XII

      Сегодня Мареш задерживается. Добрых полчаса я сижу в переговорной, бесцельно рассматривая то свои ногти, то потолок, то минутную стрелку круглых часов на стене напротив двери. Какое-то время даже смотрю в окно, но там, как всегда, грязный густой туман. Наконец, доктор появляется.       Он извиняется, а я делаю вид, что оскорблена до глубины души его опозданием. На самом деле я немного страшилась, что он не придет. Но Мареш здесь; сегодня мы продолжаем двигаться по воображаемой прямой событий, и я рассказываю про свою «новую жизнь».       Рассказывать особо нечего: я поселилась в комнатушке на окраине города, работу в баре нашла там же. В отличие от полицейских, доктор не пытается выяснить, где я работаю, чтобы выписать парочку крупных штрафов; ему достаточно моего сухого пересказа.       Моя новая жизнь похожа на густой кефир — тягучая, размеренная, пустая. Я не восстанавливаю старые связи, не завожу новые; работаю, но никуда не стремлюсь. Денег мне едва хватает на все необходимое, а иногда и не хватает. И Мареш прекрасно это понимает, но тактично не спрашивает. Потому что пока это не имеет значения.       — Ты метнула ему нож в, — Мареш запинается, дважды про себя перечитывая строчку документа, — область ягодиц?       — Я целилась в сердце.       — Не самая лучшая меткость.       — Не умею обращаться с оружием.       — Ты могла бы его убить, если бы попала.       — Я этого и хотела. Мареш хмурится: его беспокоит тон, которым я говорю о событиях того абсолютно ничем не примечательного утра.       ...У меня в кармане было десять злотых, которые я собиралась потратить на сомнительной свежести бутерброд и бутылку содовой. Я была голодна. Чертовски голодна. В Варшаве XXI века очень сложно раздобыть денег, если у тебя нет документов; с едой чуть легче — получается урвать кое-что да сердобольный пекарь отдает старые булочки и снэки.       Цыганский мальчишка появился словно из неоткуда; схватил с пластикового стула мешок, в котором кое-какие мои вещи, а из руки выдернул выстраданный бутерброд. Я не помню, на какой улице это произошло, не помню, как называлась пекарня, какой это был день недели и сколько было времени; зато я помню алую пелену ярости, которая обрушилась на меня, пробуждая из оцепенения. Еще я помню, что продавщица за стойкой в ужасе вжалась в стену, когда я выхватила из ее руки простенькую разделочную лопатку. Такой еще нарезают пироги.       Мальчишка упал на землю, истошно крича и держась за окровавленную ногу; подхожу, наступаю ему на спину и резко выдергиваю лезвие. Неудобное, тупое, но много ли надо, чтобы причинить боль?       Утро, вокруг уже полно зевак; у многих в руках телефоны, кто-то кричит про скорую, полицию; меня обступает толпа цыган (о, это их суперсила — появляться из ниоткуда и также исчезать в никуда) и мне остается только крепче стиснуть зубы. Ничего, я и не из такого выбиралась...       — Ты действительно была готова их всех убить?       — Попробовать, — киваю.       — То есть если бы не вмешалась полиция, — Мареш не заканчивает, позволяя мне несколько мгновений пофантазировать чем бы закончилась та заварушка; в лучших традициях моих злоключений — морем крови. — Ты бы на них напала?       — Ага.       — И попыталась бы убить?       — Без сожалений.       — Почему?       — Он — вор. За воровство надо наказывать. А еще… ненавижу цыган, у меня есть счеты с их народом, — криво усмехаюсь. Конечно нет у меня дел с теми кочевниками, которые роются в помойках, продают наркотики и клянчат милостыню; а вот с теми, что путешествуют между мирами — на них у меня целый зуб.       — Но это же не повод убивать человека из-за сэндвича?       — А кто сказал, что для убийства вообще нужен повод?       — Здравый смысл? Нельзя нападать на людей просто так.       — А если есть причина, то можно? — ненадолго поднимаю взгляд на доктора. Тот выглядит расстроенным.       — Тоже нельзя.       — Тогда какая разница, был ли у меня повод?       — С точки зрения морали…       — Мораль относительна. Сегодня она порицает убийства, завтра — восхваляет. В одном обществе нужно подставлять правую щеку, ну а в другом — наподдать в ответ, иначе забьют свои же. Кое-где всепрощение принимается исключительно как слабость.       — Не хотел бы я оказаться в мире, где нападение с ножом на подростка поощряется, — холодно замечает Мареш. Следующие несколько минут мы просто молчим. Конечно можно продолжать спорить, приводить примеры, но я не хочу; мне все равно не поверят.       — А что было дальше?       — Приехала полиция, меня арестовали. Нашли в базе, — откидываюсь на стуле, поглядывая на часы — не хотелось бы пропустить обед. — А заодно нашли Джо, вместе с его чертовым фондом.       — Тебе не нравится фонд Корсака? Почему? — Мареш несколько удивлен. — Джозеф Корсак потратил много лет и сил, чтобы организовать систему поиска пропавших, а потом…       — А потом, когда объявилась я, решил, что лучше мне посидеть здесь. Не очень круто для имиджа фонда, когда его символ оказывается психопатом, который режет детишек и откусывает людям уши, да? — закрываю глаза, пытаясь совладать с медленно подкатывающейся волной ярости.       — Что ж, твое право его за это… ненавидеть, — неожиданно соглашается доктор.       — Я его не ненавижу.       — У меня сложилось обратное впечатление. Между вами что-то произошло? Вы поругались? Чересчур быстро пожимаю плечами, отмалчиваюсь. Поругались — неподходящее слово. Нет, мы не кричали, не метали, не рвали друг другу волосы — нам просто не о чем было говорить, и все, что в итоге было сказано, было чем-то грубым и обидным.       …В человеке напротив сложно узнать того двадцатисемилетнего паренька, который, краснея, когда-то позвал меня на свидание; зато несложно узнать главу солидной фирмы и начинающего политика: он дорого и элегантно одет, у него ухоженная бородка, аккуратно подстриженная, но уже лысеющая голова; Джозефу Корсаку тридцать пять. И восемь лет из этих тридцати пяти он посвятил то ли моим поисками, то ли зарабатыванию денег на моей пропаже.       В фильмах, сериалах, спектаклях разлученные влюбленные бросаются в страстные объятия, едва снова встречаясь. Мы же стоим каменными столбами в разных углах тюремной камеры, угрюмо, недоверчиво глядя друг на друга. Я не стараюсь изображать радость от встречи, а Джо долго, пристально рассматривает меня. Это взгляд мне не нравится: он мрачный, оценивающий, немного пугающий. Мы обмениваемся рядом абсолютно безэмоциональных нейтральных фраз, а потом снова выжидательно молчим.       — У Элеоноры Новак был шрам, — наконец, Джо нарушает тишину. — На ноге.       — Мне снять штаны?       — Какой он формы? — мужчина игнорирует мой язвительный вопрос. — Ты слишком похожа на Элеонору Новак, любой может загримироваться, отпечатки можно подделать.       — Любой может увидеть шрам и описать его.       — Но не каждый знает, как он был получен.       — Да, шрамы многое могут рассказать о человеке, — растягиваю губы в холодной улыбке. — Так какой именно тебя интересует? У меня, кстати, много новых.       — На твоей правой ноге. На внутреней стороне бедра.       — А, этот… это совершенно не интересная история. Его оставил ты, — разочарованно сажусь на жесткую скамью и приваливаюсь к стене. Я чертовски устала и готова уснуть прямо сейчас, прямо посреди этого разговора. — Давай лучше расскажу что-нибудь, что может знать только Элли Новак. И я говорю; воспоминания приходят на удивление быстро, даже те, которые я, казалось, забыла и до своего исчезновения. У нас был очень короткий, но бурный роман, закончившийся как-то по-дурацки нелепо.       — Довольно, — он обрывает меня на полуслове. — Это и правда ты.       — Я. Давай как-нибудь без объятий, — язвительные слова сами просятся на язык.       — Где ты была все это время? Ты хоть представляешь, что здесь произошло? Да что с тобой произошло! Зачем ты…       — Мне… мне плевать, — облизываю пересохшие губы, — и на тебя, и на твой фонд или то, чем ты занимаешься. Твоя жалость мне тоже не нужна!       — Я искал тебя! Все это время! — нервы Джо не выдерживают, он раздраженно ослабляет туго затянутый шарф. — Везде!       — Ты похоронил меня через год. Джозеф делает ко мне шаг, но тут же берет себя в руки:       — Я не знаю, кто и что тебе рассказал, но ты все неправильно понимаешь. Позволь мне объяснить… После того, как мы уладим это недоразумение, — он выразительно оглядывает тюремную камеру.       — Мне и здесь неплохо.       — Элли, — он строго хмурится, совсем так, как я помню. И я даже помню, что раньше это производило на меня какой-то эффект. Всегда занятый Джо, всезнающий Джо, Джо-которому-нельзя-перечить. — Ты напала на человека… Он не успевает договорить — в кармане звонит телефон. Он долго смотрит на экран, и я готова поклясться, что вижу то, чего никогда не видела в глазах Корсака — страх.       — Я пришлю адвоката, но тебе придется переночевать тут, — наконец, телефон умолкает, и мужчина переводит взгляд на меня. — Для твоего же блага сиди тихо и молчи. Все, что ты наговоришь в участке, не будет тебе на руку. Просто… просто посиди тихо, договорились?       — А у меня есть выбор? — бурчу ему в спину. Едва Джозеф исчезает за дверью, я крепко сжимаю голову ладонями. Медленно раскачиваюсь в такт дыханию, успокаивая рой мыслей. Я попалась очень глупо; один необдуманный, практически машинальный поступок перечеркнул все мои планы. Это уже становится традицией. Можно выводить закономерность: после чего-нибудь подобного я попадаю в плен. В этот раз всего лишь в полицию. Тут не будет его…       Воспоминание сковывает; я не могу пошевелиться, не могу закрыть глаза, переключиться, закричать. Я просто вынуждена вспоминать нескончаемый кошмар, в котором зеленоглазый человек в сером плаще развлекается то отпуская меня, то снова призывая; бесконечную пытку из которой нет выхода, повторяющуюся изо дня в день в месте, где нет ни дней, ни ночей, ни времени. Он заставляет смотреть на огромную огненную стену, падающую на спящий город; он толкает в беснующуюся голодную толпу и зашвыривает в переполненый чумной квартал, но его любимое — оставить меня одну в каком-нибудь мёртвом мире, посреди развалин и обломков цивилизаций. Иногда, когда у него хорошее настроение, он не уходит, и пытка становится ещё страшнее — он рассказывает, и его слова, сказанные тихим вкрадчивым голосом ранят сильнее, чем любой меч…       …— ЭЛЛИ? Вздрагиваю, когда Мареш не сильно встряхивает меня за плечо. Поднимаю на него растерянный взгляд:       — Что?       — У тебя идет кровь, — Ежи прикладывает бумажную салфетку к моему носу. — Ты впала в ступор на несколько минут. Ты что-то вспомнила о своем исчезновении? Элли?       Я пытаюсь помотать головой, но тело совсем не слушается. Когда Мареш отнимает руку от моего лица, я вижу, что вся салфетка уже красная, и чувствую, как тоненькая солоноватая струйка стекает вниз по подбородку. Комнату медленно заволакивает черной мглой, и я судорожно пытаюсь встать; вместо этого падаю, уже ускользающим сознанием наблюдаю, как доктор бросается к двери и зовет кого-то из коридора. Знакомая боль в груди наконец-то позволяет перестать смотреть и провалиться в бесконечную черноту.

