В Мире Лукавых Обличий

Крым был празднично нарядным, его песчаный берег казался Алине солнечной крошкой. Они поселились в доме, из окон которого было слышно шуршание моря, и этот звук удивительным образом успокоил её. Днём, пока разбирали вещи, она ушла гулять по набережной. В тот час она была почти безлюдна, и только две женщины, почти пожилые, стояли у самого берега и говорили. Алина взглянула на них — они были очаровательны тем особым пожилым очарованием, которое вызывало слезы. Одна говорила другой: — Прилетела голубка. Я стала её рассматривать, пригляделась… Такая, казалось бы, обыкновенная птица, а крыло у неё не просто серое, оно и сизое, и чёрное, и даже немного фиолетовое! Такое изумительное оперение! Она говорила это так, что Алина украдкой заплакала. Она шла по светлому городу со светлыми людьми, смахивала с ресниц внезапные слёзы и думала: какое-то нелепое счастье от случайных слов! Она шагала и не могла надышаться небом, морем, Крымом и немножко — собой, потому что в этом городе сама невольно стала спокойной, светлой и благостной. В ту первую ночь в Крыму Алина сидела на подоконнике и смотрела на небо. Больше не темнело до конца, небо даже в глубокой ночи не погружалось в тоскливую черноту. Почему-то это чрезвычайно её взволновало, и она все смотрела на звезды, вбирая синеватый оттенок небесного полога, и думала: «Неужели — вот так? Как будто пьяна… Уже?.. Ах, я словно и не жила те месяцы. Жива ли я теперь?» Май, бархатный, тёплый, с запахом роз и соленого моря, очаровал её в один день. В животе приятно кололо: ещё три таких вот месяца со звёздами и ночами. Алина вздохнула, и вдруг почувствовала собственное дыхание, остро и внезапно осознавая движения лёгких, плеч, рёбер… «Живая», — подумала она радостно и легла спать.

***

Крымское общество в мае, не столь популярном месяце, как в бархатный сезон, составляли в основном студенты, офицеры и несколько иностранцев, выброшенных морем к крымским берегам. Алина и Лиза перезнакомились со всеми дворянами, кто был здесь — не так много. Все были людьми приятными и добрыми. С легкой руки Алины Ададуровы стали принимать гостей каждый вечер — было в этом что-то тургеневское, благостное. Алина становилась хозяйкою, и эта роль донельзя ей нравилась. Новые знакомые представили им француза Пьера Леруа, который всё крымское общество привёл в ажиотацию своим приездом. Он был аристократом, молодым, невероятно красивым человеком, неженатым, из-за чего невольно становился причиной ссор в салонах и гостиных, даже если не появлялся в них. Он даже немного знал русский, что делало его ещё милее. Алина его очаровала. Он стал часто, насколько позволяли приличия, наведываться в их дом, и каждый раз приходил самым первым, а прощался с хозяевами самым последним. Алина говорила с ним о Франции, осторожно обходя остриё политики и смакуя историю, а он читал ей стихи, когда никто не слышал. По утрам Алина гуляла по набережной, и Пьер, узнав об этом, стал туда являться. Ей очень льстило внимание этого красивого, интересного иностранца. — Я не бывал при дворе вашего императора, — сказал Пьер как-то, присоединившись к её прогулке, — однако если все фрейлины там подобны вам, русский двор — самый изящный в Европе. Алина смеялась. Её грело майское солнце и внимание мсье Леруа. Её кожа с каждым днём становилось золотистой, глаза сияли ярче, и перемена для родных была столь разительна и приятна, что они при любом случае говорили, как она хороша. Пьер, заставший Алину уже в этом потрясающем состоянии радостного бытия, постоянно делал ей комплименты. Если вечерами она решала погулять по берегу, он сопровождал её и читал стихи. Ей ещё никогда не читали стихи на французском, а Пьер делал это столь трогательно, что у Алины начинало волноваться сердце. Однажды он прочитал ей Бодлера:

Сам Демон в комнате высокой

Сегодня посетил меня;

Он вопрошал мой дух, жестоко

К ошибкам разум мой клоня:

«В своих желаниях упорных

Из всех ее живых красот,

И бледно-розовых и черных,

Скажи, что вкус твой предпочтет?»

