В Мире Лукавых Обличий

Стоял теплый тургеневский вечер, увенчанный гудением цикад и ленивыми разговорами. В доме Ададуровых собралась половина всего общества; праздновали помолвку Лизы и Алексея Иваныча. Несколько дней назад приехала чета Коломийцевых — московский камергер Максим Максимович и его супруга Елизавета Платоновна, которую Алина хорошо знала: они вместе учились в институте благородных девиц. То была блистательная, изящная светская дама, не отягощённая жизнью московского двора и не утратившая особой, очаровательной детскости. Муж был без ума влюблён в жену; она же глядела на него ласково и нежно, так что все гости заключили, что брак удался. Был сегодня здесь ещё один московский гость, тоже камергер — Борис Григорьевич Брусникин, молчаливый человек с зыбким взглядом. Что-то отчаянно-бедовое было в его неустойчивых глазах, и Алине, когда она смотрела на него, становилось невыносимо жалко этого странного человека. Она ходила по гостиной счастливая, то и дело бросая взгляды на сияющую сестру, и тогда её улыбка становилась ещё ярче. Сегодня она была единственной среди дам, у кого не было жениха или мужа, и офицеры — друзья Ордынского — наперебой рассыпали ей комплименты. Мсье Леруа с ироничной улыбкой следил за ними, не вступая в гонку изящных признаний, и всякий раз, когда Алине делали комплимент и она улыбалась, он глядел на неё через комнату и приподнимал бровь. Дядя и Эраст Петрович негромко говорили о делах, и Алина старалась лишний раз их не отвлекать. Гости заговорили о литературе; обсудив прошлогодние рассказы Чехова, перешли на пьесы. Загорелся нешуточный спор. — Странная эта «Чайка», — признался Максим Максимыч Коломийцев. — Какая-то слишком надрывная и трагичная. — Как почти всё, что пишет Антон Палыч, — пожала плечами Алина, садясь между сестрой и Елизаветой Платоновной. — Но чего же ждать, если пьеса называется «Чайка»? Есть в этом что-то такое от Островского, знаете… Как монолог Катерины из «Грозы». Понемногу у разговора собирались все гости. Дядя заметил: — Мы, милостивые господа и государыни, говорим о русской литературе, а тут всё с надрывом и трагично. Даже счастие, и то — тяжело. Елизавета Платоновна закивала: — Интересно, есть ли в русской литературе хоть один роман, или повесть, да хоть рассказ, в котором брак не разочаровывает людей? Левин и Китти были чудесной парой, ах, как красиво их описывал Толстой — и что с ними случилось после? О несчастье Карениной и говорить нечего. А Чехов? То же самое! Либо «слава богу, что не женился», либо «увы, что женился». — А как же Наташа Ростова? — весело спросил кто-то из офицеров. Тут уже Алина скривилась: — Юная и восторженная девица, которая убежала с первым встречным, хотя была обручена? Никогда этого не понимала. Антипатия к графу Толстому выросла из безумного благоговения Пашеньки Сиреньтьева. Алине не нравился неровный, смутный и смешанный роман «Война и мир», не принимала она болезнь Анны Карениной и то, что та страсть ставила выше долга и семьи; «Семейное счастие» считала глупой и бессмысленной повестью, а «Крейцерову сонату», на своё счастье, не читала. Порой она чувствовала странное, трудно объяснимое и пылкое омерзение к этому человеку, умеющему рядом с чудесными словами и мыслями поставить в один ряд такие, от которых невольно хочется отмыться. — «Какая прелесть эта Наташа»! Но всё-таки она удачно вышла замуж. — Это не «удачно», это по любви. Но что сделает граф Толстой с такой любовью через, скажем, пятнадцать лет? Я сомневаюсь, что, будь этот роман не вымыслом, Ростова поехала бы за Пьером в Сибирь! — Никто бы не поехал, — хохотнул Ордынский. Лиза ущипнула ему локоть. — Это вы так думаете. По любви и за край света уехать можно, только бы любовь была настоящая. — У графа Толстого нечего искать любви, — заключил Алексей Петрович. — Нелюбви зато хватит на несколько жизней. «Крейцерову сонату» читали, господа мои? Алина заметила, как поморщился Фандорин, и улыбнулась: — Я люблю Чехова, он хотя бы честен и прост. — Тонкий психолог. — Пушкин хороший психолог. — Позвольте, ну какой из Пушкина психолог? Вот Достоевский… Всё это страшно напоминало «Учителя словесности», весь спор о психологии, и на минуту Алине показалось, что сейчас кто-то будет обиженно и горячо говорить, что психология Достоевского это резать палец