***
Первое, что я увидела на следующее утро — два странных сосуда, стоящих у меня на окне. Один — глиняный, довольно грубой работы, однако наполненный свежими яркими цветами. Другой — хрустальный, надтреснутый, но видно, что некогда очень дорогой, цветы в нем заметно завяли. В любом случае, их уже нельзя было назвать красивыми, только выбросить. Я тупо смотрела на сосуды, еще до конца не проснувшись. Что это такое? Либо он не заметил трещину в вазе либо принес мне все цветы, какие были. Либо я просто долго сплю. Я вдруг осознала, что вечность уже не видела цветов так близко. А еще, вспомнила, что вчера разозлилась на него. А он теперь мне вялые цветы, значит, носит! Я была научена, что, если девушка берет подарок от мужчины, она его прощает, поэтому, как бы мне ни хотелось взять красивые цветы, я решительно выставила горшок в коридор, пусть обратно забирает. И вазу пусть свою забирает. А вялые цветы я все же возьму, чтоб ему еще и стыдно было!Глина и хрусталь.
20 июля 2019 г. в 11:08
Дни шли за днями. Постепенно я успокаивалась, кошмары перестали донимать меня, я дышала все спокойнее, хотя мне и казалось, что я повзрослела на тысячу лет. Только одна мысль терзала меня, не давая мне спокойно жить. Ведь, когда отец прибудет в Париж, чтобы найти меня, я не смогу узнать об этом. А как отец узнает, где я? Как он узнает, что бедная цыганка, укрывшаяся в огромном соборе, и есть его дочь? А вдруг он уже здесь? У меня не было никакой связи с внешним миром, кроме глухого звонаря, который не мог помочь мне в этом деле. Я абсолютно не представляла, что мне делать, и это временами мучило меня неимоверно. Потому что вся моя затея с переодеванием и побегом, все это оказывалось абсолютно напрасным. Я все равно оказалась заточенной в четырех стенах, пройдя при этом через немыслимые страдания. Если бы не мой природный оптимизм, я бы, наверное, с ума сошла. А так в моем сердце не умирала надежда.
Кстати о звонаре. Квазимодо был моим единственным другом, единственным человеком, с которым я могла общаться. Я не знаю, сколько бы я привыкала к его необычной внешности, если бы в тот страшный день моей несостоявшейся казни он не стал бы моим невольным утешителем, когда мне так сильно требовалась поддержка. После этого бояться горбуна было бы нелепо.
Он довольно часто навещал меня, принося мне еду и питье. В первый же день, когда я проснулась, он оставил мне какой-то особенный свисток, который был слышен ему, несмотря на глухоту, и привел мою козочку. Бедная Джали, убежавшая вслед за мною в собор, целую ночь плутала там одна, пока Квазимодо не нашел ее. В тот же день я чуть ли не на пальцах объясняла глухому, что меня зовут Эсмеральда. Впрочем, он довольно легко читал по губам знакомые ему слова, лишь иногда прося говорить чуть помедленнее. Кстати, он оказался всего на три года старше меня, но я не могла назвать его мальчишкой, настолько по-взрослому он себя вел. Особенно по сравнению со мной.
Даже я, девочка, которую вырастила толпа нянюшек и учителей, выполнявших каждый мой каприз, была удивлена и тронута трепетным отношением ко мне горбатого звонаря, о котором отзывались как о диком и грубом монстре. Я чувствовала себя хрустальной статуэткой каждый раз, как Квазимодо оказывался рядом со мной, казалось, он предугадывал каждое мое желание. Кроме того, я так устала от громких признаний в чувствах. Аристократ чуть не воспользовался, архидьякон пытался убить. И оба наперебой говорили мне о великой любви, как бы соревнуясь, кто сделает это более напыщенно. Поэтому меня так тянуло к молчаливому звонарю, окружавшему меня ненавязчивой заботой. К своему стыду, мне казалось, что я пользовалась его благодарностью.