«Уйди!» — нечистому сказала

Моя влюбленная душа:

«В ней все — диктам, она мне стала

Вся безраздельно хороша!

В ней все мне сердце умиляет,

Не знаю «что», не знаю «как»;

Она, как утро, ослепляет,

И утоляет дух, как мрак.

В ней перепутана так сложно

Красот изысканная нить,

Ее гармоний невозможно

В ряды аккордов разрешить.

Душа исполнена влиянья

Таинственных метаморфоз:

В ней стало музыкой дыханье,

А голос — ароматом роз!»

И у Алины голова кружилась от того, как хорошо он читал. Море шумело в такт стихотворению, Пьер остановился, наклонив голову, и смотрел на неё, щурясь, словно она была солнцем, и от этого взгляда ей становилось тепло. А на следующий день он подарил ей сборник Бодлера. На форзаце летящим устойчивым почерком с вязью было написано по-французски:

Бодлер жалеет, что жил в другое время и не видел вас.

Алина много времени проводила с Лизой. Они говорили обо всём на свете, по ночам пробирались в спальни друг к другу и продолжали разговоры — уже шепотом, о женихах, влюбленностях и славных людях. Как-то утром Алина сидела у распахнутого окна, слушая море, а Лиза читала рядом. Прилетел воробей и сел на подоконник, круглыми блестящими глазами рассматривая замершую Алину. Она моргнула. Воробушек отпрыгнул, но не улетел, лишь бойко дёрнул клювом. Лиза, оторвавшаяся от чтения, шепотом спросила: — Что вы с ним? Алина покачала головой, и тогда воробей спорхнул с подоконника, сделал петлю в воздухе и улетел. Лиза подошла к сестре и обняла её за плечи: — Хороший знак. Ты как Алёнушка в сказке об аленьком цветочке. К тебе птица летит. Алина вздохнула радостно и успокоенно. — Ах, как тут хорошо! И вечность чувствуешь рядом с морем. Вот шуршит оно волнами: так было тысячу лет назад, и тысячу лет спустя будет. Будут воробьи прилетать, будет благостно, будет ещё вторник… — А вторник-то зачем? — Не знаю, но он непременно нужен.

