***
— Мы закрываемся. — Еще одну. Я расплачусь заранее и оставлю щедрые чаевые. Тадеуш бросает на меня обеспокоенный взгляд, но я лишь пожимаю плечами — могу и задержаться на работе; подождать, пока этот мужик прикончит свое пиво и только потом пойти домой. Все равно там пусто, тихо и уныло. — Иди, я закрою, — улыбаюсь парню. Тот мне доверяет и уже пару раз оставлял на меня свой бар; ничего страшного не случилось: кеги остались полными, посуда, окна, мебель — целыми. Но в этот раз мнется, недоверчиво поглядывая на коротко стриженного клиента. У нас место скромное, маленькое, для своих, а тут — новое лицо, да еще и почти перед закрытием. Хотя два месяца назад я тоже была тут новенькой. — Звони, если что, — Тадеуш демонстративно забирает деньги из кассы. Гость же на нас даже и не смотрит — его взгляд плавает где-то в высоком бокале. Мало ли, какая у человека может быть причина прийти под самую полночь? С женой поругался, на работе проблемы, просто настроение подходящее. Мне, впрочем, не особо это интересно. Я домываю посуду, приглушаю свет, но оставляю включенным телевизор и выхожу из-за стойки. Единственный посетитель не обращает на меня внимания. Даже лучше — никогда не пробовала вспоминать в присутствии кого-то. … Мстить шарлатанке — дурацкая затея. Строить жизнь заново — еще глупее. Попытаться вернуть то, что потеряла — пустая трата времени. Остается один путь — назад. И он тоже мне не особо нравится. Я размышляла над этим уже неделю, почти каждый день, начиная с того вечера, как заполучила шкатулку. Все семь дней я отчаянно пыталась вспомнить, каким же все-таки образом оказалась в городе; что-то всплывало неясными пугающими образами, но чаще всего заканчивалось яркой вспышкой головной боли и недомоганием. Словно я раз за разом колупала стенку в сознании и сквозь нее по каплями проскальзывало что-то отвратительное, липкое, гнетущее и нездоровое. И до зубного скрежета знакомое. Ничего конкретного, но все же от них был толк — за последние три дня я почти воссоздала круг, через который мы проходили в Междумирье. Я смогла нарисовать одиннадцать главных символов и тридцать девять вспомогательных; осталось разобраться с их расположением, попытаться вспомнить последний, двенадцатый, а потом — обзавестись магией, потому что без нее круг — всего лишь узор, не более. Если расслабиться, воспоминания начинают приходить одно за другим, выливаются словно капли из прохудившегося крана. И если просто позволить рукам самим рисовать — получается занятный результат. Помимо символов у меня уже есть два десятка набросков как портретов, так и пейзажей. Таланта у меня нет, но все равно две луны и кривое дерево под ними получается очень узнаваемым. — Я соврал. Мне нужно больше, чем еще одна порция и мне нужна компания. Вздрагиваю, резко открывая глаза — мужчина стоит передо мной с двумя бутылками; улыбается, но его взгляд мне не нравится, он прикован к моему исписанному блокноту. — Не против? — А если скажу, что против? — Тогда мой день станет еще хуже, — мужчина садится за стол. — Меня зовут Влад. — Элеонора. И чем же твой день так плох, что ты пришел сюда почти ночью? — Скучная работа. Представь себе: пять лет копаю бумажки и только пару недель назад мертвое дело начало распутываться. — Разве это не хорошо? — И да, и нет. Можно посмотреть? Я даже не успеваю возразить — он просто вырывает блокнот из моих рук и начинает увлеченно перелистывать страницы. Да на здоровье — толку от этих закорючек никому, кроме меня, просто нет. — Это невежливо, — цежу холодно, сквозь зубы. — Вежливость и моя профессия — иногда совершенно несовместимы. Но извини, мне было очень интересно. Откуда ты? — Отсюда, — сердито прячу блокнот в карман и делаю большой глоток пива. — Логично, — хмыкает мужчина. — Любишь путешествовать? — Ненавижу, — отвечаю на удивление честно, почти без усмешки. Сыта по горло путешествиями. — Совсем? Живешь безвылазно в Варшаве? Да брось, по тебе