В Мире Лукавых Обличий

Шёл 1897 год. Из Владивостока в столицу вернулся генерал Эссен, и при дворе вновь вспыхнул рой сплетен и пересудов о делёжке Маньчжурии и прошлом вторжении японских войск в китайский городок. Алина навестила Эссена вместе с дядей и братом — Николай Оттович был старым знакомым Алексея Петровича. Среди гостей был и мичман Дальневосточного флота Крейлер. Алина знала его: они с Николкой вместе играли в детстве. Это был красивый молодой человек, загоревший на экваторе, со следом дальних стран на лице. Казалось, в его глазах ещё отражались огни далеких городов, сигналы маяков и лучи морских рассветов и закатов, и этот ореол славных приключений привлекал к нему дам. Он, только что вернувшийся из плавания, был сегодня в центре внимания. Мичман говорил: — Война с Японией неизбежна, господа, это лишь вопрос времени: когда Мэйдзи обратит оружие своих солдат на двуглавого орла. И не воспринимайте эту Войну несерьёзно: у России есть всё, что требуется для боя, но и страна восходящего солнца за последние полвека тоже подросла. Преимущество Японии очевидно всем, но мало кто готов его признать. О преимуществах я могу говорить долго, но не хочу смущать слух прекрасных дам словами, которые они никогда не слышали. Издалека наблюдая за мичманом, Алина думала, с исключительно женской задумчивостью, что когда-то этот молодой человек ей нравился, но было это так давно, словно несколько жизней назад, и ещё — что в детстве он был приятнее, без ареола славных подвигов, изменивших его, сделавших его одним из многих героев, гордящихся своими делами, и что Николка наверняка — вот скверно-то! — хочет быть похожим на Лёнечку, а ему, с его характером, этого позволять нельзя, и надо непременно поговорить об этом с дядей, намекнуть маме, самой взяться за брата, чтобы понял, что ничего великого мичман, старше её на несколько лет, совершить не успел, и лучше бы брать пример со взрослых, устойчивых людей, таких, как Эраст Петрович. Кто-то спросил Крейлера о войне с немцами, и он ответил: — Этой войны тоже не избежать. Алине было тяжело слушать про войны, особенно с тем снисходительным тоном, которым говорил Крейлер. И хоть мичман был красив, этого было недостаточно, чтобы заставить её остаться внимать его словам. Она отошла, огляделась и, заметив Фандорина в одиночестве у окна, подошла к нему. — Эраст Петрович, как славно, что вы пришли! Тот поклонился: — Добрый вечер, Алина Дмитриевна. Они пожали руки, и Алина вздохнула: — Страшно и тяжело слушать все эти разговоры о войнах. Эраст Петрович, вы верите в войну с Японией? Он долго молчал, разглядывая их отражение в окне, покрытом туманом ранних сумерек, и потом сказал: — К сожалению, да. Она не стала спрашивать, кто, по его мнению, победит. Алина вздохнула: меланхолия, разбуженная разговорами о войне, просыпалась в ней с новой силой. — Эраст Петрович, помните наш старый разговор о дурных людях? — тихо спросила она. Он кивнул, внимательно глядя на неё: — О чёрных людях. П-помню. Эта простота, с которой он воспроизвёл слова многолетней давности, что-то задела в груди Алины, и у неё грустно дрогнули губы. Она не решалась продолжить, и он спросил: — Вы… вспоминаете о них? От того, как деликатно он это спросил, Алина едва не заплакала. — Нет, — тихо сказала она, чувствуя, как сжимается горло. — Но иногда… Знаете, иногда я задаюсь вопросом… Она не успела сказать, каким, потому что Крейлер, взявший передышку от внимания восхищенных дам, решил сам обратить внимание на старую знакомую. И невольно прервал разговор: — Алина Дмитриевна, а вы по мне не скучали? — Признаться, нет, — отвечала она с озорной улыбкой, но сама думала: как нехорошо, как невовремя он явился! — Я почти и не думала о вас, Лёнечка. Он опешил от старого, детского имени — так его почти никто не называл теперь, когда он был завидным женихом и