***

Оплотом встреч и высшего света здесь были не частные салоны, а ресторан. Он стоял на берегу моря, в раскрытые окна по вечерам вплывала жара и шум прибоя, и в перезвоне бокалов было слышно шёпот синей вечности, набегающей на берег. Алина с сестрой часто приходили в ресторан, и Лиза познакомилась с молодым офицером Ордынским, чудесным человеком со светлым лицом и ясной душой. На исходе их первой недели, когда Алина задумчиво рассматривала пузырьки в бокале шампанского, слушая вальс, Лиза дёрнула её за рукав. — Алечка, а кто тот господин, который на тебя смотрит? Там, около колонны. Алина посмотрела и увидела Фандорина. Он кивнул ей через зал, она улыбнулась. Ну конечно, подумала она, вот почему ей тут так хорошо: Фандорин был где-то рядом. — Это Эраст Петрович Фандорин, помнишь, я говорила о нём, очень хороший человек, Лизок. — Очень? — её сестра ещё рассуждала только двумя детскими понятиями: плохо и хорошо, и делила людей по ним, чётко проводя линию между теми, с кем могла общаться и кого могла любить, и теми, кого должна была избегать и даже ненавидеть. — Очень-очень. — Он тебе нравится? — Наверное, нравится. — Такой красивый, — добавила сестра уже шёпотом: Эраст Петрович к ним подходил, и Алина пригласила его за их стол. Она представила ему сестру, и завязался разговор о работе Фандорина и московском обществе. Лиза с юным восхищением слушала статского советника, и Алина, заразившись её восторгом, тоже смотрела на него. Ей нравилось на него смотреть: у него было красивое, невероятно приятное лицо и добрые глаза. Не холодные, как сказал ей Паша однажды, а прозрачные — и за ними хотелось разглядеть душу, понять, что живет в нем, о чем он думает, чему радуется и что любит. Лизу пригласил танцевать офицер Ордынский, очевидную влюбленность которого замечали все, кроме Лизы и его самого, а Алина осталась за столиком с Фандориным. Она подперла подбородок рукой и, взглянув в зал, спросила с улыбкою: — Как думаете, кто здесь танцует по настоящему: пары или официанты? — Определённо вторые. Официанты и вправду лавировали в вальсе между столиков, точно под музыку поворачиваясь и играя подносами. Один из этих гениальных танцоров подплыл к ним в изящном па, балетным движением разливая золотое аи по бокалам, которые тысячей граней играли в свете люстр. — Вы давно здесь? — Т-третий день. — А мы уже неделю. Я всех тут узнала. А вы по делам сюда? — Нет, приехал отдохнуть. Алина стала разглядывать людей за соседними столиками, которых зеркала на стенах размножали и преломляли так, что соседом дамы в огромной чёрной шляпе со страусовыми перьями становился немного заплывший, точно толстая свечка, свиноподобный господин, а высокому мужу страусовой дамы подливала водку слегка туманная уже женщина с довольно фривольным вырезом. И только Алина и Эраст Петрович были по-прежнему рядом. В распахнутые окна ресторана плыла жара, поднимаемая апельсиновым солнцем с песка, и у Алины начинала легко кружиться голова от ледяного шампанского и мягкого внимания Эраста Петровича, с которым он на неё смотрел, от его прозрачного, непонятного, но приятного взгляда, и от всего этого парящего лета, этой жажды влюбленности в плавящемся воздухе, и от голоса итальянца, поющего о любви и море. — Мы с сестрой каждый день играем в теннис, — сказала Алина. — Вы играете? — Немного. — Приходите, Лизок будет вам рада. Или сразу к нам — мы каждый вечер принимаем. Потом они с сестрой возвращались домой через пляж, и Алина шла медленно, обдумывая каждый шаг, под восторженное чириканье Лизы: — Эраст Петрович мне очень понравился, Алина, он правда очень хороший, очень! А Алексей Иванович, он такой добрый! Пока мы танцевали, столько интересного рассказал, и про сражения немного, но я по глазам вижу, что он добрый и славный. Завтра пойдём на корт? — Конечно… — Как думаешь, Пьер будет? Алина очень на это надеялась. — Он тоже славный, — продолжила Лиза, — но по-другому. Он славный, потому что очаровательный и милый, знает много, а Фандорин и Ордынский очаровательны сами по себе, понимаешь? Её сестра была в том возрасте, когда влюбляешься в саму вероятность того, что в влюбятся в тебя, и любишь само слово «любовь», а ещё очень мило и много краснеешь, потому что кровь в голову приливает быстрее — сердце пытается приноровиться к новой жизни тела, которое бросает то в жар, то в холод. Алина невольно заражалась этими чувствами от сестры, и чувствовала себя небывало прекрасно: Эраст Петрович не сводил с неё глаз, господа в ресторане и на корте оборачивались, когда она приходила, а Пьер пригласил завтра на конную прогулку. И она радовалась, что на неё обращают внимание, что ею любуются, и сильнее прежнего чувствовала свою привлекательность и как хороша её кожа, как длинны и черны ресницы, как красиво блестят глаза — словом, море действовало на неё благостно, и Алина погрузилась в самолюбивое, юное, пылкое чувство довольства самой собой. «Завтра буду играть, — думала она. — Завтра приглашу играть Пьера и разобью его вдребезги. А потом поеду с ним гулять. Вечером зайдёт Эраст Петрович — надо сказать дяде, чтобы пригласил, а то не увижу. Может, спою ему что-нибудь. Как хорошо жить на свете». Соленая пена лениво подползала к их туфелькам, подлизывалась к цепочке шагов. Даже море в предзакатный час обленилось. Дома Алина упала горячим телом в холодные простыни, устроила голову на подушке и сказала в сползающий по потолку квадрат красного отблеска заката из окна: — Как хорошо жить на свете.

