***
Клод Фролло уже вторую неделю не покидал своей кельи, с тех самых пор, как узнал, что девушка жива. С одной стороны, он испытал ни с чем не сравнимое облегчение, когда понял, что горбун не дал случиться непоправимому. Мысли о призраке Эсмеральды перестали донимать его. С другой стороны, он не мог есть, не мог спать, не мог заниматься наукой, не мог никого видеть. Его дверь была закрыта даже для любимого Жеана. Дни напролет он смотрел на прекрасную юную смуглянку, которая находилась так близко и в то же время была так недосягаема для него. А ночи его превратились в ад: он метался по постели, корчась от неистовой страсти, едва сдерживая стоны отчаяния. Клод пытался представить себе, что она рядом, прямо в его руках, прижимается к его телу. Иногда ему и впрямь казалось, что он чувствует ее прикосновения, столь сильно было его желание. А потом она заболела. Фролло до того момента не принимал своего пасынка, ошивающегося у ее кельи, всерьез. Девушка была добра, что не могло не привлечь к ней напрочь лишенного ласки беднягу. А теперь он не мог думать ни о чем, кроме звонаря и цыганки. Он не мог выбросить из головы умоляющий взгляд горбуна, просившего у него лекарство для нее. Откуда в угрюмом и нелюдимом Квазимодо взялась такая преданность к ней? Почему он спас ее? Неужели ее безупречная красота затронула и его душу? Он не доверял женскому сердцу, тем более что кроме глухого она больше ни с кем не общалась. Он смотрел, как она ластится к этому уроду, точно котенок, замечал, с какой нежностью и заботой тот относится к девушке. Чем идеальнее казалась ему картина, тем сильнее он сходил с ума. — Неужели я хуже? — шептал он, сверля их взглядом, — я бы кинулся выполнять любое ее желание, если бы только она была моей. Как она может отвергать такую любовь? — Он сам не заметил, как ногти стали царапать каменный подоконник, пока боль не привела его в чувство. — Кровь… — задумчиво проговорил он, глядя на руки, — я больше не вынесу… Как раз в этот момент Эсмеральда, что-то рассказывая звонарю, погладила того по плечу, и его угрюмое лицо осветилось нежностью к ней. Клод отшатнулся от окна, закрывая лицо руками. Не помогло. Образ черноглазой прелестницы, такой гибкой, изящной, соблазнительной, казалось, был выжжен на сетчатке. Он сделает это. Пусть он будет потом жалеть, пусть будет гореть за это в аду, но это единственный для него способ сохранить рассудок. Большего ада, чем сейчас для него уже не будет.***
Я проснулась от странного шороха. — Квазимодо? — сонно спросила я. — А ты ждала его? — раздалось в темноте, и я почувствовала, как в жилах медленно, но верно стынет кровь. Кошмар стал реальностью, этот голос я бы не спутала ни с каким другим. — Вы… — прошипела я. Из угла кельи выступила черная фигура, которая преследовала меня в бреду. Я села на постели, — я не боюсь тебя. Убирайся. — Я не могла даже кричать, слова выходили каким-то страшным низким голосом, столь сильна была злость, охватившая меня. — Я и не хочу пугать тебя, девушка, — он стал подходить ко мне, отрезая мне пути к отступлению, — я хочу, чтобы ты любила меня по своей воле. — Он подошел совсем близко и вдруг крепко вцепился мне в плечи. — Отпустите! — я пыталась освободиться из его захвата. Даже сквозь платье я чувствовала, что руки у него ледяные. — Люби меня, девушка, люби… Прямо сейчас, здесь, в святом месте священник и ведьма сольются в объятиях страсти! — он легко повалил меня на постель, всей своей массой наваливаясь на меня. Я видела, как сверкают его глаза в темноте: точно так же, как и в ту роковую ночь. — Ты дьявол, не смей трогать меня! — у меня вдруг прорезался голос, — я ненавижу тебя! — И я принялась осыпать его ударами, словно пытаясь выместить на нем всю боль, что пережила по его же вине. — Бей меня, бей, сколько тебе угодно, только отдайся… — одержимо шептал он, и я почувствовала, как его поцелуи обжигают меня. Ярость стала уступать место страху, а вся смелость моя куда-то подевалась, когда я поняла, что проигрываю этот бой. Меня трясло, когда я ощущала, как его руки блуждают по моему телу. — Нет, нет, нет, — просила я, плача от бессилия, вцепившись в остатки седых волос, пытаясь отстранить от себя его голову. — Помнишь капитана? — задыхаясь, шептал он, — тогда ты так не брыкалась. Ты привыкнешь, я не буду тебе так противен, и ты простишь. У нас будет уйма времени. А теперь позволь любить тебя… Смилуйся… Он еще что-то бормотал, но я не разбирала слов, думая лишь о том, как сбросить его с себя. Я почувствовала, как он задирает мне юбку, кожей ощутила его прикосновения, и новый приступ бешенства дал мне смелости. Я изо всех своих силенок ударила ногой в то самое место, которое он намеревался использовать со мной сегодня