видно, что у тебя есть, что рассказать. Он не первый, кто мне это говорит. И дело даже не в шрамах — я хорошо прячу их под одеждой; Ольга считает, что во взгляде и выражении лица — они у меня стали жесткими, будто бы презрительными, чужими. У двадцатилетних девушек редко такое бывает. — У тебя же неудачный день, не у меня. — Верно. Не хотел начинать с плохого. — А получилось хорошо, — салютую ему початой бутылкой. Разговор, хоть и нахальный, не клеящийся, меня совершенно не напрягает; даже наоборот — головная боль потихоньку отступает вместе с неуспевающими пробудиться воспоминаниями. — На сколько чаевых я там уже наговорил? У меня проблемы с непринужденными беседами с симпатичными девчонками, не поможешь? По двадцатке за каждый вопрос. В былые времена это было бы унизительно, но былые времена остались так далеко, что я, даже не задумываясь, киваю. Мой бюджет — деньги Ольги — почти полностью иссяк, а зарплату в баре едва ли можно называть щедрой. — Ладно, спрашивай, — откидываюсь на спинку стула. В конце концов мне приходилось добывать деньги куда худшим способом. — Расскажи мне о себе. Сколько тебе лет? — Двадцать… три? — я так и не могу определиться приплюсовывать ли прошедшие года. — Мой любимый цвет — белый, любимое время года — зима, блюдо — оладьи, и у меня уже есть парень. С тебя сотня, — я говорю это в шутку, но тот действительно кладет купюры на стол. — И кто же твой парень? — Он красивый, умный, сильный и у него нет проблем на работе, — подмигиваю. Следующие полчаса мы болтаем о всякой ерунде: футбол, погода, работа, даже затрагиваем политику, но тут мне совершенно нечего сказать — мне пока в голову не приходило поинтересоваться результатами прошлых выборов. — Бывала за границей в последнее время? — Доводилось. — Где? — Много где. — Например? В Боснии, Албании? Может быть, в Болгарии? — Нет, но я почти побывала в Испании, — что-то внутри меня неприятно ворочается. — Недолго. Давно. — Вместе со своим парнем? Как там его звали? — У тебя денег не хватит… — Джозеф, верно? Джозеф Корсак. — Ладно, — медленно отодвигаю бутылку, складываю руки на столешнице. — Ты ведь сюда не просто так зашел? — Удивительная проницательность, — как-то приторно улыбается мужчина. — Слушай, мне дела Корсака безразличны. Он предупреждал, что рано или поздно кто-то типа тебя может объявиться. Так вот — я о Корсаке ничего не знаю. — Возможно. — Так что сделай одолжение — выйди за дверь сам, иначе мне придется вызвать полицию. Только расплатиться не забудь. — Я бы на твоем месте этого не делал. — А как же хорошо, что ты не на моем месте, — резко встаю, но Влад быстрее: он вскакивает со стула, с силой хватает меня за плечо и усаживает обратно. — Мы не закончили. Ты — Новак? — Предположим, — шиплю, но не делаю попыток встать; я — слабая, бросаться с кулаками на такого противника — плохая тактика. Да и не я ему нужна, а Корсак. Надо признать — я почти не знаю, чем занимается Джо. В последнюю нашу встречу он туманно намекнул, что ко мне могут прийти с вопросами, потому что, как не крути, моё возвращение — своего рода чудо. А чудеса здесь не любят. — Якобы пропавшая восемь лет назад? — Якобы? — Где он тебя нашел? — В полиции, здесь. Ты теряешь время… — Послушай, я очень не хочу делать тебе больно, — Влад откидывает волосы с моего лица. — Так не делай. — Корсак. Меня интересует все: его связи с Пашаличем и фондом. — Да я ничего… — мое возмущенное возражение перебивает сильный удар по столу, а потом, как в дешевом фильме, мужчина расстегивает куртку, демонстрируя пистолет. Я не боюсь Влада, но вместе с его угрозой пришло кое-что еще; комок ворочающийся внутри расцветает, окутывая и сковывая, а потом — я слышу голос; очень тихий, злой, действительно пугающий. От неожиданности я задыхаюсь, хватая ртом воздух как выброшенная на берег рыба. Мужчина издевательски заботливо придерживает за плечи, не давая повалиться на пол — он думает, что запугал меня до смерти. — Не