***

У неё было тугое тело, и она пружинисто подпрыгивала, отбивая пасы. Алина казалась себе невероятно красивой: какой-то греческой богиней, но вместо ледяного белого мрамора была горячая плоть под золотистой кожей и синие глаза. Она играла с офицером Ордынским и выигрывала. В конце концов она послала чудовищный пас, мячик по параболе скользнул мимо Алексея Иваныча, и Алина выиграла. — Браво, Алина Дмитриевна, — хохотал Ордынский, подходя к ней, — разгромили в пух и прах! Вам бы в армию бравым солдатом — в миг любого врага победите. Он поцеловал ей руку вместо положенного рукопожатия, но Алине это понравилось. Лиза с улыбкой увела офицера: — Я же вам говорила, Алина играет как вы воюете. Пьер Леруа несколько раз хлопнул в ладоши. — Поздравляю, мадемуазель Ангел, — проговорил он, целуя её ладонь. — Вы похожи на Афину, богиню войны, прекрасную, суровую и решительную. Вдруг все посмотрели в какую-то сторону, и Алина, удивлённая тем, что смотрят не на неё, обернулась вслед за всеми. Пришёл Фандорин. «И он тоже», — довольно думала она, протягивая руку для поцелуя. Значит, ему она тоже нравится. С этой мыслью она и предложила ему сыграть. — Вы ведь сказали, что умеете. — Я играл редко, сударыня. Алина сегодня словно испытывала на прочность свои чары. — И все же я настаиваю, Эраст Петрович. Он согласился. Пьер за её спиной тихонько присвистнул: — Опасного соперника вы себе выбрали. — Почему? — Один знакомый англичанин рассказал, что Фа… Фан-до-рин, — на его имени он споткнулся, тщательно произнося сложное сочетание звуков, — обыграл в теннис саму великую княжну Ксению. Алина знала, что Ксения Георгиевна лучше многих играла, но кипящее в крови самолюбование не дало усомниться в победе: — Я все равно выиграю. Ей казалось, что она стала солнцем и что от её блеска и света остальные и проигрывали: было трудно смотреть на неё долго, как на солнце, и она слепила им глаза. Пьер прищурился. Его лицу очень шло это выражение, придавая немного хитрого блеска глазам. — И всё-таки, если бы мы спорили, я бы ставил на Фандорина. — Вы во мне сомневаетесь? — воинственно спросила Алина, и француз взмахнул руками: — Как можно! Я лишь уверен в нём чуточку больше. Алина сверкнула глазами: — Тогда давайте спорить! Её раззадорило само пари, сама возможность проигрыша — сейчас, когда она так хороша, так прекрасна, как может она проиграть? Алина думала лишь о выигрыше, и все пожелания успеха не расслышала из-за волнительного шума в ушах. Эраст Петрович играл механически, но механизм этот был отлажен и беспощаден. Несколько раз она пропустила его пасы, мячик просто пролетал над нею, а Фандорин отбивал все её удары. К концу игры она выдохлась, локон выбился из прически, и она пропустила решающий пас. Эраст Петрович выиграл. Он обошёл сетку, поцеловал ей руку и ушёл. «Как будто пришёл, чтобы специально меня разбить», — подумала она и встретилась взглядом с Пьером. Он приподнял брови. Алина отвернулась, делая вид, что поправляет причёску. — Аля, ты невероятная! — подлетела Лизанька. — Так играла! — Проиграла. — Нет-нет, но ты так играла! Ордынский сказал, будто на поле боя сражалась. — Да уж, — вздохнула Алина, — хороша получилась кампания.