властителем сердец. — Ваше «почти» вселяет надежду. Алина представила Эраста Петровича Крейлеру. Мужчины сразу друг другу не понравились, а Алина, в этом положении дамы посреди двух господ, пользовалась силой обаяния. — Лёнечка, вам понравилась Япония? — спросила она. — Интересная, но дикая страна, Алина Дмитриевна. Вам бы там не понравилось. — У меня совершенно другое мнение на сей счёт, — прохладно возразила она, мелком скользнув взглядом по Эрасту Петровичу. — Это очень интересная страна. — Она лишь кажется таковой. — Да? — Алина развернулась к Фандорину. — Эраст Петрович, рассудите нас. Фандорин её манипуляции не поддался и ответил скупо: — Каждый волен сам решать, нравится ему что-то или н-нет. Алина поджала губы. Крейлер это заметил и принял на свой счёт. — Не обижайтесь на меня, Алина Дмитриевна. Есть особая прелесть в том, как вы защищаете страну, в которой никогда не были. Это было сказано столь искренне — она поняла это по глазам — что сердиться на Лёнечку расхотелось. Алина улыбнулась. — У далеких и неизведанных краёв есть своё очарование, и нам нечего с ним поделать, — продолжил мичман. Он посмотрел на Фандорина. — Слышал один шепоток — знаете, как бывает, молчишь, а вокруг постоянно кто-то что-то говорит — что-де у вас слуга — японец. Алина поглядела на статского советника. — Он мне не слуга, — возразил Фандорин. — Он мой д-друг. Это слово откинуло Алину в ночь, когда она так и не решила, кем они с Фандориным приходятся друг другу, и она опустила глаза. Стараясь заполнить внезапное молчание, она обронила: — Когда я была в Китае, я подружилась там с одним стариком. Хотя он, конечно, вряд ли считал это дружбой, потому что я была дочкой консула, а он служил в посольстве… — Он знал русский? — спросил Крейлер. Алина с улыбкой покачала головой: — Очень дурно, ещё и говорил с акцентом. А я не знала китайского. Мы говорили на ломаном английском. Кто-то отозвал Крейлера, и Алина с Фандориным снова остались вдвоём. — О чём вы с ним говорили? — спросил он. — С к-китайцем. — Обо всем на свете. Он учил меня смотреть на звёзды и немного читать глаза людей. И часто рассказывал мне об их императрице. А я ему пересказывала сюжеты Пушкина, — Алина рассмеялась. — Ах, иногда я скучаю по тем временам. Сложным, но красивым. Хоть ту тарабарщину я так и не выучила, — весело заключила она, вспомнив, какие истерики вызывали попытки изучения китайского языка. — Думаю, вы приобрели нечто гораздо б-большее, чем знание языка, — заметил Фандорин. — Мичман нас прервал. Вы говорили… Алина вздохнула и отвернулась к окну. — Да, говорила. Но я потом расскажу. Вот пойдёт дождик, тогда и расскажу. Как назло, на небе собирались тучи. К ним подошёл Алексей Петрович, и они с Фандориным заговорили о каких-то делах, московских именах. Алина их оставила. Выглядев Николку, она подошла к нему — брат среди прочих слушал сладкие речи Крейлера о востоке. Николай завороженно глядел на мичмана, и такое всеобъемлющее восхищение горело в его глазах, что Алине стало страшно. Страшно, что брата отправили в морскую службу, что если прогнозы Лёнечки верны и начнётся война, Коля может ввязаться в сражение, морское, ужасное сражение, где мертвые пропадают в темной пропасти морей и океанов. У неё закололо сердце, и она увела Колю, попросив посидеть с нею. Ему сперва её вольность не понравилась, но, увидев её бледное лицо, он безмолвно согласился и весь оставшийся вечер не отходил от сестры. Алина ещё несколько раз замечала Эраста Петровича, но тот держался далеко и — видимо, из-за брата — больше не подходил. — Что ж вы так бледны, милая душа? — спросил генерал Эссен, садясь рядом с ними, и Алина вымучила улыбку. — От всех этих разговоров о войне дурно стало. Что, неужели всё так плохо? Николай Оттович грустно улыбнулся, глядя на неё умными, древними глазами. Коля в присутствии