что он меня не видит, и киваю.
— Ладно, задержимся на полдня, — бормочет некромант. — Если ты действительно хочешь тут спать, то хотя бы разуйся.
Послушно расшнуровываю и скидываю ботинки; еще несколько минут сижу на постели, обхватив колени руками, и смотрю из-под опущенных ресниц на Корвина. Тот делает вид, что засыпает, но я знаю — врет; знаю, что точно также где-то в его груди ворочается тугой комок, колючими тисками сжимающий горло; а еще знаю, что мы оба не собираемся уступать.
… Меньше всего мы оба хотим быть друзьями и пересекать ту черту, которая сделает нас чем-то большим. Потому что, если завтра за поворотом окажется один из родных миров, нам придется делать выбор. И не так важно, что мы сегодня друг другу скажем или не скажем — одну и ту же дорогу мы не выберем.
***
— Два.
— Десять.
— Три, — упрямо смотрю на Вацлава, стиснув зубы и напуская на себя грозный вид. На него это, как обычно, не действует.
— Одиннадцать.
— Пять!
— Идет, — он кивает, достает из кармана старый телефон-раскладушку и кидает мне; приоткрывает окно бельевой и закуривает, — у тебя пять минут.
— Спасибо, — бурчу ему в спину, набирая номер. Не самая удачная сделка: пять дней прибирать за вечно невменяемым Павлом ради двух минут телефонного разговора; впрочем, и не самая худшая.
На другом конце, наконец-то, берут трубку; торопливо здороваюсь, пытаюсь прекратить поток вопросов, но все равно вынуждена на них ответить: да, мне лучше, все хорошо, я не сошла с ума и больше не кусаю людей. И звоню я вовсе не потому, что мне скучно — Ольга мне должна. Она это помнит, но пока не может помочь: попробуй найди неизвестно человека неизвестно где. Но Оля хотя бы пытается.
— Ладно. А можешь узнать для меня еще кое-что?.. Нет-нет, я знаю его имя. Его зовут Ежи Мареш, он психиатр… или кто-то в этом роде. Да… новая затея Глинского, наверное. У этого доктора есть… да-да, именно так. В общем, он собирает истории типа моей… можешь поискать его публикации? Может быть, книги? Затем, что возможно кто-нибудь еще сталкивался с той бабкой, и так мы сможем…
— Время! — Вацлав резко вырывает телефон из моих рук. — Поболтаешь в другой раз.
Мне очень хочется ответить что-нибудь не менее едкое и дерзкое, но я понимаю — всему свое время и место. И мое место сейчас — в психушке, а психи, позволяющие себе плохо себя вести, вряд ли смогут заключать сделки; поэтому приходится молча кивнуть и выбежать в коридор; не оглядываясь дойти до общего зала и занять любимое кресло, искоса поглядывая то на телевизор, то в окно.