***

Оглушительно прожужжав, круглая пушистая пчела облетела комнату и зарылась в цветы. Алина гляделась в зеркало, поправляя причёску, за её спиной Лиза шуршала письмами. Стояла послеобеденная жара, от которой прятались в благоуханной от срезанных пионов тьме прохладного дома. Гостей сегодня не ждали; наступило ленивое, перекатывающееся на языке довольство тихого, степенного отдыха — оно обязательно следовало за яркими днями или такими, как сегодня, утренними играми в теннис. Песок с морем шептались, и редкие крики птиц навевали легкую, как тюль, дрёму. — У матушки всё хорошо, просила всех целовать. И ещё приписала, что Николка волнуется. — О женихах? — угадала Алина. — По его мнению, нас тут ежесекундно зовут замуж, — Лиза закатила глаза: в памяти свежа была их ссора из-за Аксакова. — Ну да ладно, он не здесь и слава богу. — Он бы непременно меня отчитал. За Пьера, за Эраста Петровича… Лиза встала за плечом сестры и стала расправлять рукава её белого платья. — Ах, Алечка, как ты хороша! Словно из мрамора вся, только живая. Все кавалеры от тебя без ума. — Положим, не все, — хитро улыбнулась Алина. — Ордынский никого кроме тебя не замечает. Он очарован тобой. Лиза смутилась, и Алина поймала её за руку. — Воробушек, ты влюблена? — Кажется, — вздохнула сестра, садясь рядом. — Он славный, добрый… — Он хороший, будет тебя очень сильно любить. И вы будете очень счастливы. Алина поцеловала сестру и пошла гулять. Крым сиял под косматым солнцем, которое уже наполовину окунулось в море, и море тоже стало солнечным, преломив в брызгах оранжевые лучи, песок горел жаром и проваливался под ногами. Стояло то особое, ясное тепло, от которого на душе становится хорошо и прекрасно. Гуляя по набережной, Алина встретила Ордынского. Он выглядел счастливо-потерянным. — Здравствуйте, Алексей Иваныч. Что с вами? Вы сегодня какой-то другой. Он развёл руками, в одной из которых сжал фуражку так, что она стала узенькой и помятой. — Чёрт знает что, — сказал Ордынский с улыбкой. — Сам себя не узнаю. Может стихи начать писать, а, Алина Дмитриевна? — Зачем же? — Безумно люблю вашу сестру. — Ну так скажите ей это, и без всяких стихов, Лизе такие апломбы не нравятся. Она судит честно и просто: хороший человек или плохой, любит или нет. И вам сразу честно скажет. — Вы так думаете? — Дорогой Алексей Иваныч, я знаю. Идите к ней сейчас же, она в это время читает на веранде. Гостей у нас сегодня нет, а дядя уехал к знакомым. Идите же! Ордынский побежал. Алина шла по набережной, улыбалась и напевала какую-то славную мелодию. Потом спустилась на пляж. Людей там было немного, и она прошла к самой кромке воды, встала на камушек, зачерпнула горсть золотой водицы — соль ужалила царапинку на пальце. «Как хорошо, — думала Алина. — Они оба славные, добрые. Она восторженная, он — устойчивый, как большие часы с боем. И оба влюблены, вот как хорошо!» — Решили стать русалкой? — спросил Эраст Петрович. Алина не удивилась тому, что встретила его — было так хорошо, что она непременно должна была его встретить. Она встала, смахнула соленые капли, и он помог ей спрыгнуть с камушка, а потом решил не отпускать руки. — Пока ещё раздумываю. Морские дворцы меня привлекают, да соли много. Я сладкое люблю. — Вас проводить домой? Она остановила его. — Нет, пока не надо. Там Ордынский. И Лиза. Он ей в любви признаётся. Давайте просто погуляем. Что-то словно толкало её в спину, как ветер, и она шла рядом с Эрастом Петровичем, счастливая вдвойне за себя и сестру, и всем махом — за небо, за солнце, за этот город влюблённых. В груди весело щекотало, и Алина, глядя на Фандорина сквозь ресницы, знала, что ему приятно идти с ней по улице и держать за руку, и это устойчивое знание кружило голову. Она глубоко и радостно вздохнула и сказала: — Какой здесь воздух! Ясный и чистый, и жизнь здесь словно такая же, без пелены. И ещё голову немного кружит от этакой ясности. — Если к-кружит голову, надо раскрыть ваш зонтик. Алина рассмеялась. — Нет-нет, я прекрасно себя чувствую. Никогда не было так хорошо, даже в Пасху. Как будто Крым — это рай на земле. Ах, — вдруг вспомнила Алина, — как там поживает Лаврентий Аркадьевич? Я не успела с ним попрощаться перед поездкой. — С ним всё хорошо. По-прежнему держит в ужасе всё т-третье отделение. — Никогда не видела крёстного за работой. Знаю, он со мной совсем другой, добрый и про яблоки говорит, — она ласково улыбнулась, вспомнив тот день, когда они пили чай у Лаврентия Аркадьевича. — Знаете, а тут по Чёрному морю плавает мой кузен, Никки, он уже капитан. Так вот я почему-то не верила его рассказам про Крым, а теперь вижу, что он он очень-очень приуменьшал всю прелесть этого города! Эраст Петрович любовался её улыбкой, и Алина лишь сильнее чувствовала, как она хороша и как прекрасен мир. Под светлым, ослепительным небом всё казалось лучше, но Фандорин вписывался сюда больше, чем она сама: словно он наконец нашёл место, которое подходило ему — устойчивое, ясное, красивое… Эта мысль щекотала Алине губы, и улыбка не сходила с её лица. Она легко простила ему его победу, решив, что это благородно и что вообще всё было волей случая. — Как думаете, Лиза и Алексей Иваныч уже объяснились? Вот что, пойдёмте к нам, я вас чаем напою. Чай пили вчетвером: безмолвно счастливые Лиза и Ордынский держали чашки и смотрели друг на друга, Алина и Фандорин беседовали. Потом Алина решила спеть, собрала всех в гостиной и попросила Эраста Петровича сесть поближе.