Почему я сказала «к своему стыду»? Да потому что моя замученная душа отогревалась ласки и заботы горбуна. Справедливо ли это по отношению к нему? Я после ночи с Фебом де Шатопером потеряла всякую опору, всякую защиту, оказавшись совсем одна против жестокой реальности. Раньше у меня всегда были отец и Луиса, не говоря уже о многочисленной страже, теперь же не осталось никого кроме Квазимодо. Я находила утешение в его нежности, я чувствовала в нем человека, на которого можно было переложить хотя бы часть груза, давящего на меня, за которого можно спрятаться. Я всегда могла взяться за огромную мощную руку, опереться на широкое плечо. Горбун позволял мне делать все, что угодно, лишь иногда на его уродливом лице мелькало выражение легкой грусти, когда я прикасалась к нему. Мне казалось, я могла рассказать ему все на свете. Почти.
Так получилось, что несколько дней спустя после моего спасения, мы с ним разговорились. Он как всегда пришел к моей келье, принеся мне корзину с завтраком.
— Квазимодо, заходи, не стесняйся, — ободряюще улыбнулась я.
— Вы же знаете, филину нет места в гнезде жаворонка.
— Глупость какая. Я знаю, ты разговариваешь с горгульями, у меня же нет собеседника кроме Джали. Тем более я ничего не знаю о тебе. Или ты не хочешь общаться со мной?
— Как можно не желать говорить с Вами? Вы ведь такая… — он слегка покраснел, затем молча зашел в келью и опустился на пол рядом с тюфяком, как тогда в первый день.
— Сядь со мной, пожалуйста, — предложила я, — ты меня смущаешь.
Он покорно присел на край тюфяка и выжидательно посмотрел на меня.
— Как твоя спина, кстати? — задала я давно мучивший меня вопрос, — сильно болела?
— Спина? Вы спрашиваете о том дне? — с ударением на слове «том» переспросил меня горбун.
— Да. Извини, тебе, наверное, неприятно вспоминать… Просто я волнуюсь, тебя тогда так сильно…ну…побили, — неуклюже завершила я.
Он выглядел донельзя растроганным моим вопросом. Но губы его дрогнули в легкой улыбке. — Не тревожьтесь за меня, тот день стал одним из самых счастливых в моей жизни.
— Но тебе же было очень больно, я видела. Как может быть счастливым день, который принес столько мучений? — Я смотрела на него как на умалишенного, я не понимала, — когда Тортерю пытал меня, это было ужасно, мне до сих пор иногда снится, а ведь тебя тогда…
— Вас пытали? — подозрительно тихо спросил он. Это был первый и единственный раз, когда звонарь решился меня перебить.
— Я отказывалась признаваться. Они увели меня в подвал и сдавили мне ногу тисками. Но уже все хорошо, — быстро добавила я, увидев его лицо, которое приняло выражение такой убийственной ярости, что я невольно отшатнулась от него. Не отдавая себе отчета, он медленно сжал свои огромные кулаки. Но, заметив мой страх, взял себя в руки.
— Вы — единственный в моей жизни человек, который пожалел меня, не считая моего господина, — напряженным голосом сказал он, отвечая на мой предыдущий вопрос, словно тема меня в застенке и не поднималась. — Вы, девушка, у которой было право презирать меня, одна из всей толпы помогли мне. Ваше добро — это самое драгоценное, что было в моей жизни.
А, так вот оно что! В одно мгновение мой странный друг стал мне понятен. Я вспомнила поразительную жестокость толпы, направленную на него. Люди, конечно же, ненавидели и боялись его за уродство. В иной ситуации я бы тоже боялась, будем честными. То, что для меня было мелочью, было так важно для него. Теперь мне стало ясно.
— А хочешь, я расскажу тебе, за что меня? — вдруг предложила я, искренне желая показать, что не ему одному было плохо (да, дурацкая идея). Но горбун молча кивнул, вглядываясь в мое лицо, приготовившись понимать каждое мое слово.
— Был один священник, которому я очень понравилась. Он всюду преследовал меня, когда мы с Джали выступали. Он из ревности ударил кинжалом капитана, с которым у меня было свидание. Судьи солгали, сказали, что он убит, а в его смерти обвинили меня, ведь священник сбежал. Мне пришлось сознаться, ты уже знаешь, почему. Они бросили меня в подземелье ждать казни, — на этих словах я поежилась, Квазимодо молча взял меня за руку, — священник приходил ко мне и предлагал принадлежать ему в обмен на жизнь. Как видишь, я отказала. А потом ты спас меня. Я тебя, наверное, запутала?
