XII

      — Токсины в твоей крови вступили в реакцию с компонентом лечения… Если бы Глинский сказал, что мое недомогание вызвано прошедшим через плотные слои атмосферы светом Венеры, я бы поняла его лучше, чем эту медицинскую тарабарщину. Почему-то все вокруг думают, что четыре курса академии, незаконченные восемь лет назад, делают из меня почти врача.       — Поэтому пока мы приостановим курс. Надеюсь, ты понимаешь, что это необходимая мера. Твое здоровье — это самое главное для нас. Киваю, стараясь не расхохотаться от этих пафосных слов. Может, конечно, Глинского и действительно заботит мое здоровье, но зуб даю — в большей степени он боится, что я помру в его прекрасной замечательной клинике; и вскроется, что меня тут вообще не должно было быть.       — Будет синдром отмены, — продолжает Глинский, — тошнота, головокружение. Медсестры выдадут необходимые таблетки. Как только придет заключение из лаборатории, мы продолжим лечение, — он по-отечески хлопает меня по плечу. Невиданный жест доброжелательности.       — Ладно.       — Мы также вынуждены ограничить твое передвижение по корпусу. Временно. А вот это скверно. Сэм на экране умирает в очередной раз, а Дин опять собирается влезть в авантюру, чтобы его спасти; телевизор один на все отделение.       — Можно мне приходить сюда?       — Нет, от этого нужно будет отказаться на время. Кстати, тебе письмо. Он кладет мне на колени большой желтый конверт, еще раз хлопает по плечу и уходит. Глинский уважает тайну переписки. Еще бы он уважал право на свободу — тогда мы бы даже поладили.       Весточка от моей матери. Как всегда — болезненная и абсолютно эгоистичная. Моя мать — художница. Когда мы (я, брат и сестра) были маленькими, она иллюстрировала наши любимые сказки. Рисовала зайчиков, лисичек, храбрых рыцарей, принцесс, охваченных огнем драконов… У нее хорошо получалось, но это было… как-то приземленно, что ли. Ее отношение к этому всегда чувствовалось: снисходительное, через силу, словно большое одолжение. Пока мы все были семьей, ей удавалось справляться с ролью, но стоило несчастьям посыпаться одно из другим, как творческая, совершенно безумная нарциссическая натура взяла верх.       Еще бы — счастливых художников никто не любит. Им неоткуда черпать вдохновение, они не могут нарисовать что-то пронзающее до глубины. Для них не организуют выставки, богатые меценаты не берут их под свое крыло. А вот разведенная женщина, у которой пропала старшая дочь, а младшая в результате аварии превратилась в овощ — во всю полноту раскрывает свой талант. От всех ее картин веет безысходностью. Постоянно вдохновляться старыми трагедиями невозможно. А потому для нее мое возвращение и мой маленький рассказ большая удача.       Моя мать не признает отпечатанные открытки и электронную почту. Вместо этого она шлет мне акварели, на обратной стороне которых каллиграфическим почерком написана пара дежурных строк; отдельно она всегда присылает кучу вопросов, которые я оставляю без ответа. В этот раз в конверте с десяток карточек. Она талантлива; это мазня с неравными пропорциями только на первый взгляд. Если присмотреться, можно увидеть и Дорогу, и две луны, и Человека-в-сером; если долго вглядываться — даже почувствуешь дождь из пепла, под которым стоит фигура в длинном плаще и с горящими по самый локоть руками… Она, безусловно, обладает даром. Из одной только голосовой записи нарисовать это все… Жаль только, что я мертвая, пропавшая, ей нравлюсь куда больше, чем я-вернувшаяся.       — Доброе утро. Мареш будто бы не специально проходит мимо. Киваю, разглядывая очередную картонку.       — От мамы? Что это?       — Ее эскизы для выставки. Если не слышал — она собирается ее организовать. Ее очень вдохновил… вдохновила моя бредовая галлюцинация, — закусываю губу, чтобы не болтать лишнего. Мареш хмурится, перебирая картинки.       — Это, конечно, не мое дело, но будь я твоим лечащим врачом, я бы запретил такие письма. Тем более от… мамы.       — Просто красивые картинки.       — Не против, если я возьму несколько? Потом верну, обещаю.       — Пожалуйста, — не глядя запихиваю все в конверт и протягиваю Ежи. — Можешь сохранить, когда-нибудь они будут чего-нибудь да стоить.       — Спасибо, Элли. Я верну их.       — Ага, — я отворачиваюсь к экрану. Прошла уже половина новой серии, и мне тяжело сообразить что это за новый нелепый персонаж с обломанными крыльями.       … Не знаю, как именно у Джозефа это получилось, но на короткую встречу моя мать приходит с очень предвзятым настроем. Нет, она, конечно, крепко меня обнимает, пускает слезу, говорит, что так рада, так рада… так рада, что дает безусловное одобрение решению Корсака упечь меня в психушку. До сих пор не понимаю, что именно он сделал и кого подкупил, чтобы это стало возможным…       — Глинский пока не разрешил возобновить сеансы, но как насчет дружеской беседы? — неожиданно говорит Мареш. — Скажем, за прогулкой в саду?       — Меня не выпустят.       — Со мной — выпустят, — Ежи протягивает руку, и я, потратив несколько секунд на мучительный выбор между ним и сериалом, ее принимаю. Старшая медсестра провожает нас подозрительным взглядом, но мой спутник одаривает ее такой теплой улыбкой, что суровая Ева оттаивает и даже милостиво выдает мне уличную кофту.       Во внутреннем дворе клиники просторно и тесно одновременно. Само здание как колодец, узкие проходы между корпусами закрыты ажурными воротами, сквозь них виднеется подъездная дорога и высокие деревья. В центре, на естественном холме, россыпь скамеек на идеальном газоне, несколько старых дубов и ива. Возле нее Мареш останавливается, заметив, что я совсем не поспеваю.       — Вон та скамейка выглядит вполне уютно. Я с ним не согласна — скамейка абсолютно такая же, как и все остальные. И дойти до нее я точно не смогу. Прислоняюсь к шершавой коре, всеми силами изображая, что это вовсе не вынужденный жест, а мой осознанный выбор. Мужчина все понимает и подыгрывает, тоже опираясь на дерево.       — Хотел кое о чем спросить.       — А, — я все не могу отдышаться.       — Насколько я знаю, у тебя была только одна встреча с родственниками?       — Да.       — В июне, верно?       — Угу.       — Я слышал, что она длилась… очень непродолжительное время. Ну а до этого ты не выходила ни с кем на связь вообще? — Мы однажды сказали друг другу «привет» по видеосвязи, — наконец мне удается вдохнуть полной грудью. Воздух мокрый, пахнет травой и, хоть я уверена, что на самом деле нет, медикаментами.       — Как ты попала сюда?       — А в моем деле это не написано?       — Написано. Но есть кое-что, что не дает мне покоя. Еще бы. Не знаю, как это все оформил Корсак, но вряд ли ему удалось все замять. Он, в конце концов, не суперзлодей.       — У меня случился нервный срыв, и я напала на человека, — говорю просто, открыто. — Почти убила его.       — Почему?       — Не помню, отшибло память. Может, он мне не понравился чем-то. Может быть, я ему чем-то не понравилась. Не умею заводить друзей, — пожимаю плечами, стараясь не смотреть на Мареша. Врать в глаза я все-таки не умею.       — Моя помощь нужна тебе больше, чем ты думаешь, — тихо произносит доктор. — Твой план не сработает без меня.       — Посмотрим, — мне не хочется признаваться, что у меня действительно есть план, но самоуверенность Мареша бесит. — Не надо меня недооценивать. Если бы не тот инцидент, все бы у меня было хо-ро-шо.       — Я не недооцениваю тебя, — мужчина примирительно поднимает руки, несколько виновато улыбаясь. — Просто хочу во всем разобраться. Ты ведь устроилась в бар? Там этот человек тебя и нашел?       — Да. После того, как меня отпустила полиция, через пару недель, наверное… — в горле пересыхает, чувствую, как кожу начинает неприятно покалывать. Я так часто прикидываюсь, что у меня амнезия, что воспоминания действительно словно бы подернулись дымкой и нужно усилие, чтобы вытащить их наружу. И что-то внутри меня очень не хочет вспоминать тот день.       — Что именно ты сделала?       — Я… Рот наполняется слюной, но у нее медный привкус, словно это не слюна, а тягучая, горячая кровь. Вспоминаю что-то теплое, податливое между зубов, мягкое и упругое, чуть-чуть резиновое, рельефное… Еще помню свои руки — словно чужие, темные, как два сгустка клубящейся тьмы, они сжимают голову едва живого человека; вспоминаю пьянящее чувство власти и безумия, вседозволенности. Этот мир — мой, я могу сделать с ним все, что захочу. Здесь просто нет никого, кто бы мог что-то противопоставить нам… И больше никто не посмеет нас недооценивать.       … У Мареша отличная реакция — он успевает отскочить и фонтан из съеденной мною на завтрак каши не оказывается на его ботинках. Меня рвет минуты полторы до тех пор, пока в желудке не остается ничего; но и после спазмы не прекращаются еще некоторое время. Ежи поддерживает меня за плечи, не позволяя упасть в зловонную жижу.       — Я… я откусила ему ухо, — наконец, со второй попытки у меня получается произнести это вслух.

***

      — А по телефону сказала, что будешь одна, — женщина в цветастом балахоне недовольно смотрит на Корсака. — Магия свидетелей не очень любит.       — Он не будет мешать.       Не то чтобы я позвала Джозефа на эту встречу — он сам увязался. Следил от самого дома и перехватил у ворот. Диалог у нас вышел очень драматичным, едким и в основном непечатным; такое у нас и раньше бывало, много-много лет назад. Заканчивалось, как правило, примирительной близостью, после которой мы делали вид, что все у нас как у обычных людей: ссоримся, миримся, словом — живем. В этот же раз мы просто друг на друга кричали, взаимно не понимая сути претензий. Я как могла пыталась от него отделаться, но в конечном итоге плюнула. Жаждет моего общества — пусть наслаждается. Лишь бы не путался под ногами.       СМС от Ольги я получила еще в четверг и два дня обдумывала, что теперь с этим делать. Вариантов было не так много, и в любом из них пришлось бы с гадалкой встретиться. Поболтать, так сказать, по душам. В людях я разбираюсь с переменным успехом: иногда чувствую ложь, иногда предугадываю поступки; редко, но все же ощущаю, ну, назовем это аурой. Короче говоря, если очень повезет, то отличу отпетого негодяя с черными мыслями от мелкого говнюка. Это — тоже дар, приобретенный на Дороге. Довольно бесполезный, но какой уж есть.       — Ты же не будешь мешать? — пихаю хмурого Корсака локтем в бок.       — Подожду на кухне, — недовольно бурчит тот. — Я бы выпил кофе, если здесь это принято. Женщина кивает, пропускает нас в дом. Внутри все так, как и должно быть в жилище гадалки: сумрачно, пахнет благовониями, повсюду какие-то побрякушки, коробки, книги в ветхих обложках. Посреди зала — большой, круглый стол, накрытый кружевной скатертью с тонкими кистями почти до пола, у стен — шкафы с древней утварью. А вот кухня самая обычная, из Икеи; светленькая, чистая, аккуратная. Джо получает свою большую чашку и демонстративно утыкается в планшет.       — Ну, пойдем, деточка, — женщина прикрывает дверь и жестом приглашает меня сесть за круглый стол. На нем, кстати, стоит тяжелый стеклянный шар на бронзовой подставке. — Что тебя привело к старой Лайле?       — Дело, — из-за внезапной встречи с Джо я так толком и не успела продумать легенду. — Вам же… ведомо все, сами все знаете.       — Ну-ка положи руки, — женщина накрывает их своими ладонями, закрывает глаза и начинает гримасничать: она хмурится, морщится, цокает языком. У нее сухая горячая кожа; пока она придуривается, я беззастенчиво ее рассматриваю: довольно старая, ближе к шестидесяти. Полная, грузная, с массивным горбатым носом, одетая в какой-то маскарадный костюм из шалей, балахона и звенящих украшений. Даже не верится, что передо мной настоящая волшебница.       — Вижу не все в твоей жизни гладко, — наконец, она выносит вердикт. — Отношения натянутые, вот-вот закончатся. Разлюбил он тебя, все про работу думает, затеи твои считает глупостью…       — Неужели? — и слепой бы понял, что мы с Джо в состоянии небольшой войны. — Как вы точно все описали.       — … Вижу… другую вижу, — решительно припечатывает Лайла; оглядывает меня и добавляет, — красивую, ухоженную, здоровую. Пропускаю эту явную шпильку в свой адрес. Посмотрела бы я на нее, поскитайся она между мирами с десяток лет. Какая красота — живым бы из иной передряги выбраться.       Мне и смешно, и горько. Зачем я здесь? Волшебством здесь пока и не пахнет.       — Все так, — опускаю глаза, нервно теребя кисти у скатерти. — Все так. Другая у него.       — Эт' поправимо, — Лайла в притворном сочувствии поглаживает мою ладонь. — У меня специальный заговор есть, от прапрабабки достался. Даже смотреть в ее сторону не будет, — она заговорщицки кивает в сторону кухни.       — Ага… вот только… хочу, чтобы ей тоже досталось. Чтобы больно было, как мне. И хуже. Лайла прищуривается, вглядывается в мое лицо. Я живо представляю, как восемь лет назад на этом месте сидела Оля — плачущая, с разбитым сердцем, шмыгающая носом и жалующаяся, что лучшая подруга оказалась в большом фаворе, чем она. Даже представляю, как эта самая гадалка обнимает ее за плечи, утешает и говорит, что…       — Есть у меня кое-что особенное, — женщина подмигивает и достает из комода резную шкатулку. — Очень сильное проклятие. Твоя обидчица пожалеет, что на свет родилась.       — То, что надо, — облизываю губы, сжимая кулаки. Вещица особенная: старая, украшенная искусной резьбой, в которой я с легкостью узнаю знакомые символы. На мне такие же. От шкатулки веет знакомой мне злобой. — Хочу, чтобы она страдала.       — Будет страдать. Если, конечно, твоя ненависть достаточно сильна, — Лайла широко ухмыляется, сверкая тремя золотыми коронками.       — И часто такое… заказывают? — я с усилием отвожу взгляд от ларца.       — Цена кусается, — гадалка постукивает пальцами по деревянной крышке. — Отворот дешевле.       — Мне не это нужно… Как это будет?       — Сначала ты заплатишь. Потом принесешь мне фото и волосы. Мы проведем ритуал, а после ты должна будешь сконцентрировать всю свою ненависть. От меня здесь мало что будет зависеть. Но поверь моему опыту — если действительно этого хочешь, то сработает. Киваю; я знаю, что это сработает. На мне сработало. Лайла неверно истолковывает мое замешательство:       — Это тяжело, — она берет шкатулку в руки. — Многие пытались, у многих не получалось. Но если сделаешь — обратной дороги не будет. Разлучницу твою ждут такие несчастья, что ты себе и представить не можешь. О, это-то я как раз могу представить.       — Многие? — холодок пробегает между лопаток.       — Четыреста злотых. Если фото с собой, то можем приступить сегодня, — Лайла игнорирует мой вопрос, оценивающе оглядывая мою простенькую одежду. — Деньги-то у тебя есть?       — Есть… — чувствую, как сердце в груди сбивается с ритма. Многие… сколько же еще несчастных прокляла эта старая карга?       — Ну тогда решайся или приходи, когда решишься, — сварливо ворчит гадалка, принимая мои терзания за муки выбора. Я действительно выбираю, но не между проклятьем и деньгами.       — А вы их помните? — спрашиваю тихо, сжимая кисти ажурной скатерти.       — Кого?       — Тех, у кого вы все отняли… кого прокляли… обрекли на муки, — с каждым моим словом улыбка Лайлы застывает неживой маской. — Помните тех, кто из-за вашего проклятия умер?..       — Милочка…       — А меня ты помнишь? — нитки рвутся у меня в руках, но я не обращаю на это внимание. Ухмылка Лайлы тает окончательно, и я вижу промелькнувшую догадку в ее карих глазах. — Не помнишь? Ну так я сейчас тебе напомню. Хватаю со стола хрустальный шар и с силой швыряю его ей в лицо; промахиваюсь и тяжелая штуковина лишь слегка ударяется о гадалкино плечо. Но мне и это сгодится; вскакиваю, опрокидывая стол и скручивая тонкую скатерть в тугой жгут.       — Ты что творишь?! — Лайла прижимается к комоду; видок у меня, должно быть, очень кровожадный — от ее былой спеси и надменности не осталось и следа. — Девочка…кто ты? Вопрос застает меня врасплох. Мне почему-то казалось, что Лайла меня уже вспомнила; и теперь ей страшно, потому что, как бы пафосно это не звучало, пробил час расплаты и…       — Какого черта, Элли?! Я совсем забыла, что на кухне Корсак. Он ворвался в гостиную, молниеносно оценил обстановку и сделал выбор — загородил собой гадалку.       — Уйди, — порываюсь обойти его, но Джозеф с силой отталкивает меня назад.       — Да что с тобой не так?!       — Да что с тобой не так?! Ты ничего не слышал?! Она — убийца! Это она виновата во всем! — в ярости отбрасываю скатерть и оглядываюсь в поисках чего-нибудь острого. У меня достаточно сноровки, чтобы поднырнуть под его руку и добраться до ненавистной мне тетки.       — Она шарлатанка, Элли. Какое отношение она имеет к твоему исчезновению?!       — Она меня прокляла! — я уже не сдерживаюсь, и от моего крика, кажется, звенят стекла. Джозеф замирает, словно не веря услышанному, а я продолжаю. — Она во всем виновата. В этой шкатулке проклятие, из-за него меня забросило в Междумирье, это она причина всего! С силой ударяю по стеклянной дверце шкафа, и та выпадает, разбиваясь на крупные куски. По руке течет кровь, но я не обращаю внимание — главное, что в ладони зажат достаточно длинный и острый осколок.       — Уйди, — прошу тихо, особо не надеясь на то, что он меня послушает. — Выйди и закрой дверь. Сделай вид, что ты ничего не видел…       — Элли, так нельзя…       — Минуточку, — неожиданно вскрикивает Лайла, выставляя вперед руки. — Я не знаю, что у тебя не так с головой, но послушай-ка своего приятеля. Он абсолютно прав.       — Прав в чем? Что так нельзя поступать с убийцами?       — Дорогуша, магии не существует! Я занимаюсь этим больше двадцати лет! Ко мне приходят, и я просто говорю то, что они хотят услышать… Иногда судьба просто так складывается и…       — Судьба?       — … но я ничего не делаю. Да если бы волшебство бы существовало, жила бы я здесь? — Лайла говорит торопливо и, что самое ужасное, вполне искренне. Хотя, когда кто-то угрожает смертью, и не так заговоришь.       — Ну, а это ты как объяснишь? — закатываю рукав, демонстрируя сетку шрамов. Джозеф шумно тянет носом воздух — он сразу понимает, что рисунки на моей коже похожи на орнамент шкатулки.       — Да это просто коробка! Мне дали ее вместо сдачи лет десять назад на блошином рынке! — гадалка бледнеет. — На, забери! Я отвлекаюсь ровно на одну секунду, но этого достаточно — Джо наваливается на меня, с силой сжимая запястье, заставляя выронить осколок стекла на ковер. Мы деремся, если это, конечно, можно назвать дракой, около минуты; я и в лучшие-то свои годы не могла похвастаться силой, что уж говорить о своем состоянии сейчас… Но я не сдаюсь: лягаюсь, брыкаюсь, даже пытаюсь кусаться.       Все заканчивается нелепо просто — кофта оказывается у меня на голове, Джо делает подсечку, и я валюсь на пол; не успеваю даже вскрикнуть — обе руки заломлены за спиной, и чем сильнее я сопротивляюсь, тем больнее становится.       — Дай что-нибудь, — пыхтит сверху Джо. Я слышу, как Лайла топает на кухню, хлопает дверцами и ящиками, а затем возвращается. В кожу впивается пластиковая стяжка, и Корсак, наконец, меня отпускает.       — Понятия не имею, кто вы такие, но я вызываю полицию…       — Не вызываешь, — холодно и властно цедит Джо, поднимая меня на ноги и стягивая ткань с моего лица. Я с удовольствием оглядываю погром в зале; даже такая мелкая гадость приятна.       — Да из-за этой сумасшедшей я работать месяц не смогу! — Лайла яростно тыкает пальцем в стол; под столешницей виднеются оборванные провода. — У меня на завтра был запланирован спиритический сеанс…       — Сколько? — Джозеф крепко держит меня под локоть, одной рукой доставая бумажник. — Да не меньше трех тысяч! И я, и Джо презрительно фыркаем — как же, найдется дурак который заплатит такие деньги за дешевый спектакль.       — Здесь четыре. Уверен, придумаешь что-нибудь… Посторожи ее, пока я пригоню машину, — Корсак исчезает в коридоре. Из кухни гадалка вернулась, вооружившись здоровенным разделочным ножом, который сейчас выставила наподобие пики. Я не полная идиотка, чтобы кидаться на нее со связанными руками; к тому же, Корсак явно перестарался, и правое плечо отзывается тупой отрезвляющей болью.       — Значит, ты ее просто получила на сдачу… — киваю на валяющуюся под ногами шкатулку. — И использовала как реквизит? А до этого, стало быть, проклятий ты не накладывала…       — Использовала другую, попроще, — зло шипит женщина.       — И что, недовольные клиенты, у которых проклятье не сработало, не приходили спрашивать свои деньги обратно?       — Дорогуша, — тягаться с Лайлой в ехидстве у меня точно не получается, — да мало кто так ненавидит, чтобы искренне желать смерти. Знаешь, как это обычно бывает? Через день звонят, плачутся, что передумали… Но вот тебе, видать, повезло. Это, конечно, с какой стороны посмотреть; даром мне такое везение не нужно. Я не успеваю огрызнуться — возвращается Джо; подбирает шкатулку и подталкивает меня к выходу.       — Эй! За нее еще три…       — Что-то я кассового аппарата не вижу, — через плечо бросает Джозеф, и гадалка, к моему удивлению, мгновенно затыкается. — Смотри, как бы кто по-соседски не поинтересовался откуда столько денег…       Лайла оскорбленно фыркает и с силой закрывает за нами дверь. Джо не слишком аккуратно усаживает меня на заднее сиденье и резко стартует. Несколько минут мы едем в напряженной тишине — в зеркале я вижу, что лицо у мужчины мрачное, покрасневшее то ли от гнева, то ли от пары моих ударов.       — Ладно, можешь меня развязать, — недовольно ерзаю на диване; руки затекли.       — Нет, — рявкает Корсак, и у меня как-то сразу пропадает желание препираться.       … Сомнений нет: Лайла, может быть, и не обладает магией, но вот деревянная вещичка точно побывала на Дороге. От нее несет знакомым, почти родным запахом Междумирья; она как маяк притягивает мой взгляд. Большая часть символов тоже знакома: вот этот, похожий на птицу, связывает душу и тело; вот этот перечеркнутый полукруг — отвечает за переход на ту сторону… Крайне неприятное проклятие: сначала физическая смерть, а потом долгие скитания в виде неупокоенного духа. Ну а вот этот…       Тихонько смеюсь, когда наконец понимаю, что произошло. Гадалка не врала — никакой магией она не обладала, проклинать не умела и не собиралась. Симпатичный ларчик с магическими символами приглянулся ей в качестве реквизита, а уж мне, точнее Ольге, повезло оказаться первым клиентом в тот день.       — Что смешного? Ты собиралась убить человека….       — Да не собиралась я ее убивать! Так, припугнуть, покалечить немного… — Джозеф мой юмор не оценивает и в салон снова погружается в молчание.       — Тебя не было восемь лет, — он останавливается так резко, что я скатываюсь с сидения и больно ударяюсь лбом о подлокотник. Мужчина оборачивается, хватает меня за ворот и подтягивает к себе. Выражение его лица мне не нравится — ничего общего с тем Джо, которого я знала, этот человек не имеет. — Тебя не было восемь лет, и ты вдруг появляешься именно сейчас… когда… когда все должно быть… — он с болезненным стоном отталкивает меня обратно на место. — Ты дважды за неделю напала на человека.       — Первый раз была самооборона, я защищала свое имущество, — облизываю пересохшие губы. — Это не моя вина…       — А чья? Если я тебя сейчас отпущу, через сколько ты опять попадешь в полицию? Ты хоть понимаешь, что происходит? Когда о твоем возвращении станет известно…       — Да кому до этого есть дело? — горечи в моих словах гораздо больше, чем мне бы хотелось.       — Мне есть! — в голосе Джо такая злость, что я действительно пугаюсь. Мы где-то на проселочной дороге, фонарей нет и за окном кромешная тьма. Если даже мне и удастся открыть дверь, далеко убежать не получится.       — Ты думаешь, тебе одной тяжело? — он яростно ударяет по рулю. — Думаешь, ты одна сбита с толку? Думаешь, все это касается только тебя?       Мне нечего возразить. Джозеф Корсак потратил много лет на мои поиски, не нашел и как-то свыкся с мыслью, что меня больше нет. Обустроил свою жизнь, начал политическую карьеру, завел детей в конце концов. Устоявшийся порядок, в который вдруг вклинилось ожившее воспоминание из прошлого. Да мы оба не знаем, как себя друг с другом вести.       — И ладно, я готов принять твой новый характер, готов смириться, что ты меня ненавидишь за Ольгу, готов все это понять… Кроме, черт его побери, одного, — он достает из бумажника (очень, кстати, пухлого) сложенную несколько раз фотографию.       — Прошло восемь лет. У тебя ни одной новой морщинки.       На это мне тоже нечего ответить. С моей точки зрения все логично: бессмертные не стареют или стареют, но не так быстро; и только в других мирах. На Дороге время не просто останавливается — его там нет. Осталось попробовать объяснить это Джозефу, который не признает сверхъестественного, даже если перед его носом повертеть магическим артефактом.       — Ты как призрак прошлого, — он с теплотой смотрит на фото, и мне даже немного завидно: на меня живую ему даже в голову не приходит так смотреть. Еще бы: морщинок, может быть, у меня и не прибавилось, зато кое-что внутри перевернулось.       — Знаешь, что советуют делать с призраками прошлого? Отпустить. И забыть. Как страшный сон, — я знаю, что для пущего эффекта лучше взять его ладонь и смотреть в глаза, но помню — Джо ненавидит держаться за руки. Во всяком случае со мной. Да и как бы я это сделала со связанными за спиной запястьями? — Больше обо мне ничего не услышишь. Останусь такой же пропавшей без вести, как и все восемь лет.       — Я не этого хочу, Элли, — Джозеф гладит меня по щеке и внезапно прижимается ко лбу. — Все не так просто.       — Хорошо, — осторожно пытаюсь отстраниться, его ласка мне неприятна, но он удерживает за шею. — Я исчезну. По-настоящему исчезну. И никогда не вернусь.       — Да неужели? — мужчина фыркает, но под моим твердым взглядом вновь становится серьезным. — Не нужно так радикально… просто дай мне время все устроить.       — Да нечего тут устраивать. Просто забудь обо всем этом… заплати кому-нибудь в полиции, чтобы записи потерялись, и дело с концом. А я уж как-нибудь сама со своей жизнью разберусь…       — Дай мне неделю, хорошо? Просто одну неделю без глупостей, — Джо достает из кармана перочинный нож.       — Ты же все равно будешь за мной следить…       — Не буду. Если пообещаешь.       — Ладно, — пожимаю плечами, и Джо разрезает стяжку; не могу удержаться от болезненного стона, двигая руками и растирая красную полосу на запястьях. По крайней мере, кое в чем Джозеф не изменился — с ним можно договориться. И какая-то часть внутри меня очень хочет ему доверять. В конце концов вряд ли за одну неделю я сама смогу найти человека, о котором ничего не знаю.