Мой дорогой брат и товарищ по несчастью Костя!
Я пишу тебе только сейчас, зная, что теперь это мое письмо обязательно дойдет. Итак… Мой русский язык подтянулся за несколько лет — я много говорил с вашими солдатами в Кенцаве. Они понимали меня, и я был этому рад, потому что до сих пор страшно картавлю. Об этом мне напоминает каждый, кто говорит со мной, а что я сделаю? Дефект есть дефект. О дефектах. Ты знаешь, что стало с Кенцавом? Если нет, то сообщаю, что с тридцать девятого года немцы организовали в нем гетто. Красивое слово, некрасивое содержание. Город-тюрьма, поделенная на две части, если сказать короче. Часть для евреев, часть для поляков. Голод, презрение, повязки, выстрелы, смерть. Костя, разве это должны мы были видеть в лучшие годы своей жизни? Я даже не успел закончить школу. Меня с папой арестовали по причине национальности зимой тридцать девятого и отправили в отряд на работы. Я выжил благодаря ему, потому что был слишком мал для работы, меня должны были расстрелять, а папа договорился. Ненадолго он спас еще маму и девочек. Чтобы избежать неловкого разговора да и прочих спорных формальностей при встрече, на которую я надеюсь, скажу сразу и все. Из всей семьи остались только я и Сара. Мама и папа не пережили оккупацию, и погибли в сорок первом году. Маму убил пан Вишневский в моей комнате. К счастью, он тоже погиб — сгорел там же по иронии судьбы. Сейчас в Кенцаве есть улица Аделаиды Розенфельд. Огромная улица, по которой не хочется ходить. После того, как я, наконец, доказал (эти дни я считаю еще одним издевательством), что мы с Сарой её дети, и стал иметь права на квартиру и все наследие, ко мне стали ходить газетчики. Спрашивают про маму, что с ней случилось. Ну их к черту. Я потом сам напишу. Папу застрелили, когда мы пытались перейти КПП. Он снова спас меня. Его пули предназначались для меня тоже. Чаще всех он мерещится мне, но, несмотря на то, что я сделал, он все равно гордится мной. На улице имени мамы я бы поставил ему памятник. Но я не знаю, где он похоронен, как не знаю и про маму с Норой. Норочка погибла зимой сорок четвертого в лагере смерти под Опаличем. Моя хорошая Нора, мое второе лицо, не смогла дожить до освобождения. Её убила надзирательница, об этом мне рассказала Сара. Их согнали туда вместе, но Сарочке улыбнулась удача. Сара вернулась 12 сентября, и я переписал это письмо. Я встретил её на вокзале среди освобожденных. Она очень напугана, всегда ходит со мной, держа за руку, как маленькая, хотя знает, что я ее младший брат. Она до сих пор думает, что я её не люблю, что я уйду, но это не так. Я люблю. Я не могу её бросить. Да и куда мне идти? Квартира огромная, черная и пустая. Моя комната — пепелище. Я хочу продать квартиру, ничего «нашего» там не осталось после Вишневского. Только кровь на столе. После моей съемной комнатки Саре там неуютно. У нас пять комнат, и везде ей хочется плакать. Знал бы ты, Костя, как она страшно плачет… Боже мой, как мне её жаль, мою бедную Сару. Наверное, у тебя возник вопрос, а что стало со мной? Отвечаю: ничего. Только волосы поседели, да и руку крепко не могу сжать. У меня часто идет кровь носом, и образовалась язва желудка, как я и предполагал. А так ничего. Я в порядке. Во время оккупации я все время жил в городе, страдая от того, что имел мало денег, как и положено еврею, и не знал, как усмирить свой эгоизм. Скучно и трусливо жил. На фронт не рвался, а просто смотрел, как убивают, как город превращается в труху. Это не тот Кенцав, который ты помнишь. Уже нет. Даже сейчас, когда войне конец. Работаю я на этого старого идиота Пеньковского, пишу ему разные рассказики. Школу не окончил, хоть писать не разучился. Считать тоже, хотя Пеньковский обманул меня на приличную сумму из-за этой дурацкой книги. Уже несколько недель с ним ругаюсь. Если услышишь вдруг про «Вхождение в эмпирей», то знай — это моя писанина. Много шума, а там одно вранье. И неудивительно, ведь писал я. Видишь, я опять все о себе да о себе. Не меняюсь. Может быть, тебе будет интересно узнать про наших одноклассников. Живых из нашего бывшего класса пятеро: обе Богуславские, Матеуш, Сбигнев и Королько. Ты помнишь Ярека? Недавно встретил панну Лацгуновскую, она сильно плакала и сказала, что Ярек повесился летом сорок первого. На бельевой веревке, у себя в комнате. Жуткий год выдался, да и у вас тоже. Я встретил его, как оказалось, за день до смерти, он меня не узнал. Он мне сказал, что наш химик, пан Кавоцкий, хотел спасти его и Катерину Мишницку от немцев и запер в шкафчике с пробирками. Этот шкафчик расстреляли. Катерина погибла, и вот он с ней, с мертвой, сидел до вечера, пока его не освободила Лана. Я попросил Ярека отправить письмо Пеньковскому, чтобы тот нашел меня, и он это сделал. Сделал и убил себя. Зря я на него тогда кричал, ведь именно Ярек спас меня. Бедный Ярек. Пан Кавоцкий погиб, Ланочка тоже. Я видел её незадолго до расстрела у Холмов. Проклятый сорок первый год!.. Надо было остаться с ней, а я струсил. Но к кому бы таком случае вернулась бы Сара? Я сейчас как вдовец, но Лана мне даже не снится. Про нее писать больше не буду, мне даже думать о ней тяжело. Эти годы для меня будто схлопнулись. Я не думал, что все так будет. Как ты, мой дорогой брат Костя? Как Владимир, Маша, родители? Я искренне надеюсь, что вы все в сборе. Я читал, что Ленинград был в блокаде. Я могу представить, что это, и желаю тебе поскорее забыть все, что было с тобой. Спаси свою душу от трещины, живи сегодня, сейчас и своим будущим. Если есть, кого любить, — люби. Получай образование, береги близких. Ответь как можно скорее, я все хочу знать о вас. Мне очень важно знать, что вы живы. Прилагаю открытку на случай, если письмо придет к празднику. Всем тем, кто знает и помнит меня, привет и мои наилучшие пожелания! С окончанием проклятой войны, товарищ Ройфе Исаак».Глава 1. Письмо Кенцав-Ленинград
22 июля 2019 г. в 20:36
«От 15 сентября 1945 года