великого человека молчал и ловил каждое его слово. — Крепитесь, душенька, у вас брат растёт морским офицером. Нужно мужество, чтобы им гордиться. — Моего мужества пока хватает лишь на страх, Николай Оттович. Генерал похлопал её по руке: — Ничего-ничего, вы привыкните. И не думайте много о войне, если она наступит, случится это не завтра, поверьте мне. Глядя в его доброе лицо, Алина вдруг подумала: не рассказать ли ему то, что не успела Эрасту Петровичу? Но тут же одернула себя: нет, не поймёт. Её никто не поймёт, кроме Фандорина, никто. Окружённая такими славными, добрыми и храбрыми людьми, она никому не могла рассказать о камне, лежащем на сердце, и вынужденное молчание терзало душу. Когда пришло время прощаться, она прибилась к дяде, расточающему благодарности и обещания скорой встречи. Среди прощающихся выплыл Фандорин, пожал руку дяде и брату, поклонился ей. — Скоро вы в Москву? — спросил дядя. — Завтра уезжаю утренним скорым. Я отпраздновал свадьбу д-друга, но больше мне в столице делать нечего. Алина смотрела ему в лицо и вдруг испугалась, что снова они пропадут на полгода или даже несколько лет, и тот разговор, мучавший её ночами своей незавершенностью, так и останется оборванным на самом важном и страшном. Это впечатление было столь сильным, что она взяла брата под руку, пытаясь стушевать внезапный приступ страха. Дядя говорил Фандорину, что ему всегда рады в их доме, а Алина смотрела ему в лицо и ощущала, как он, уже не стоящий перед ними, а идущий по вагону поезда, неумолимо отдаляется от неё, и не было в ту минуту человека грустнее. Наутро, никому не сказав, Алина поехала на вокзал. Она не спала, истрепала душу тревогой и каким-то внезапным чувством бездомности, и к утру поняла ясно: ей нужно поговорить с Эрастом Петровичем. Пусть в последний раз, пусть они больше никогда не встретятся, но ей необходимо было озвучить то, что терзало душу с того мая. Она не знала номера вагона, только заучила наизусть — утренним скорым, он отбывал утренним скорым. Служитель с лакированным козырьком указал ей: — Вона тот поезд, барышня. Через двадцать минут отбывает-с. Алина затерялась в толпе со спешившими сонными лицами, отличаясь от них бессонностью и бескровностью собственного чистого лица. Едва подойдя к поезду, курящему дымкой, она засомневалась: так ли нужно было сюда приезжать? Ты же даже номер вагона не знаешь, глупая! — подумала она, ругая себя. — Ах, что за детская блажь, что за глупость! Она заозиралась, разглядывая лица пассажиров и провожающих, и тут над чёрными пузатыми шляпами на мгновение блеснул прозрачный взгляд, показался цилиндр, и Алина, едва не подпрыгнув (сердце-то всё равно сделало кульбит), кинулась туда, где секунду назад показался ей Фандорин. — Эраст Петрович! Эраст Петрович! Это действительно был он — обернулся, чёрные брови поползли вверх, а семенящий рядом азиат — японец, про которого сказал Крейлер, поняла Алина — что-то спросил у него, но Фандорин не ответил. Вуаль мешала ей, и Алина теребила её, не решаясь поднять — боялась, что кто-то её узнает. — Алина Дмитриевна, — воскликнул Фандорин, — зачем в-вы здесь? Она остановилась в шаге от него, с сорванным дыханием не сразу выдавив: — Приехала попрощаться. — П-попрощаться? — недоверчиво переспросил статский советник, и по опасливому выражению его взгляда она поняла, что он разрывается между двумя версиями: что-то случилось или она пришла признаваться в любви. — Мы вчера недоговорили, а это очень важно, Эраст Петрович. Важно мне, и я бы не стала вас тревожить, но только вы один меня понимаете. Он быстро охватил её взглядом, и что-то переменилось: опасение сменилось беспокойством. Он кивнул своему японцу, тот поклонился, забрал вещи и взобрался в вагон. Эраст Петрович протянул ей руку, и Алина помедлила, глядя на раскрытую ладонь. — Боитесь? Она качнула головой: — Я не