знаю. Давай просто позвоним Корсаку, и он сам ответит тебе на все вопросы? — Ты идиотка? Или ты держишь меня за идиота? Так Корсак и признается. — Так попробуй — узнаешь, — панибратская трепка по щеке меня злит. Внутри закипает ярость — чужая, незнакомая мне, клубящаяся и рвущаяся наружу. Мир вокруг как-то постепенно заволакивало желтоватым туманом, удивительно похожим на тот, что… Воспоминание взрывается яркой вспышкой — я не удержалась от болезненного стона. Это целый калейдоскоп видений — мертвый лес, Дорога, остатки погребального костра и мой первый вдох — через силу, с хрипом, с обжигающей болью; и он, его холодный властный голос, приказывающий встать и подчиняться, служить. У нас с тобой целая вечность. … Влад не успевает сообразить, что происходит — неведомая сила отталкивает его; пока не сильно, пока я еще могу сопротивляться, пока я еще в сознании — Нечто не может себя проявить. Но это дело пяти минут — у меня темнеет в глазах, и я медленно сползаю на пол. Нечто зло, голодно и хочет наружу. Оно владеет моим телом — оплетает его и контролирует, заставляет драться так, как я точно никогда не умела. Нечто подкидывает новые воспоминания — одно лучше другого, лишь бы я не проснулась раньше, чем оно закончит. …На плато ветрено. Далеко внизу раскинулась зеленая долина, испещренная мелкими кляксами крохотных озер. Небо над головой затянуто серыми облаками, но сквозь него пробиваются лучи солнца. — Как он называется?.. — Он безымянный. Можешь выдумать сама. — Правда? — Да, пусть это будет твой персональный мир.Можешь назвать его… — Боб. Я назову его Боб. — Ты не можешь назвать мир Боб. Это бессмысленно. Пожалей существ, которые здесь однажды появятся. — Хорошо, назову его Блинчиком. — Ты… ты просто… — Знаю. Я не помню, когда пришла в себя: через час, может быть, два. Бар почти не пострадал — раскидали стулья, разбили пару бутылок, но не более. Даже бурые капли не попали на стены, а только на деревянный пол, который легко отмыть. Человек у моих ног изломан как кукла; он постанывает, его светлые короткие волосы намокли от крови. Вместо правого уха — рваная дыра с кровавыми ошметками. Меня держат двое незнакомцев, но я так вымотана, что даже не пытаюсь вырваться. Видения не утихают, выливаясь в бессвязный монолог-бормотание, который я веду уже бесконечное количество времени. — Не сопротивляйся, я все улажу, — Корсак выныривает из тумана. Он бледен, потрясён, я успеваю заметить в его руках диктофон. — Мы со всем этим разберёмся. Ты мне доверяешь? Я не успеваю ничего ответить — чувствую укол и окончательно проваливаюсь в серый плоский мир воспоминаний о Дороге.***
— Так все и было: напилась, откусила мужику ухо, добрый Джозеф решил мне помочь, и вот я здесь. — И вот ты здесь, — машинально повторяет Мареш, пролистывая листы из моей папки. — Глинский упоминает запись, но здесь нет расшифровки. Что на ней? — Всё, — пожимаю плечами, разглядывая иву за окном. Как обычно утренний туман почти скрывает внутренний двор, парочка психов неясными силуэтами виднеются под деревом. — Или ничего. С какой стороны посмотреть. — Глинский описывает ее содержимое как проявление парамнезии, но затрудняется отнести ее к определенному подвиду. — Формалист, — хмыкаю, кривя губы. — Мог бы просто сказать, что это все бред на фоне шизофрении… — Рассматривал и это. Видишь ли, у шизофрении есть определенные характеристики, и твой «бред» в них не укладывается. Частично это онейроидный синдром, но тоже не совсем… да и токсины в твоей крови пока не могут быть объяснены. — Ежи вновь погружается в чтение. Наша пятая встреча проходит в моей комнате, и я почему-то уверена, что Мареш пробрался сюда почти тайком, подкупив Вацлава или Еву. Не буду скрывать — мне приятно его видеть; просто потому, что за последние десять дней я безумно соскучилась по разговору с человеком, который почти не считает меня сумасшедшей. Пусть мы и обсуждаем какие-то незначительные на мой