Ой, не спится мне, душу полонила вьюга. Увела зима за собой милого друга. Погубили душу зимы недобры чары, Лютая зима забрала в объятия Мары.*
Снег сыпет, заметает, укрывает землю белым платком. Ветер воет, стучится в слюдяные окна треском ледяных узоров. И лишь стены избы да тлеющие поленья в печи спасали от зимы. Но что делать и куда деться, если холод успел пробраться в самую душу, покрывая льдом сердце? Тишина стояла в избе, пока Марыся медленно тянула молочную пряжу, крутя маленькое веретено. Руки, будто сами по себе, свивали шерсть в плотную нить, а взгляд даже не касался работы, устремившись на огонек лучины. И стоило свету потухнуть от сквозняка, как и пряжа вылетела из рук, стуча деревянным веретеном по половицам. Марыся прижалась спиной к стене, подобрав к себе ноги. Ей всегда было так одиноко и тоскливо без матушки, а теперь тошно стало, что и разревется в пору. Но она уже не девочка… Теперь не девочка. После смерти Веданы ей пришлось стать хозяйкой избы и вместо матери помогать хворым да больным. Но не быть ей как матушка — знахаркой на все руки, и ближе к зиме никто уж не захаживал к ней. Она тоже ни с кем не общалась. Выходит только за водой аль за хворостом в ближайшую рощицу. И никому нет дела до Марыси. Забыли все в общине как Ведана их детей и стариков из мора вытаскивала, озлобились на неё и на дочь её за то, что не пошла знахарка летом на Велесово капище и урожай к осени был скуден да беден. А Марыся уже день как зернышка во рту не держала, а мешок зерна, что принесли ей селяне по осени, опустел. Ни кореньев, ни грибов, ни яблок сушеных в избе уже не нашлось. Дева еле на них до морозов протянула, а со снегом зерно в расход пошло. Не хочется ей идти по избам еду просить да перед соседями унижаться. Марыся до сих пор помнит тот день, когда она просидела с матушкой в лесу до заката. Как она старательно оттирала родное личико от крови, как переплетала русую тугую косу, да разговаривала с Веданой, словно с живой. И нашли их сидящих у дерева только ближе к ночи. Если б не Млада, что в избу зашла молоко да яйца принести, то может и вовсе не искали бы. А что было дальше Марыся помнит очень смутно — лишь костер, в котором сгорала матушка в своем алом сарафане. Все, что оставила после себя Ведана — это дочь, домовина*** на погосте да рваное очелье. Марыся починила мамин оберег и стала носить заместо своего, хотя люд в селенье говорил, что вещи покойника надобно сжечь при нём. Но дева будто с мамой рядом была, пока очелье на голове носила. Словно смотрит Ведана за дочкой да оберегает её от напасти. После похорон нашли разбойника, который убил несчастную Ведану. Им оказался юродивый Ерёма, сын гончара. Из-за своей хвори он любил огненную воду и свежее пиво. Да так, что просадил половину отцовских денег, а когда и медяка на кружку не осталось, Ерёме попалась Ведана. На вече убийца говорил, что женщина одна стояла на дороге, и жемчуг так красиво пестрил в свете луны, что решил юродивый её камнем по голове огреть. Ведана хотела в лес от него убежать, но догнал её Ерёма, а когда она уже бездыханная лежала, срезал подол с жемчугом. На суд сдал его собственный отец, говоря, что в семье убийц никогда не было. А когда юродивого вешали, он смотрел без сожаления на казнь сына. Марыся же ни на вече, ни на казни не была. Все соседи потом рассказали. Холодно в избе стало, зябко. Дрова уж перестали трещать. Марыся, будто во сне, достала из-под скамьи последние два полена, и закинула в печь. Огонь неохотно переполз на дерево, даря слабое тепло. А от выдоха девы уж пар идет да пальцы краснеют из-за холода. Марыся сняла с печи одеяло, привалившись к остывающей каменке боком. Надобно было к соседям идти и просить в долг дров, но сил не было даже встать на ноги. Взглянула дева в сторону, а под скамьей косточка проклятая с лета все ещё лежит. Марыся её подобрала, на снежинку вырезанную в дереве посмотрела, а по щеке ледяной горячая слеза потекла. — Узнала судьбу, дуреха… — выдохнула она, косточку до боли в руке сжимая. А от неё словно вьюгой повеяло и так спать захотелось, что Марыся невольно глаза прикрыла, роняя голову на грудь. Мороз, будто чьи-то костлявые руки, пробирался со всех сторон, завлекая утомленное тело в объятия смертельного сна. Говорят, что те, кто замерз в самые лютые морозы, потом служат Маре, утаскивая людей под лед аль завлекая в лес, когда на дворе стоит пурга. Марысе показалось потешным, что она, всегда почитавшая Велеса, станет злобным