и мучительно кричать, и так ярко она представила это, приложив и тон, и слова кому-то из спорящих, что невольно прыснула. Взгляд Фандорина коснулся её щеки, она оглянулась, ловя понимание в его глазах, и стала улыбаться. — Скажите мне другое, — вступила Лиза, — будет ли когда-то счастлива героиня с моим именем? Это какое-то сплошное несчастье! Ее пылко поддержала Елизавета Платоновна, и это согласие двух Лиз развеселило остальных. — Из сегодняшних гостей можно целый театр Карамзина поставить! — смеясь, заметил Коломийцев. — И Лиза, даже две, и Эраст! Вот и труппа для «Бедной Лизы»! Алина уловила какую-то едва заметную секунду, когда что-то в воздухе лопнуло. Мрачная тень набежала на лоб Эраста Петровича при упоминании Карамзина, а Елизавета Платоновна с досадой посмотрела на неудачно пошутившего супруга. — Воздержусь от роли п-погубителя, — бесцветно обронил Фандорин, но Алина почувствовала смену тона. Видимо, Алексей Петрович тоже что-то такое заметил или понял, потому что сказал: — Милые мои Лизы, я вас успокою: в сетованиях на Карамзина вы забыли Пушкина. «Барышня-крестьянка», я надеюсь, вас удовлетворит? Прекрасная история о прекрасной Лизе, и конец в самый раз. Пушкин спас всё дело. Заминка испарилась, или все так решили. Елизавета Платоновна весело предложила играть в фанты или судьбу, кто-то потребовал исповедь — договорились для начала о фантах. Так как дам было несколько, им предложили по очереди придумывать испытания, а вещи смелых кавалеров доставали за их спинами. Первой была Елизавета Платоновна. Для Брусникина она придумала собрать букет цветов. Камергер, голенасто поднимая ноги, стал бродить по двору в поисках цветов, которые можно было бы оборвать, под улюлюканье и хохот остальных. Свесившись через подоконник, Алина с неудержимым хохотом смотрела на Бориса Григорьевича, стоящего посреди клумбы табака (изрядно истоптанного) с куцим хиленьким букетиком сорняков. Ему велели собрать ещё раз; весь в пыли и земле, он вернулся с охапкой одуванчиков — Елизавета Платоновна, смешливо хмурясь, долго рассматривала букет и в конце концов взяла тот в руки и сделала легкий, с прыжочком книксен. Она так же кланялась в институте, и Алина с теплотой глядела на подругу минувших дней. Затем Лиза, по счастливой случайности выбравшая фант жениху, наказала Ордынскому принести сокровище со дна морского. Все высыпали во двор, ожидая возвращения Алексея Иваныча. Солнце медленно закатывалось за воду, и в траве гудели цикады, ругались и невестились лягушки. Разнесли лимонад. Алина, побродив по веранде, остановилась у парапета. Рядом в плетёном кресле сидела сестра, глядящая туда, откуда должен был вернуться жених. Под парапетом, у дома, Эраст Петрович, склонив голову, слушал Елизавету Платоновну. Она была ниже его и потому задирала голову, и Алина ясно видела какое-то особое участие на её лице. И что-то истинно карамзинское проступало в этих чертах, потаённая тоска и бремя страдания. Вернулся Ордынский, торжественно неся в горсти целый клад: ракушки, кристаллы, камушки — все невероятно красивые. Обшлаги рукавов его мундира были влажными, и на сапогах блестела соль. — Не в Сибирь, так в пучину морскую, — пробормотала Лиза, улыбнувшись ему так, словно говорить ему что-то было величайшим счастьем. Алина задела локтем ветку роз, обвившую балюстраду, и нежно-розовый лепесток, медленно качаясь, упал на плечо Фандорину. Елизавета Платоновна заметила это, подняла голову и искренно улыбнулась, заметив Алину. Сняв лепесток, она протянула его Эрасту Петровичу, и Алина услышала: — Вы возведены в чин адъютанта. — Какого адъютанта? — Адъютанта чувств столь же нежных, как эта роза. Потом все вернулись в гостиную, и очередь загадывать фант дошла до Алины. Она долго перебирала вещи, отказывая и первому, и третьему, и пятому фанту. Наконец, в шестой раз она придумала: — А этот пусть посвятит мне оду! Она открыла глаза и протянула руку за реликвией — в ладонь лёг тяжёлый Брегет, отсчитывающий секунды, как удары сердца. Всё было по законам жанра. Эраст Петрович кивнул и, подойдя поближе, спросил: — Не будете против хокку? Алина кивнула, позволяя. — Что такое хокку? — шепотом спросил Ордынский у Лизы, но Алина не слушала сестрицыных объяснений. Эраст Петрович поклонился. В заинтересованной тишине он прочёл три строки:

Упал лепесток.

О как ты прекрасна,

Майская роза.

А потом вдруг слегка взмахнул рукой и протянул Алине тот самый лепесток, ставший погоном адъютанта нежных чувств, на раскрытой ладони. — Изящный фокус, — пробормотал мсье Леруа. Алина вытянула руку, не решаясь коснуться лепестка пальцами — обман зрения и сознания был ещё силён, и ей казалось, что стоит тронуть лепесток, как он рассыплется. Эраст Петрович осторожно вложил его в её ладонь — нежное невесомое прикосновение розы защекотало кожу. Этот лепесток Алина спрятала в книгу — на память. Поздно вечером, когда гости разошлись и дома стало так тихо, что наконец-то было слышно саму себя, она раскрыла томик. Упоительно вздохнул воздух, рассыпав аромат роз; на ощупь лепесток был словно шёлк. Соскользнув взглядом с новой реликвии памяти на страницу книги, Алина поняла, что закутала лепесток в Пушкина. Строчки снились ей, стоило закрыть глаза.

Алина! сжальтесь надо мною.

Не смею требовать любви.

Быть может, за грехи мои,

Мой ангел, я любви не стою!

Но притворитесь! Этот взгляд

Все может выразить так чудно!

Ах, обмануть меня не трудно!...

Я сам обманываться рад!

***

Итальянец поклонился и ушёл со сцены. Алина вздохнула: — А жаль, он хорошо пел, правда, господа? Офицеры согласились. Эраст Петрович и Пьер ничего не ответили, молча курили. Они сидели в ресторане, был светлый тёплый вечер, и Алина за столиком была единственной дамой. Она больше не проверяла силу своих чар, не испытывала мужчин на прочность, и в её смирении все находили лишь большее очарование. Над ресторанным гулом разговоров рассыпались переливающиеся, как волна, звуки гитары. Алина подняла голову. Первые ноты что-то задели в ней, и мягкий, глубокий голос певицы заставил вздрогнуть. — Подобную песню и в приличном обществе, — разгорячился поручик Смолин. — Нет, я велю им прекратить, это неприлично… — Сидите, — остановила его Алина. — Я хочу послушать. Однако от слов первого куплета стало жарко шее и щекам, и она опустила глаза.

Не уходи, побудь со мной,

Здесь так отрадно и светло.

Я поцелуями покрою

Уста, и очи и чело.

Алина все же решила, что надо быть выше стеснения, и подняла голову. На неё смотрел Эраст Петрович сквозь прозрачно-серые полосы дыма.

Не уходи, побудь со мною,

Пылает страсть в моей груди.

Восторг любви нас ждёт с тобою,

Не уходи, не уходи.

Побудь со мной,

Побудь со мной!