взгляд вещи — это все равно важно. — Напомню: я хотела стать стоматологом, не психиатром. — Да, извини, — Ежи виновато улыбается и растирает виски. — Существует несколько расстройств, которые имеют схожую с твоим случаем картину. В их основе лежит измененное восприятие условной реальности: ты или видишь сны, которые принимаешь за правду, или твои воспоминания трансформировались в нечто… фантастическое. И заместили собой настоящие. Понимаешь? — Вроде бы, — киваю. Что тут непонятного — псих обыкновенный, было бы странно услышать что-то другое. — Разница в происхождении этого расстройства. И сейчас Глинский считает, что когда-то у тебя был ПТСР, вылившийся уже в конфабуляторные изменения памяти. В принципе, в этом есть смысл. — Пока я его не вижу. — Все просто — несколько лет назад ты пережила сильное травмирующее событие, которое сначала спровоцировало синдром, а затем перетекло в особый подвид амнезии. Откуда эти шрамы? Поднимаю руку к лицу, вглядываюсь в запястье. Шрамов у меня предостаточно — все тело покрыто тонкой белой сеткой отметин. Раньше я их стеснялась, а потом как-то приняла. Это — часть истории, моей истории. Свести их уже вряд ли получится. — Вот этот — символ Аменефиса. Его рисуют, выцарапывают, когда хотят вынуть душу. — Тебе нанесли их против воли? Или это рассматривалось как украшение? — Украшение? У меня еще есть, смотри. Красиво? Не дожидаясь возражений, скидываю больничную кофту, задираю майку; уродливая, размером с кулак, клякса на грудной клетке никуда не делась — все также маячит посреди, нарушая четкий рисунок символов. Ежи — доктор, моя нагота его не смущает; да и нечем смущать — всю жизнь не могла похвастаться большой грудью. Он наклоняется вперед, присматриваясь. В какую-то секунду мне даже кажется, что он сейчас дотронется. — А этот откуда? — Проткнули мечом, навылет, — разворачиваюсь, демонстрирую такой же шрам на спине. — И провернули. — Было больно? — Да не очень, — пожимаю плечами, одеваюсь. — Не помню. Человек должен помнить свою смерть? Во сне или фальшивых воспоминаниях, разумеется. — Зависит от, — Мареш быстро пишет в блокноте, поглядывая на меня поверх очков, — обстоятельств. Ты говоришь, что эти символы — часть некого ритуала? Для чего их нанесли? — Их нанесли, — говорю медленно, подбирая слова, — чтобы меня подчинить. Тело, оно как сосуд, а душа — его наполнение. Эти символы — дырки, через которые ее можно вытащить. — И что потом собирались делать с твоей душой? Кусаю щеку изнутри, вспоминая; да ничего хорошего бы ее не ждало. Выпотрошили бы все, что им было нужно, а потом — выбросили за Врата. Или запихнули обратно в тело, сделав послушной марионеткой. — А что обычно делают с душами? — Копят? Обменивают у дьявола на желания? — Мареш будто бы пытается пошутить, но выходит плохо. — Ты знаешь значение всех этих символов? — он резко меняет тему. — Этого ритуала. — Почти. Их вырезали дважды, — протягиваю ему кисти рук, кивком головы указывая на дублирующиеся линии. — Второй… второй раз был с подробными пояснениями, но закончить не успели. — Помнишь человека, который их нанес? Помню. Хорошо помню, хотя хотелось бы его забыть; помню приятный голос, чуть ехидную интонацию; если очень захочу — вспомню теплые руки. А если просто закрою глаза — то снова окажусь в темном каземате, привязанная к пыточному столу. Увижу его как наяву: до отвращения красивого блондина с зелеными глазами, с садисткой усмешкой вырезавшего на моем теле руны с помощью зазубренного кинжала. А еще вспомню, что он мертв вот уже восемь лет. Хоть что-то приятное. — Неа, — пожимаю плечами, глядя на доктора. — Много чести его помнить. Мареша такой ответ устраивает. Еще несколько минут мы беседуем о ритуале: точнее я показываю и объясняю, а он — внимательно разглядывает. В конце поступает неожиданная просьба — разрешить сфотографировать символы крупным планом. Я позволяю, но шучу: — Надеюсь у твоей жены нет привычки проверять твой