упырем, губящим человеческие жизни. Нет, огромный и сильный медведь Велес прогонит костлявые руки Мары, и заберет девочку к матушке. Там будет тепло, светло и так хорошо. Там будет мама. Громкий стук в дверь вытащил Марысю из забытья. От удивления она даже не смогла пошевелится, пока стук не повторился. Неужто кто пришел навестить? Девочка уж хотела открывать засов, как что-то отдернуло её от двери. А вдруг кто чужой? Аль враг по её душу пришел? Аль вор? Душегуб? Спохватившись, Марыся схватила кочергу из печи. — Кого на порог принесло? — стараясь говорить тверже, спросила она у незваного гостя. — Ведана, открой. — раздался грубый мужской голос из-за двери. В нем не было угрозы. — Если скажешь кто ты, то может и открою. — Марыся подошла к слюдяному окошку, силясь разглядеть чужака, но из-за ледяных узоров ничего не видать. — Неужели не помнишь меня, голубка? Это же я — Тур. — отвечал мужчина. Дева сильнее сжала кочергу. — Я не Ведана. Я её дочь — Марыся. — Арысенька, а где матушка? — дева повела плечами от того как Тур исковеркал её имя. Марыся осторожно открыла засов, выглядывая в небольшую щель. Чужак был высок, крепок телом, но стар. Одежда на нём бедная — бурый потертый азям**, кожаные сапоги, а за широким поясом висело два изогнутых меча, как у печенегов. Его плоское круглое лицо покраснело от холода, а на щеке красовался широкий рваный шрам. Лисьи золотые глаза с интересом смотрели на девочку. Тур не был похож на мужчин из оседлых селений — длинные седые волосы завязывал в хвост, носил костяные серьги в ушах и по несколько колец на пальцах. С виду он казался грозным воином или наемником, но Марыся не испугалась его, кода увидела воочию. Дева наоборот шире открыла дверь, выходя к нему на порог. — Нет матушки… Ещё с лета. — от её слов Тур замер, словно неживой. Вдруг мужчина пошатнулся да наклонился вперед так, что чуть не упал за порог. Марыся выронила кочергу, подхватывая его под руки. Она завела его в избу, усадила на скамью, а сама побежала к сундуку с настойками. Нашла засушки мяты, пустырника и душицы, что сердце успокоят. Дева мешочки на стол положила и с горшком на улицу выбежала. — Вы дышите глубже. Сейчас отвар сделаю и вам полегчает. — успокоила гостя Марыся, ставя горшок со снегом в еле теплую печь. Пришлось для растопки ложек деревянных кинуть, а к ним девочка и косточку Марову в огонь разгорающийся забросила. — Спасибо тебе, что старика, горем убитого, не бросила… — попытался улыбнуться Тур, а у самого слезы из глаз льются. И стыдно ему перед девочкой плакать, прячет глаза. — Мне матушка говорила, что нечего стыдится слез. — Марыся закинула в растаявший снег сушеных трав да закрыла горшочек крышкой. — Тем более слез о покойнике. — Ведана… была мудрой женщиной. Таких как она в ваших селеньях уж не встретишь. Ничего не боялась — ни богов, ни людей, ни нелюдей… А жизнь как любила… — Тур вытер следы от слез на щеках, устремив взгляд на Марысю. — Ты, Арысенька, на неё совсем не похожа. Ты на… — Мое имя Марыся. Мне его при рождении дали, значит, и при жизни зовите меня так. — терпение девы лопнуло. Марыся свое имя очень любила и гордилась. Не понравилось ей как мужчина его коверкает. — Нет, Арысью при рождении тебя и назвали. А матушка Марысей начала величать, чтобы люди в общине ничего неладного не подумали. — Тур горько усмехнулся, смотря деве прямо в глаза. — И кто же дал мне такое странное имя? — Я, доченька, я… Марыся тогда горшок ухватом из печи вынимала, а как слова гостя услышала, так выронила все, залив отваром огонь. Ладонями губы закрыла да к стене отошла. И смотрит на Тура испуганным взглядом и будто в зеркало глядит. Она по-началу и не заметила того, как они похожи. Глаза, нос, щеки, губы, лоб — все одно. Он худ и высок как она. И такие же небольшие клыки на зубах есть, будто у зверя какого. — Прости, что сразу не сказал… Меня весть о смерти Веданы с толку сбила. Я, ведь, летом не смог приехать, а она меня встречать пошла, да? — дева лишь кивнула, а Тур продолжил. — Стояла, бедная, в ночи, ждала дурака старого, а я на охоте был, совсем забыв о ней. — Если бы вы приехали, то она была бы жива. — гость поднял взгляд на дочь, а у той глаза гневом горят, будто волк из ночи на охотника смотрит. И такая злоба охватила тогда Марысю, что захотелось ей выгнать незваного отца из избы да забыть все как кошмар. — Много жизней на моей совести. И нет для меня прощенья. Но дай мне хотя бы простится с ней да отведи на её могилку. — Домовины уж снегом