— Некий священник переложил на Вас ответственность за свое преступление из ревности. Я понял. Капитан жив, да ведь?
— Я видела его в день казни, я не могла ошибиться…
— Что за священник Вас преследовал?
— Я… не знаю, — солгала я. Я не могла сказать ему правду, ведь, если он узнает, что его господин — мой главный враг, я могу потерять расположение звонаря. Он может просто не поверить мне или хуже того — отдать священнику. Хотя, в последнее я верила с трудом.
Квазимодо пристально смотрел на меня. Будучи глухим, он научился прекрасно распознавать мельчайшие эмоции. Но он не решился бы высказать подозрение, что я где-то не договариваю. Наконец, он кивнул.
— Если бы только я мог помочь Вам, — мягко сказал он, все еще держа мою руку, — только скажите мне. Все, что угодно.
— Ты уже помог мне. О чем мне еще просить тебя?
— Кушайте, — вдруг сказал горбун, придвигая мне корзину, — меня ждут дела.
— Конечно, я не задерживаю тебя.
Он ушел. Видимо, ему просто надо было обдумать все, что я рассказала. А две недели спустя произошло одно событие.
Мы с Квазимодо вышли на выложенную плиткой кровлю, потому что именно в тот день мне вздумалось посмотреть на площадь. И вдруг я увидела…
— Феб! Феб! Приди! Одно только слово, во имя неба! Феб! Услышь меня! — заорала я, обращаясь к знакомому мне капитану, гарцующему на коне прямо посреди площади. Но капитан был слишком далеко. Вдруг я ощутила легкое прикосновение к своей руке. Я обернулась к Квазимодо.
— Хотите, я позову его? — предложил он.
— Да, да! Это тот самый капитан, помнишь? Приведи его! Я буду любить тебя.
— Я сейчас приведу его, — удивительно печальным голосом сказал Квазимодо и оставил меня одну.
Я видела, как он выбежал на площадь, как прислонился к тумбе у дома Гонделорье, как кивнул мне головой. Господи, если только он приведет ко мне Феба! Я поговорю с ним, я смогу убедить его. Судьи узнают, что он жив, и я буду свободна! Я смогу узнать что-нибудь об отце. Надежда разгорелась в моем сердце с новой силой.
Но время шло, а капитан не выходил. Мы с Квазимодо терпеливо ждали: он возле тумбы, а я на крыше собора. Стало смеркаться, вскоре я уже не могла рассмотреть горбуна. Наконец, за спиной у меня раздались знакомые шаги: Квазимодо возвращался. Я радостная побежала к нему навстречу. Капитана с ним не было. Я почувствовала, как внутри что-то рухнуло, наверное, мои надежды на лучшее.
— Я не смог его найти, — пояснил Квазимодо. А то я не вижу!
— Надо было ждать всю ночь! — топнула я ногой, чувствуя, что сейчас разрыдаюсь. Мною владел гнев на капитана, на звонаря, на весь мир.
— В другой раз постараюсь не пропустить его, — попытался оправдаться горбун, только больше разозлив меня.
— Убирайся с глаз моих! Не желаю тебя больше видеть! — заорала я на него и расплакалась, отвернувшись.
Судя по всему, в свете фонаря он смог прочитать по губам мои слова. Когда я обернулась, его уже не было рядом. Я ощупью вернулась в свою комнату и упала на тюфяк. Очередная соломинка, за которую можно было уцепиться, чтобы выбраться отсюда, была потеряна для меня. Ну неужели нельзя было привести Феба?! Я ведь почти не сомневалась, что горбун дождался его, не мог не дождаться, не зря же весь день там простоял. Да и не верила я, что он не выполнил бы мою просьбу. Мне все равно, как он привел бы его, пусть даже поддавая ногой прелестный зад капитана. А так… тоже мне, друг называется… Погрузившись в свои мрачные мысли, я заснула.