телефон. Видимо задеваю какую-то больную тему, потому что мужчина мрачнеет. — Мы почти закончили на сегодня, но я просто обязан это сделать, для соблюдения всех формальностей. Еще несколько вопросов, хорошо? — Никаких проблем, — на самом деле мне не хочется, чтобы он уходил так скоро. — С мистическим ритуалом все вроде бы понятно, но вот нет данных о… — Мареш листает документы. — Не могу найти… Было ли среди этого сексуальное насилие? Не удерживаюсь от смеха; насилия, что не говори, за эти года было хоть отбавляй: кололи, резали, давили и морально, и физически. Но тут мне все-таки повезло — я очень редко вписывалась в стандарты красоты. Даже обидно, немного. — Нет, — Мареш ждет ответа, и мне приходится его дать. — Вообще. — Очень… любопытно. — Почему? — У Глинского есть теория, что ПТСР как раз был вызван такого рода потрясением. Плюс в той записи ты говорила о рабстве. — Ну, это был другой вид рабства, — пожимаю плечами. — Нам было бы проще об этом говорить, если бы я знала, что я там наговорила. — А ты не знаешь? — Не помню, — досадливо развожу руками. — Может быть, если ты… — А что насчет отношений за эти года? Длительных, коротких? Глинский сделал пометку, что… — Отношений? — до меня доходит не сразу — если уж на записи есть и про Дорогу, и Странника, то и о Корвине там точно упоминается; пытаюсь скрыть свое раздражение ехидством. — Его интересует количество мужчин в моей постели? — А ты ведешь счет? — Мареш, как всегда, невозмутим. — Один. Ручка в длинных бледных пальцах моего собеседника замирает. Морщусь, видя его прищуренный взгляд. О времена, о нравы!.. Стоит девушке сказать, что у нее за десяток лет был один партнер, как ей тут же приклеят ярлык нездоровой. — И это не было насилием. Никаких травм, никаких синдромов на этой почве. Мареш кивает, но я прекрасно вижу — не верит. Его дело. — Расскажешь мне о нем? Глинский упоминает, что он обладал некими…ммм… специфическими способностями. — Может быть, — мне совсем не хочется говорить об этом сегодня. Настроение резко ухудшается. — Он… не очень хороший человек, не хочу портить себе день. — Любопытно. Что ж, давай подведем итоги? Мы дошли до этой точки, — Ежи перелистывает страницы и показывает мне рисунок прямой — мое схематическое путешествие в прошлое. — Мы разобрались с тем, что было «До» и «После». Как смотришь на то, чтобы в следующий раз поговорить о том, что произошло непосредственно после твоего исчезновения? — А напомни условия нашего соглашения? — Ты рассказываешь мне все и, если говоришь мне только правду, я попробую помочь тебе на комиссии. — Разве это этично? Вдруг я действительно псих? — Я так не думаю, — неожиданно признается доктор и внезапно подмигивает. — И держать человека на транквилизаторах два месяца из-за одного срыва — тоже не очень этично. К тому же, это не все. — Ничего не бывает бесплатно, да? — вздыхаю. — Вряд ли я смогу заплатить. — Мне будет нужна услуга, — Мареш принимается складывать бумаги в портфель. — От меня? — удивленно поднимаю брови. — Расширенное интервью для твоей диссертации? Чтобы я загремела в психушку еще раз? Второй раз я на это не куплюсь. — Нет, мне будет нужна услуга иного рода, — он поднимается со стула и протягивает руку; как обычно ждет несколько секунд и убирает, совершенно не обижаясь на мое игнорирование. — Поговорим через неделю, хорошо? — Зачем все это: ты мне все равно не поверишь, — горько усмехаюсь. — Никто не верит. — Я уже говорил тебе, что правда, в отличии от лжи, может звучать очень фантастически и при этом оставаться правдой. И еще одна просьба — постарайся больше не обсуждать свои приключения с Корсаком, хорошо? До свидания, Элеонора. — Пока, — угрюмо бурчу вслед. У Ежи Мареша есть какая-то сверхспособность всегда оказываться хозяином положения. Он понимает, что его предложение нужно мне гораздо больше, чем я ему показываю; просто потому, что я знаю — Корсак готов потратить кучу денег, лишь бы я оставалась тут.