вас боюсь, другого боюсь. — И — вложила свои пальцы. Он отвёл её к другому краю платформы, где почти никого не было. — Чего же вы боитесь? Алина вздохнула. — Чёрных людей. Вы не подумайте, ничего не случилось, просто временами, когда о войне говорят или нечто похожее, мне кажется, что ничего не изменилось с того мая. Я знаю, — продолжила она упрямо, когда он попытался ей возразить, и сжала его пальцы, — знаю, что мир надо любить весь, со всей его чернотой и всем светом, или не любить вовсе, но как только я подумаю, что если начнётся война, чёрные люди придут… Она замолчала и опустила глаза, убоявшись, что её опасения покажутся ему глупыми, ничтожными, и уже тихо спросила: — Они вернутся? Если война начнётся?.. Ветер задергал её вуаль, и Алина дрогнувшими пальцами подняла её на шляпку, лишив себя последней хлипкой защиты от внимательного взгляда Фандорина. А он смотрел в её лицо и словно любовался ею. — Вернутся, — ответил наконец он, качая головой. — Но это нестрашно. Такие люди всегда есть, но в сложные времена они просто — п-понимаете? — вылезают наружу, как черви после дождя. Она слушала его, но стоило Фандорину признать её страх, как она перестала бояться. Честность творила чудеса. — Вы мне тогда сказали, — она не делала ударения на «тогда», зная, что он понимает, — что сердце закрывать нельзя. Любить мир, в котором есть чёрные люди, сложно, но я учусь. А вы? Вы любите этот мир? Она смотрела на него ясными, чистыми глазами, а он молчал, словно ответ не подходил её взгляду, её присутствию, ей самой. Они так и не разомкнули рук, и он чувствовал, как горяча в перчатку обёрнутая рука. Горячая жизнь, искренняя, пылкая, и любовь у Алины Ададуровой была бы такой же. Он сказал: — Я не умею любить. А она не поверила. Он понял по глазам. И рука чуть крепче сжала его пальцы. Качая головой, она сказала, неотрывно глядя ему в глаза, и он едва держался, чтобы не провалиться в этот взгляд, в эту добрую, ласковую бесконечность неба: — Мне кажется, вы самого себя убедили в этом. А на самом деле сердце у вас громадное, я знаю. Пусть буду единственной на свете, кто в это верит, но я буду верить. Она опустила глаза, убрала руку. На бледных щеках медленно проступал румянец. Фандорин коснулся полей шляпы. — П-прощайте, сударыня. И тогда она сказала — не потому что верила в это, а просто не хотелось кончать разговор вот так, на сухом, чужом «прощайте», ударившим по груди приговором невстречи: — Вы верите в судьбу? Потом она будет с удивлением вспоминать эти слова, пророчество, вырвавшееся бездумно, от юности и горечи: ведь она сама — сама, Господи! — предсказала всю свою жизнь, перечеркнула её размашистым, роняющим чёрные кляксы, словом «Судьба». Эраст Петрович, если и удивился, не показал этого, и несколько секунд смотрел на неё, подбирая слова. Алина добавила: — Мы с вами уже прощались, как будто навсегда, а потом снова встретились. Вам не кажется… Она умолкла, убоявшись того, что могла произнести, и посмотрела в его лицо. Фандорин подсказал: — Что есть судьба в том, что мы постоянно встречаемся? — Она не ответила, и тогда он продолжил: — В Японии верят, что судеб у человека много, и он сам выбирает ту, которая его настигнет. — Это называется карма, — кивнула Алина, и теперь он действительно удивился. — А в карму вы верите? — Да, — ответил Фандорин. — Верю. И не оставляя ей возможности сказать ещё что-то, связать их встречи и невстречи с кармой, Богом, железными дорогами и поездами, он ушёл. Алина издалека наблюдала, как он скрылся в вагоне, как поезд тронулся, как толпа провожающих замахала белыми платками, словно сдаваясь, капитулируя перед роком неотвратимости. Алина уже знала, что их с Эрастом Петровичем судьбы связаны, но ещё не отдала себе отчёта, насколько они переплелись. Она твёрдо знала другое: здесь, в отсутствии Фандорина, ей будет плохо.