Пьер, наклонившись, что-то ей говорил, но она не слышала. Остались только слезы гитары, сомнамбулический голос и поддёрнутый дымкой прозрачный взгляд, — больше ничего не было. Алине показалось, что она сама испарилась, вобрав в себя голубое небо зрачков. В груди её распалялось что-то — словно жаровню поставили. Последний раз дрогнули струны, взмолился голос, и на несколько мгновений оглушённая, взволнованная тишина разлилась по залу. Потом зашептались аплодисменты, снова зашелестели разговоры. Алина моргнула. Эраст Петрович, мягко отведя взгляд, вдруг улыбнулся. — Так что? — спросил Пьер. — Простите… Ах, pardon, что вы сказали? — Вы хотите ещё шампанского? — Нет, благодарю. Домой она возвращалась одна, отказавшись от провожающих. Все в ней было взволнованно, и поднятая, точно ветром песок, толчея мыслей не давала спокойно вздохнуть. Алина то ускоряла шаг, поднимая подолом пыль, то останавливалась, трогая лоб, горячие щёки, лицо… Все казалось ей странным, другим — одинаковый песок под ногами, те же самые волны, сосущие берег, одно солнце и она сама, в знакомом платье, с обычной прической — все другое, новое, впервые увиденное широко раскрытыми глазами. Словно что-то сломалось, и она не могла понять, что с этим делать. «Что со мной? — думала она, не замечая, как ветер отводит её в сторону от берега. — Неужели один взгляд…» Алина шла вдоль берега. Весь Крым, который она охватила по юности одним взглядом, казался сновидением — таким небываемо ярким, тёплым и светлым он был. Ей на пути попадались одни пары, вздыхающие, влюблённые, томные, нетерпеливые и радостные, и она, ловя их настроение, начинала улыбаться — широко, глупо и беспричинно. Потом села у самой воды, опустила в пену руки — маленький крабик шарахнулся от её пальцев, поднял облачко песка. «Вот уж и правда земля обетованная, — думала Алина. — Это ли не счастье? Город влюблённых, город счастливых». Она вспомнила все встречи с Фандориным, то, как он держал её за руку, как смотрел посреди сумерек в её глаза, как Лиза спросила, нравится ли он ей, и Алина ответила — наверное, нравится. «Да-с, сударыня, глупы вы необычайно, даром что так хороши. Наверное! Наверное, нравится! Да появись он сейчас за твоей спиной, спроси он прямо — нравится или нет, ты ведь, конечно, ответишь — да!» Море в этот час, заглотив кусок солнца, само стало светить, и в яркой воде казались ослепительными блики и переливы. Пена лизнула носок её туфли, Алина встала и стряхнула с платья песок. «Он хороший, сказала я Лизе. И все? Нет-нет, ведь он не просто славный. Он — намного больше этих слов». Она медленно, задумчиво шла, и шуршал песок под ногами, проваливался каблучок, и весь этот оранжево-золотой мир, с соленым свежим запахом моря, со светлым небом, с голосами влюблённых, со всей его счастливой, тёплой радостью кружил голову, немного пьяня. «Лиза сказала — по любви сошли, неужели правда? Спроси он меня сейчас — любите или нет? — что бы ответила? Ах, я и сама не знаю, кажется». Алина знала, что любит Эраста Петровича, потому что он был в этом мире, который она любила весь разом. Просто и ясно: люблю весь мир, и все. Но любила ли она его сильнее всего мира? Она не заметила, как остановилась, и волна с наслаждением лизала её туфлю. Кто-то позвал её чужим голосом, и Алина сделала вид, что не слышит, ушла домой. На веранде Лиза читала её книгу. — Ты рано сегодня. Что, надоели офицеры? Алина упала в кресло рядом, провела по лбу пальцами. — Лиза, я, кажется, больна. Сестра тоже тронула её лоб. — Здорова. Ты уже лет десять даже не простужалась. Просто взволнована. Почему? — Ах, не знаю. Неужели я такая же, как те кисейные барышни, которые валятся с ног от одного взгляда? — Боюсь представить, что это за взгляд такой, что он так тебя взволновал. Алина закрыла глаза. — И не представляй. Я лягу рано, воробушек. Ледяные простыни потушили пожар тела, но душа была в лихорадке. Она уснула рано, не видела снов, только голоса мерещились ей в тёплой темноте, и голоса были светлыми. Утром она пошла на берег. Безлюдный, не проснувшийся до конца пляж встретил её косматым песком, по которому она шла, как по пустыне. Шла и думала: «Сколько ещё мучать себя? Сколько ещё нужно себя не понимать? Ты, моя дорогая, заигралась влюблённостью в себя, и тешишься мыслью, что все тебя любят. А спроси самое себя, кого любишь ты — и не ответит». Ей все казалось странным, и только ясное солнце, поднявшееся над морем, было простым и понятным. Вот ему хорошо, думала Алина едва не со злостью, оно знает, что каждое утро вставать на востоке. «Как странно все это». Домой она вернулась смущённой, пообещав себе, что завтра непременно поговорит — с кем, с собой или с Фандориным, она пока не решилась уточнять.