***

      — Здесь очень… мило, — Ольга мнется на пороге, с любопытством оглядываясь единственную комнату. На самом деле смотреть не на что: в углу не застеленная софа, напротив — облезлый комод со старым телевизором. В другом углу табуретка с переносной плитой и простенький чайник под ней. На полу то, что когда-то было зелёным ковром. В углу маленькая стопка кухонной утвари, ну а холодильника у меня просто нет. Зато в комнате висит красивая хрустальная люстра; правда, выключатель не работает и помещение освещает дышащая на ладан лампа с матерчатым абажуром. Единственное окошко под потолком заклеено пожелтевшими газетами. В комнате сумрачно, аскетично, но сухо; большего мне и не надо.       — Владелец не просил документы, — пожимаю плечами, запирая хлипкую дверь за своей гостьей. — К тому же это временно.       — Я очень рада, что ты позвонила. Как…       — Мне нужна услуга, — я не пытаюсь поддержать непринужденную беседу. Ольга садится на диван, кивает. — Ты мне должна.       — Я могу подбросить денег на первое время, помочь с документами…       — Мне не нужны деньги, — фыркаю, с кривой усмешкой закатываю глаза. — Мне нужна информация.       — О чем?       — Женщина, которой ты заплатила восемь лет назад. Я хочу знать, кто она и где мне её найти.       — Зачем?       — У меня… Какая тебе разница?       — Что с тобой произошло? — её голос неожиданно жесткий; она, не скрываясь, разглядывает мои обнаженные руки и ноги, испещренные тонкими белыми шрамами.       — Выглядишь... паршиво. Откуда это?       — Разве это важно? — устало приваливаюсь к холодной стене, с усилием проводя ладонью по лицу. Головная боль мучает меня уже пятый день подряд: затихает к полудню, но с удвоенными силами возвращается вечером и ночью. — Ты ведь все равно не поверишь.       — Я уже говорила, что поверю всему, что ты расскажешь, — в глазах Ольги такая твёрдость, что я действительно не сомневаюсь в её словах.       — Даже если то, что я расскажу, будет похоже на сказку?       — По крайней мере это объяснит, как ты смогла пропасть бесследно. Ну же, Элл, тебе ведь самой это нужно, — она хлопает по покрывалу, и я, неожиданно для себя, послушно сажусь рядом. Ольга права — выговориться бы не помешало.       — Мы знаем, что ты вышла из самолета, — начинает женщина, — но до терминала ты не дошла. Никто из персонала тебя не видел, камеры по периметру аэропорта тоже не засекли ничего необычного.       — Там произошёл инцидент, самолет выкатился за полосу и.., — я умолкаю, видя, как Ольга отрицательно мотает головой. — Неужели этого не было на записях?       — Нет. Роберт — грузчик аэропорта — последний, кто тебя видел. Он сказал тебе забираться на тележку, а потом ты пропала. Как будто провалилась…       — В другой мир, — я решаю не тянуть кота за хвост и сразу вывалить на бывшую подругу факты. — Меня прокляли, а затем отправили в другой мир. К моему удивлению, Ольга не пытается меня перебить или образумить. Она слушает очень внимательно и серьёзно.       — Это было… неприятное путешествие.       — Что там с тобой произошло?       — Что, даже не будешь говорить, что других миров не существует? — усмешка получается скорее жалкой, чем ехидной.       — Не буду. После стольких лет поисков, после стольких усилий, эта версия уже не кажется бредовой.       — Жуткое место, с жуткой моралью, нравами и людьми, — зябко обнимаю себя за плечи, чувствуя, как от воспоминаний по телу пробегает холодок. — Держали в клетке много дней, а потом продали, как мешок с картошкой. Я была прислугой, затем — чем-то вроде врача, потом… вот на этом месте можно начинать обвинять меня в сумасшествии.       — Нет, — Ольга упряма как никогда. — Продолжай.       — В общем, мне согласились помочь, — качаю головой, словно сама не верю своим словам. — Один человек… он был… Как бы так сказать, — покусываю щеку изнутри, пытаясь подобрать подходящие слова; на самом деле я просто не могу описать ни своего единственного спутника, ни наше путешествие — не существует таких слов, чтобы передать все то, что нам пришлось испытать.       — Ты прожила там восемь лет? — Ольга приходит на помощь.       — Нет, что ты, — в притворном ужасе махаю рукой, — мне удалось выбраться оттуда где-то через полгода. Но потом все опять пошло не так и…       Если раньше сложность вызывало просто произнести это вслух, то теперь даже попытка вспомнить причиняет головную боль. Я молчу, хмурюсь, пытаюсь собрать воедино кусочки длинного путешествия. Междумирье, дорога, сменяющиеся один за другим миры, отголоски эмоций, ускользающие, едва я пытаюсь сосредоточиться на них. Нет, я помню все, но как-то в общих чертах, размыто; словно прочитала короткую аннотацию и все это происходило не со мной. А одно воспоминание, стоит мне подобраться к нему, сопротивляется, вызывая новые приступы мигрени.       — Знаешь, у всех все пошло не так после твоего исчезновения, — неожиданно произносит Ольга; ее глаза равнодушно следят за меняющимися рекламными блоками на экране телевизора. — Как будто основу выдернули из-под башни и все кубики полетели вниз. В итоге все равно что-то получилось, но получилось… не так.       — О чем ты?       — Да взять хотя бы нас с Джо, — женщина горько опускает голову. — Я смотрела на него, когда вы встречались, и мне казалось, что достаточно просто оказаться на твоем месте, чтобы попасть в сказку…       — Это не было сказкой. Если бы ты…       — Это бы не сработало. Я просто хотела быть тобой. Всякий раз, когда вы были перед глазами. И вот — я живу твоей жизнью. У меня есть дети, клиника и муж, который должен быть с нами рядом…       — Джо никогда не бывает рядом, когда он нужен, — фыркаю. — Мне хватило пары месяцев, чтобы это понять. И уж тем более я не собиралась выходить за него. Боже, Оля, мне было двадцать три… неужели нельзя было открыть рот и просто поговорить?       — И что я должна была сказать? — неожиданно огрызается женщина. — Что мне так нравится твой парень и я считаю, что буду ему лучшей парой? Можно подумать, ты бы сразу же после этого с ним порвала.       — Нет, — признаюсь честно. — Послала бы тебя к дьяволу и назло бы вышла замуж, завела детей и терпеливо ждала, когда в его расписании появится минутка на разговор за завтраком. Мои язвительные слова задевают что-то внутри Ольги, потому что она с силой сжимает кулаки — еще чуть-чуть и от ногтей на коже останутся кровавые полукружия.       — И эту минутку тебе бы еще и пришлось делить с другой, с другими, — неожиданно выплевывает она; ее глаза вспыхивают яркой, незнакомой мне ненавистью и обидой.       — Вот как, — облокачиваюсь на спинку дивана, с деланным равнодушием разглядывая подвески на люстре. Они спадают вниз тремя круглыми ярусами; если неосторожно вытащить одну, то все-все посыпется на пол. — И давно?       — Пять лет.       — И зачем?       — Я не могу уйти, у нас слишком много общего.       — Скорее у вас ничего общего, — вздыхаю. — Даже не знаю, что хуже: получить парочку шрамов или терпеть такое унижение столько лет.       — Мне не нужна твоя жалость.       — А я и не жалею.       — Можно подумать, ты бы на моем месте поступила по-другому.       — Как хорошо, что я не на твоем месте, — усмехаюсь.       — Если бы я только могла вернуть все назад… Прости меня, я была дурой, — Ольга прячет лицо в ладонях. Несколько минут мы сидим молча, обе погруженные в свои мысли. Мне не сложно догадаться, что чувствует моя бывшая подруга; гораздо сложнее понять, что чувствую я сама.       Легче бы мне стало, если бы все эти годы Джозеф держал целибат и остался верен мне? Чувствовала бы я что-нибудь, если бы Ольга, ведомая чувством вины, разрушила свою жизнь? В конце концов что бы делала я, вернувшись сюда и столкнувшись нос к носу с ожившим прошлым? Притвориться и сделать вид, что ничего со мной не произошло за эти годы?       — Ты сама в этом виновата, — слова даются с трудом, — живи теперь этой жизнью. Но… я не получаю удовольствие от чужих страданий. Так что если ты хочешь моего прощения, то ты его получишь. После того, как поможешь мне закончить это дело.       — Ты… действительно попала… в другой мир?       — Да. Не самый худший из возможных, но поверь мне — тебе бы не понравилось.       — Прости, я не думала, что это сработает.       — Да, это сработало, и знаешь что? — мне требуется несколько минут, чтобы превратить беспорядочный поток мыслей во что-то осознанное. — Я об этом не жалею. Я побывала в очень странных местах, я видела вещи, которые ты даже не можешь себе представить. Я встречала удивительных людей… И я встретила кое-кого, кто уж точно лучше, чем чересчур амбициозный Джозеф Корсак-который-даже-не-может-попить-кофе-со-своей-девушкой-без-назначения-специальной-встречи-в-ежедневнике. Ты виновата, но я готова тебя простить.       — Хорошо, я постараюсь ее найти. Спасибо, Элли, — Ольга невесело улыбается, осторожно кладет руку на мое плечо, и я делаю вид, что терплю этот жест; на самом деле ее прикосновения, теплые, мягкие, заботливые и искренние, даже приятны. Пальцы накрывают бугристый шрам на левом плече, и я дергаюсь, все-таки сбрасывая ее руку — Откуда это? Почему некоторые из них похожи на рисунки?       — Меня пытали, — слова звучат удивительно обыденно, хотя Ольга с шумом выдыхает, с ужасом оглядывая меня с головы до ног. — Это было давно. Забудь. Человек, который это сделал, уже мертв.       — Мертв? Ты?..       — Нет, что-ты, у меня силенок бы не хватило, — усмехаюсь, наслаждаясь переменами на лице гостьи. — Человек, который мне помогал, отомстил ему и за меня.       — Ты сказала, что встретила кого-то?       — Да, он… помог мне. Мы путешествовали вместе некоторое время, — нервно покусываю губу. Мне не хочется говорить о нем, по крайней мере не сегодня.       — Я рада, что ты была не одна, — после долгой паузы тихо отвечает женщина. — Я надеюсь, он был хорошим человеком?       — Нет. О, помнишь эту серию? — хватаю пульт и включаю звук. Вступительные титры нашего некогда любимого сериала спасают меня от дальнейших расспросов. — Давай просто посмотрим? Как в старые времена?       Ольга неожиданно тепло улыбается, становясь похожей на ту девушку, которую я когда-то знала. Она сбрасывает туфли и с ногами забирается на диван, деловито взбивает подушку. Следующие полчаса мы обе делаем вид, что нам интересно пересматривать историю двух братьев. Такие сериалы очень удобны: они достаточно сложны, чтобы прикрываться ими от нежелательного разговора, и достаточно просты, чтобы позволить себе не следить за сюжетом каждую минуту.       …Он не был хорошим человеком. Он был жёстким, неуравновешенным, иногда чересчур агрессивным; он был сильным и стойким, властным и нетерпимым ко всякого рода слабостям. Я была единственным исключением, которое он себе позволил, и вылилось это в весьма печальный конец. И, кстати, добрая половина моих шрамов принадлежит ему. Но Ольге знать об этом совсем не обязательно.       Впрочем, если бы она настояла на своём вопросе, то услышала бы, что он, несмотря ни на что, не был хорошим спутником; он был лучшим из всех возможных.

***

      Я просыпаюсь резко, хватая ртом воздух и дергаясь на кровати. Почти сразу чувствую чью-ту руку на голове и узнаю свою палату. Темно, горит лишь ночник. У меня никогда не было такой лампы, в клинике не поощряют потворство страхам.       — Что произошло? — свистяще шепчу, на нормальный голос сил не хватает.       — У тебя случился припадок на фоне гипертонического криза, — Мареш спешно убирает телефон в карман и пододвигается ближе, все еще не убирая ладонь с моего лба. —Во всяком случае так считает  Глинский. Он же полагает, что это побочный эффект от нового препарата. Как ты себя чувствуешь? Прислушиваюсь к ощущениям: ничего не болит, не дрожит, тело слушается, но ощущается ужасная слабость; в ушах чуть-чуть шумит, но не сильнее, чем в обычные дни.       — Порядок.       — Рад слышать, — Мареш улыбается и несколько торопливо отдергивает руку.— Скажу честно — ты меня напугала.       — Я не специально, — виновато улыбаюсь. — Ты сидел здесь все это время?       — Да.       — Зачем?       — Ты много говорила, — доктор серьёзен.       — Это было бредовое состояние, не считается, — чувствую разочарование. Не то, чтобы я воспринимала Мареша кем-то вроде друга, но теперь и он будет считать меня сумасшедшей. — Таблетки…       — Я так и подумал, — перебивает меня мужчина, — а ещё я подумал, что лучше это все услышу я, чем Глинский или кто-нибудь ещё, кто считает, что у тебя все-таки шизофрения.       — Спасибо, — я немного смущаюсь и краснею, но надеюсь, что сумрак комнаты поможет мне это скрыть. Тем временем Мареш пересаживается в кресло. Вид у доктора уставший, помятый, но довольный.       — Я вызвался подежурить, — отвечает он на мой немой вопрос.       — Это лишнее.       — Это необходимо, — он строго смотрит на меня, и я невольно съеживаюсь под его пронзительным цепким взглядом.       — А это откуда? — киваю на лампу на тумбе, лишь бы не смотреть на него.       — Часть новой терапии, — Мареш пожимает плечами, улыбаясь. — Спокойной ночи, Элеонора. Засыпай и ничего не бойся.       — Я ничего не боюсь.       — Об этом мы тоже как-нибудь поговорим, — он отгораживается от меня телефоном, ясно давая понять, что разговор окончен.