по крыши замело. Прощайтесь так. — Марыся сняла с головы очелье, отдавая отцу в руки. — Она носила его до смерти. Дева развернулась, уходя к печи, чтобы убрать воду, а мужчина взял очелье, поцеловал, да стал шептать что-то на языке чужом. Марыся на отца и смотреть не хотела. Гнев в её душе все пуще подогревал огонь ненависти. Он ведь бросил их с мамой одних и даже не справлялся о жизни дочки. А теперь пришел да простится просит. И не спросил как живет его кровинушка, как голодает, как мерзнет в избе, как одна хворост на себе из лесу вечерами таскает. Будто и не родная она ему. — Туго тебе одной живется? — словно прочитав мысли Марыси, спросил мужчина. — Пока не жалуюсь. — фыркнула дева, от печи вычищенной отходя. — Смотрю, мешки у тебя пустуют, а хвороста и совсем нет. Вон, ложку пришлось жечь, чтоб отвар мне сготовить. — и не было в его голосе издевки, а только горечь. Дева промолчала, садясь с ним рядом на скамью. Может и не виноват Тур ни в чем? Он подарки для Марыси и Веданы привозил, каждый год навещал любимую, а для дочки даже яства заморские иногда передавал. Другой же забыл о жене и ребенке, да уехал куда глаза глядят, а Тур старался помочь. — Ведана просила меня, чтобы я тебя к себе забрал, ежели с ней что случится. Так что поедешь со мной в степи. Будешь в стае жить с моей семьёй. Шатер у нас большой — места на всех хватит. А я тебя потом на ярмарку в Тмутаракань аль в Белгород возьму. Ты на корабле побываешь. — мужчина перевел взгляд на дочь да хотел дотронутся, а она от него как от огня на другую скамью пересела. — Не нужны мне ваши ярмарки. И степь ваша не нужна. Я здесь останусь — Марыся все стояла на своем. — И долго ты здесь одна проживешь? Я пока вашу избу искал, мне никто двери не открыл. Лишь старик один сквозь щель проблеял что-то про окраину селенья да на засовы заперся. Они тут все лишь о себе пекутся, а о девке, что с голоду да холоду помирает, никто и не думает. — увидела Марыся как отец на селян злится. — А там ты будешь в стае жить да горя не знать. — Чужая я в твоей стае. — дева отвела взгляд, а отец произнес: — Ты наша. В тебе кровь скифов течет — народа некогда великого и могучего. Хоть человеком ты и жила, но волчицей всегда была. В тебе звериного столько же, сколько и человеческого. — Откуда тебе знать? — гордо вкинув голову произнесла дева. — По глазам твоим вижу, по стати гордой, по воле несломленной. Ведана мне про твою смелость да стойкость рассказывала. Как ты ей во всем помогала, как к знаниям тянулась, как к людям добра была. А они от тебя отвернулись. Шакалы… — выплюнул последнее слово Тур. — Стая будет тебе как семья. Марыся молчала. Отец был в чем-то прав — не нужна никому дочка знахарки, да никто о ней кручинится не будет, ежели с голоду помрет. А в семье отца она, может, найдет себе угол. Но только скифы — это варвары и душегубы, что ничего светлого в своей жизни не видели. И что же, ей тоже людей за монеты убивать? Дева всем телом вздрогнула, стоило подумать об этом. Нет, она врачевать хочет, людей из Нави на белый свет вытаскивать, а не губить души. Марыся хочет по стопам матери пойти. — Мне завтра с лучами солнца уезжать пора. — решил прервать тишину Тур. — Я приду к тебе либо забрать в степи, либо прощаться. Выбор за тобой.***
Рассвет окрасил снег в алый, багряный цвет. Мороз-трескун скакал по деревьям, крышам домов да по безоблачному небу. Все в округе замерло в утренний час, льдом времени покрытое. Тур вел огромного вороного коня, запряженного в повозку, через глубокие сугробы. Намедни он протоптал тропинку к избе Марыси, а за ночь уже намело так, что дорогу к дому найти можно только по темнеющей средь ветвей яблонь крыше. Скиф шел нарочно медленно, останавливаясь подышать морозным воздухом да посмотреть на красоты Ягры. Волк боялся, что выйдет дочь с ним простится, а до лета не доживет. Стыдно тогда будет ему перед Аресом. Не вынесет Тур смерти ещё одного ребенка. Марыся встретила его у калитки, одетая в бедный кожух. А в руках у неё лукошко с узелками из рушников. — Ни здесь мне не жить, ни в стае твоей. Не человек я, и не зверь. — дева усмехнулась, дотрагиваясь до груди. А там, под одеждой, печать Велеса сердце греет. — Здесь у меня никого нет, а в степях будешь ты и семья твоя. Что-то ведь лучше, чем ничего? Тур улыбнулся, рассмеялся, подбежал к дочке, обнимая порывисто. И в его могучих руках она такой хрупкой да маленькой оказалась, что сжалось отцовское сердце, тоскою по упущенному времени сжимаясь.