***

Меньше, чем через месяц после свадьбы, Софья сообщила, что беременна. Это должен был быть её первый ребёнок (брак с графом Вербицким был бездетным), и мадам Зурова пребывала в легком волнении. Алина очень часто писала ей письма в Москву, однако сама из столицы никак не могла выбраться: придворные обязанности связывали её по рукам и ногам. Она почти что жила во Аничковом дворце, оставаясь ночевать в комнате дежурных фрейлин даже в те дни, когда официально не числилась на службе. Май был суетным и беспокойным. Столь неотлучное присутствие при дворе неизбежно связывало крепкими узами как фрейлин, так и все светские чины. Среди прочих привлёк внимание Алины и камергер Вильяминов. Это был достойный, благородный человек, выходец старинного боярского рода, отличившегося на поле Куликовом и при Иване Грозном. Андрей Кириллович Вильяминов был красивым, широкоплечим, черноглазым и черноволосым, его обожали многие придворные дамы. Алине льстило его внимание и особенно приятным было то, что камергер не был чересчур докучлив. На балах он приглашал её на танец, но не чаще одного раза; в свои дежурства Алина находила в покоях для свиты букеты цветов (обыкновенно дурманно пахнущие фиалки); во время больших Высочайших выходов он обязательно был рядом, когда ждали императорскую семью у церкви. Однако Андрей Кириллович не занимал её мысли, Алина была озабочена мелкими придворными хлопотами, возложенными на плечи небольшого количества фрейлин. Она мало спала, а сны были мрачными, тревожными. Ей снилось Ходынское происшествие, плохие люди, чьи-то крики, а потом над всем этим вырастал чей-то голос, и ей хотелось убежать, и она не могла, и она кричала. Получив отпуск, она вернулась в тихий дом. Матушка уехала в Москву на празднование дня рождения сестры, дядя был при дворе императора и домой возвращался поздно. Днём Алина лежала на диване, полудремая, а за дверью ругались Николка и Лиза. Брат не одобрил одного её поклонника, графа Аксакова, и умудрился каким-то образом обидеть его на недавнем бале. Сестра никак не могла ему этого простить. Они снова сцепились из-за какой-то мелочи, а Алина, охваченная туманом предсонного видения, не понимала, ссорятся ли они наяву или во сне. — Какой же ты глупый, Николка! Разве можно незнакомому человеку гаффать?! — вскрикивала Лиза, обратив против брата его собственный словарь. — Такому человеку сказать такую глупость! — Не надо было этому человеку так очевидно оказывать тебе знаки внимания! — Ах! Он один раз пригласил меня на танец! — Но как смотрел, наглец! Алина встала, не выдержав шума, не стала глядеться в зеркало, зная, что на щеке остался след от подушки и платье измялось, пока она лежала. Она вышла к родным, замерла на пороге, застав действие, не нуждавшееся в зрителях и потому от её прихода не окончившееся. Лиза, заламывая руки, ходила по комнате, от окна до дивана, от дивана до камина и обратно по той же залаженной траектории. Коля стоял в центре комнаты и вертелся, когда сестра покидала поле зрения. Он горячо говорил, размахивая руками, и его бушлат гневно вспыхивал пуговицами. — Самое плохое, что ты его поощряла! — Чем?! — вспыхнула Лиза, остановившись. — Ты ему улыбалась. — Лиза, иди в мою комнату, — негромко сказала Алина, и наступила тишина. Они оглянулись, сестра, быстро взглянув на Николая, вышла. Алина прикрыла дверь и спросила брата так же тихо: — И что тут было? — с трудом удержалась, чтобы не сказать: «Что ты натворил?». Николка дернул плечами, но ответил: — Лиза неправа. — А я считаю, что неправы оба. Но ты старше, изволь быть мудрее и снисходительнее. Тем более обвинения твои сочинены на ровном месте. Аксаков очарован Лизанькой, но она себя не компрометировала. — Он женится на ней, — мрачно заявил Николка, надувшись. — Заберёт и пиши пропала. — Достойный жених. Алина собралась было уйти, когда в спину ей перелетело злое: — А твои — достойные? Она медленно оглянулась и посмотрела на брата строго и прямо. — О чём ты? — Твой Фандорин разве достойный жених? Вопрос был до того странно смастерён, что она опешила. — Фандорин — жених? Мой? Коля, что за глупости? — У Зуровых на свадьбе рядом были, — принялся перечислять, — на помолвке тоже говорили, на вечере в честь генерала Эссена