ночью. Священник чертыхнулся от боли, и я, воспользовавшись его замешательством, смогла вырваться. Я бросилась к выходу из кельи, молясь всем богам, чтобы Квазимодо, моя единственная надежда, сегодня вновь оказался у входа в мою комнатку. В свете луны я увидела неясную темную массу, лежащую у порога. Не помня себя от ужаса, я кинулась к нему: — Квазимодо, проснись! Проснись, пожалуйста, — плакала я, тряся его за мощное плечо. Горбун поднял голову и, увидев над собой мое напуганное зареванное лицо, мгновенно вскочил на ноги. — Эсмеральда? Что… — он не успел договорить. Из темноты моей кельи вышел священник с побелевшим от ярости лицом, а я, испуганно пискнув, крепко прильнула к звонарю, надеясь спрятаться от священника. Я понимала, что теперь все зависело от Квазимодо: либо он толкнет меня в руки своего хозяина, либо заступится. — Господин? — непонимающе произнес горбун, — что случилось? Священник молчал, и я рискнула слегка повернуть к нему голову. Он гневными жестами что-то объяснял Квазимодо. — Господин, Ваше слово всегда было законом для меня, — покорно ответил ему горбун. Услышав это, я судорожно вцепилась в его камзол, не в силах сдержать всхлип. «Только не отдавай меня ему! Только не отдавай» — про себя упрашивала я его, — но я не могу, — чуть слышно закончил Квазимодо. Священник все еще не произносил ни слова, видимо, продолжая общаться с горбуном жестами. В абсолютной тишине коридора было слышно, как шуршит его сутана. Звонарь отступил от архидьякона на шаг назад, крепче прижимая меня к себе, защитным жестом опустив ладонь на мой затылок. — Я приму от Вас любое наказание, — тихо, но твердо проговорил он, — а сейчас очень Вас прошу, уходите. Поскольку мое лицо было прижато к плечу звонаря, я могла только слышать, как священник удаляется быстрыми шагами, бормоча проклятия себе по нос. Когда шаги затихли в отдалении, я позволила себе расслабиться, наконец, выпустив усыпанный колокольчиками камзол, за который цеплялась как за спасательный круг. — Все в порядке, милая? — тихо спросил у меня Квазимодо. Я закивала головой, благодарно обнимая его в ответ. Почему-то внутри все потеплело от непривычного ласкового обращения звонаря, ранее он так меня никогда не называл. Не знаю, сколько мы так стояли и обнимались посреди темного пустынного коридора, но постепенно дрожь моя прошла, я окончательно успокоилась. Отстранившись от него, я молча взяла его за руку и повела к себе в келью. Он подчинился. Когда я села на тюфяк, он опустился рядом со мной, пошарил в темноте и зажег лампу. Некоторое время мы молчали. Я не хотела напоминать ему о том, как днем он клялся в безграничной верности священнику, а сейчас ослушался его, чтобы защитить меня. — Скажите, это был мой господин? — вдруг спросил Квазимодо, не заметив, как снова перешел на «Вы». Я непонимающе смотрела на него. — Священник, предавший Вас, это мой господин? — повторил он. Я не ответила, но, видимо, выражение лица выдало меня с головой. Квазимодо тяжело вздохнул. — Вы знали, когда рассказывали мне Вашу…историю? — Знала, — кивнула я. — Почему Вы не рассказали мне все? — в обычно ласковом голосе теперь звучал мягкий укор. — Почему не рассказала? — удивленно переспросила я, — да потому что он твой господин. Сколько он с тобой? Всю жизнь твою? А меня ты тогда знал несколько дней от силы. Ты даже сейчас колебался. Да и кто я для тебя по сравнению с ним? Так, цыганка, которую ты спас из благодарности. Ты же только сегодня говорил мне о хозяине своем, вспомни. — Я не колебался, — осторожно возразил он. — Я никогда не думал, что господин попытается обидеть Вас. Я бы не причинил ему вреда, но и Вас бы не позволил тронуть. Ни тогда, ни сейчас. И впредь буду защищать любой ценой. — Извини, что не доверяла. Но меня тоже можно понять. Да и потом, вот поклянись жизнью, что не нашел тогда капитана, — попросила я, уязвленная тем, что меня мягко обвинили в недоверии. — Клянусь своей жизнью, — ответил он, внимательно глядя мне в глаза, — но я обещаю, приведу его к Вам. — А моей? — я знала, что он не посмеет. И оказалась права, он тут же опустил глаза и покачал головой. Я только кивнула, не спрашивая, зачем он соврал мне. Почему-то я была уверена, у него не было злого умысла. — Вы не гневаетесь? — робко спросил он. Я отрицательно замотала головой, от чего звонарь выдохнул с явным облегчением. — Ложитесь, я постерегу, — предложил он, вставая с тюфяка, чтобы освободить мне место. Я приподняла тюфяк и со стоном достала из-под него металлический свисток. Квазимодо покачал головой, вешая мне свисток на невесть откуда взявшуюся у него веревочку. Бросив на звонаря виноватый взгляд, я быстренько юркнула под покрывало, сворачиваясь в клубочек, и тут же провалилась в сон.