Сияла ночь. Луной был полон сад.

Сидели мы с тобой в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна — любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

— Вы очень красиво поёте, Алина Дмитриевна, — сказал Эраст Петрович, когда рояль смолк. Подкрадывались сиреневатые сумерки, и с моря шёл приятный, бодрящий, даже не холодок — так, один прохладный вздох, который уже скоро сменится тёплой чёрной ночью. Вернулся Алексей Петрович, Ордынский попросил поговорить с ним, и они закрылись в кабинете. Лиза сидела как на иголках, то подходила к роялю, наигрывала пару нот, то начинала листать книги, но потом все равно садилась обратно и кусала кружевной уголок платка. Эраст Петрович распрощался с ними, и Алина вышла с ним на веранду. — Это всё воздух, — говорила она, пока они медленно шли к ступеням. — Он тут свободный, вот все и влюбляются. — Вы, стало быть, тоже влюбились? — Не знаю, я себя временами не понимаю. Знаю, что люблю весь мир, а кто там, в этом мире, кого люблю особенно, сильнее прочих — ещё не поняла. Он спустился на одну ступеньку, и их лица теперь были вровень. В сумерках взгляд Фандорина немного потемнел, и она с интересом смотрела на оттенок его глаз. — А может, и не в воздухе дело, — задумчиво сказала Алина, хватаясь за балюстраду. Ей показалось, что она сейчас упадёт в его глаза. — Может. — Эраст Петрович, вы завтра придёте? — Да. — А послезавтра? — И послезавтра. — Тогда до встречи. — До свидания, Алина Дмитриевна. Он поцеловал ей руку и ушёл, а Алина обхватила балюстраду обеими руками и окунулась лицом в ветку сонных роз на ней. Лиза ещё сидела в гостиной, чутко отзываясь на каждый шорох. Было тихо во всем доме, и голоса Ордынского и дяди заглушала волна. Алина подошла к сестре, обняла за плечи. — И что это с нами такое происходит? Словно с ума посходили. — Не с ума, Алечка, а по любви сошли, — ответила Лиза. Дядя благословил их брак с Ордынским.