тоже! — Какую-то чушь ты несёшь, извини, Коля. Я тебе уже говорила, Эраст Петрович — друг семьи. — Странно, что из всей семьи об этом только ты знаешь, — не унимался Николай. Алина вспылила: — Да потому что он московский чиновник! Что, прикажешь ему из Москвы к нам на ужин приезжать?! Наш отец с ним вместе у Долгорукого служил, и когда Василинку убили, это Фандорин убийцу нашёл. Не смей так говорить об Эрасте Петровиче, понятно? Ты его не знаешь. Пристыженный, Николай молчал. Алина вышла, хлопнув дверью. В спальне успокоившаяся Лиза вздрогнула, когда Алина вошла. — Невыносим! В сентябре в мичманы, а он как дитя! На всех обижен, все ему должны, сестёр из-за женихов потерять боится! Ах, ну за что такое наказание, честное слово! Алина села перед туалетным столиком, и по шеренге смирно выстроившиеся склянки с духами закачались. Лиза встала за её спиной и посмотрела отражению в глаза. — Что, тебе тоже попало? — За Фандорина, представляешь? Нет бы к Вильяминову приревновать, надо же обязательно прицепиться к другу! Скорее бы его уже в мичманы забрали! Лиза расхохоталась и обняла сестру. — Ничего, море быстро с него смоет ту спесь, которую корпус не отнял. Один разочек упадёт с трапа и станет шелковым. Алина улыбнулась. Взяв пуховку, коснулась носа сестрицы. — Поскорее бы тебя представить ко двору, какой красивой фрейлиной ты будешь. Лиза стала серьёзной. — Боюсь в фрейлины. На тебя смотрю и страшно. — Это почему? — Ты так изменилась, Аля. Отстраненной стала, я понимаю, чего Николка так переживает. И бледная такая. — Потому что сплю плохо, пустяки, — отмахнулась Алина. — Нет, дружочек, быть фрейлиной это большое счастье. Может, я поэтому всем искателям руки и отказываю. Статс-дамой ведь после замужества вряд ли стану. — А это уже от мужа зависит, — хихикнула Лиза. — Не ссорьтесь больше с Колей. Нехорошо, родная кровь. Я с ним ещё раз поговорю, потом, чтобы больше не ревновал. Лиза поцеловала сестру и выскользнула из комнаты. Алина поглядела в отражение. И правда, бледна до ужаса. — Спать, милостивая государыня, — сказала она себе. — Непременно сейчас же спать. Когда она вернулась во дворец, на столике в покоях фрейлин её ждало письмо.

«Сад, сегодня, пять часов дня.

А. К.»

Алина посмотрела на часы: была половина девятого. Она прочитала его слишком поздно.

***

В комнатах дежурных фрейлин стояла щемящая тишина — из-за пересменки Алина осталась одна. Эта тишина была её сном и самым большим ночным кошмаром. На неё вдруг упала усталость, и она уснула рано, в тихой своей спаленке, пустой, маленькой и чужой. Сначала ей ничего не снилось — только чернота, бесшумная и мягкая. Потом в черноте появились шорохи, тихие шаги, скрипящие на паркете в тех местах, которые она уже научилась обходить, чтобы не разбудить товарок, потом показалось, что кто-то наклонился над ней, коснулся лба, волос, мягко и невесомо поцеловал в губы. Алина проснулась, медленно открывая тяжёлые, сном налитые веки, и оглядела комнату в дымке предсонного тумана. Свеча, которую она оставила зажженной, погасла, оставив от себя запах гари и упавшую темень, скрадывающую очертания. Алина по памяти узнала углы, проем двери, и слегка приоткрытое перед сном окно, чтобы не было жарко. Ветер шевелил штору, и та поднималась и опускала, словно дышала. Алина провела рукой по лбу и губам, пытаясь поймать ускользающее впечатление поцелуя, мягкого и нежного, как дыхание, ещё раз огляделась, и привыкшие к темноте глаза схватились за замершую у стены фигуру. Алина резко села на постели, запахнула расстёгнутую на груди сорочку. — Кто вы? Как вы сюда попали? Фигура достала из кармана коробок спичек, чиркнула, и в сиянии маленького спичечного огонька Алина разглядела лицо Вильяминова. — Как вы сюда вошли? Я запирала дверь! Андрей Кириллович ей улыбнулся, но Алина не захотела улыбаться в ответ. — Комнаты фрейлин открываются легче всего. — Вы не первый раз проверяете? — холодно спросила она, притягивая одеяло к груди. — Нет, это факт, известный многим: среди фрейлин ведь так много фавориток. — Андрей Кириллович, — уставшим голосом сказала Алина, — уходите к себе. — Я вас ждал в саду. Почему вы не пришли? — Меня не было при дворе сегодня, ваше письмо я получила спустя три часа после назначенного времени. Чего вы хотели? — Я не смог уснуть, всю ночь думал о вас. Я не могу без вас жить, Алина, будьте моей женой… Он подошёл к её постели, бухнулся на колени и стал целовать ей руки. Алина вскрикнула: — Андрей Кириллович, довольно! Уходите! Но он с ещё большим пылом стал расцеловывать ей ладони, запястья, локти… Алина вырвала руки, встала и отбежала от него к двери. — Уходите. Стоя на коленях, он подполз к ней, и Алина поняла, что он пьян — запахло сладким вином. — Будьте моей женой, — повторял он, цепляясь за подол её сорочки, — будьте моей… — Андрей Кириллович, встаньте, не унижайтесь, — брезгливо сказала Алина. — Уходите, я не буду вашей женой. Да встаньте вы наконец! Он встал, но не ушёл — наклонился к ней, положил руку на затылок и поцеловал в губы. Алина не чувствовала поцелуй, только вино, пересладкое до такой степени, что казалось горьким. Ей стало противно, она оттолкнула камергера. — Не буду я вашей женой! Никогда! Уходите! Уходите! Он наконец услышал её. Неловко сгорбившись, он ушёл, и Алина на несколько оборотов ключа закрыла дверь гостиной, а потом и свою спальню, и стала ходить по ней из угла в угол, глядя в темноту бессонными раздражёнными глазами. Этой ночью она больше не уснёт. Происшествие было чрезвычайным, ужасным даже — камергер в покоях фрейлины! Даром что знаки внимания оказывал, что замуж звал — если кто-то узнает… Алина остановилась посреди комнаты, закрыла лицо руками и надавила кончиками пальцев на веки. Чудовищно! Позор! Самое ужасное даже не в возможных слухах (во дворце все видно и слышно), а в самом происшествии. И ведь не скажешь никому, не поплачешься — сама виновата. — Ах, ну что за напасть такая! — всхлипнула Алина, села на кровать и разрыдалась. Наутро, когда она в очередной раз безнадежно проходилась пуховкой по лицу, вернулась Александра Гагарина. — Бог мой, что с вами?! — ужаснулась она. — Вы словно ревели несколько дней. — Ужасно спала, — соврала Алина. Александра, не сняв накидку, подошла к ней. — Купите другую пудру, милая, — сказала она, забирая из рук пуховку. — Я дам вам название. Поверьте, следы дурных снов и балов до утра нужно маскировать только ею. Но вам бы отдохнуть! — Да-да, — соглашалась Алина, немея при воспоминании о ночи, — непременно. Снова был высочайший выход, снова Алина плелась со всеми до церкви, тяжелая от мыслей и платья с золотым шитьем. Среди стоящих поодаль кавалеров был и Вильяминов. Он выглядел плохо, бессонно и мято, как пропойца, и смотрел на Алину грустными глазами, но подходить не стал. Приближалась Пасха, спокойный светлый праздник, но Алина лишь терзалась с каждым днём всё больше. Дома она почти не говорила, сидела мрачная, тихая, так что дядя обозвал её Светланой. Во дворце она не могла уснуть, а если засыпала, то мучалась кошмарами. Те с каждой ночью становились красочнее, чётче, и Алина просыпалась с криком на губах. В конце концов, однажды ночью она напугала других фрейлин истошным воплем, переполошила служанок, которых те немедленно послали за успокоительными каплями, и дошло до того, что Мария Фёдоровна, взглянув в бледное лицо, взволнованно спросила: — Что с вами? Вы больны? Это стало последней каплей. Алина сказалась больной, получила отпуск — как всегда, бессрочный, — и вернулась домой. Прозорливая матушка поняла, что что-то не так. Но как она ни выспрашивала у Алины, та так ничего не рассказала. Начались шепотки с дядей, с братом и сёстрами, и все вдруг испугались за Алину. Она за себя не боялась, ей просто было дурно — в Петербурге, в доме, в этом воздухе, в своих платьях. Всё в её жизни вдруг показалось дурным. Так прожили неделю. Молчали, значительно глядя, ничего не говорили, старались не беспокоить лишний раз, а на исходе седьмого дня за ужином дядя объявил: — Ну вот что, синица. Я вас увожу. — Куда? — испугалась Алина. — В Крым! Сестра с братом загалдели: Лиза от радости, Коля — от сожаления, что не сможет поехать из-за подготовки в мичманы. Алина опустила глаза. — А Пасха? — После Пасхи и поедем. Лиза бросилась к дяде и стала его целовать. — Надолго мы уедем? — На месяц точно. Может, и дольше. — На месяц, — повторила Алина, у которой вдруг отлегло от сердца. На месяц прочь из Петербурга! Как приятно звучали эти слова!