***
Когда что-то меняется, он даже сразу не понимает, что. Это похоже на вспышку, накрывшую разом весь мир и изменившую разом все краски, смявшую формы предметов и их значения. На безумно долгое мгновение Вайдвену кажется, что он заперт в гротескной мозаике, не понимая смысла, вложенного в склеенные вместе осколки. Это уже потом становится ясно, что единственный, кто склеен из осколков — это он сам. Дух, представившийся Хранителем Каэд Нуа, говорит ему что-то. Спрашивает о чем-то. Вайдвен отвечает, едва слыша чужие и собственный голоса. У него перед глазами кружится пепельная вьюга, и заслоняет даже сияние живых душ, когда Вайдвен пытается вспомнить хотя бы малую часть прошлого. Сквозь вьюгу к нему тянется Белая Пустота. Вайдвен каждой частицей духа чувствует ее зов, безразличный и неумолимый, зов Конца Всего. Ему хочется расхохотаться в голос: это и в самом деле подходящая для него смерть. Теперь он и вправду готов встретить ее с радостью. Ничего, что ему придется сделать это в одиночестве: за целую вечность можно было бы и привыкнуть. — Вайдвен, ты слышишь меня? Вайдвен! — А? Да, — Вайдвен с любопытством разглядывает собственную бледнеющую ауру. Здесь, в Белой Пустоте, всё сформировано человеческим восприятием, оттого его собственный дух выглядит так… человечно. Вайдвен не поверил бы, что мертв, если бы не знал этого сам. На самом деле здесь только он и Хранитель со своими соратниками, хотя память Вайдвена умудрилась восстановить отчетливо огромное множество деталей. Конечно, распад его души на осколки не поспособствовал сохранению достоверности. Вайдвен пытается вспомнить, какого цвета были флаги Редсераса [1]: солнце он помнит, да, на их флагах всегда было солнце, но цвет… какой был цвет? Едва он заглядывает чуть глубже в собственные воспоминания, пепельная вьюга затмевает всё вокруг, забивает горло сухой горечью — и вдохнуть не получается, не то что вспомнить. Солдаты, что взошли с ним на Эвон Девр — все безлики. Они только кажутся разными: стоит присмотреться внимательней, и черты их лиц начинают незаметно расплываться, сливаться в безымянное множество. Вайдвен надеется, что дома им найдется памятник получше, чем раздробленная память о предсмертной муке, запертая в самом дальнем уголке Хель. — Ты нужен, чтобы помочь остановить Эотаса, — пробивается сквозь белый шум голос Хранителя. — Может, хоть к тебе он прислушается. Вайдвен медленно начинает осознавать, что он пропустил что-то важное. Например, лучи света, струящиеся из ниоткуда прямо на этот проклятый всеми богами мост. Лучи света от солнца, которого здесь никак не может быть. Вайдвен бы не выдумал такое теплое солнце в таком поганом месте, даже распадаясь на куски. Эотас не умер. Вопреки всей ярости, заключенной в Молоте Бога. Вопреки пепельной вьюге и предвечному пустому холоду Конца Всего, подступающего все ближе и ближе. Эотас не умер. Вайдвену хочется рассмеяться или расплакаться от разом переполнившего его счастья и облегчения, искреннего и яркого, как заря на Весеннем Рассвете. Жаль, Хранитель не поймет, поэтому Вайдвен, приложив немыслимые усилия, сдерживается: он все-таки здорово обязан этому человеку, что бы лорд Каэд Нуа ни забыл во владениях Римрганда. — Эотас опять мутит воду в мире смертных? Раньше мы с ним были связаны, но те времена давно прошли. Боюсь, что теперь я могу только навредить твоему походу. Хранитель выглядит так, словно услышал шутку до того нелепую, что и смеяться над ней неохота. Вайдвен от этого чувствует себя немного неловко — будто сказал какую-то невероятную глупость, сам того не поняв. Ощущается это чувство как родное. Вайдвен по нему почти соскучился за целую вечность смертей. — Скажешь что-нибудь умное, Эдер? — обращается Хранитель к одному из своих спутников. Другой дух вспыхивает странным волнением — и отчего-то светлое, беспокойное сияние кажется Вайдвену ужасно знакомым. Проклятая вьюга. Вайдвен смаргивает с ресниц пепел и оставляет попытки вытащить из собственного прошлого хоть что-то осмысленное: с каждой такой попыткой леденящий холод пробирается всё глубже в его душу. Того и гляди, он не дотянет до конца разговора. -…через что он заставил смертных пройти в прошлый раз, когда явился на Эору, — осторожно и не слишком уверенно заканчивает соратник Хранителя. В прошлый раз? Тогда произошло что-то страшное. Война. Да. Была какая-то война. Из-за Эотаса? Вайдвен решает, что разберется с этим позже. Может быть, в сонме огоньков чужих душ, сопровождающих Хранителя, опустошающий холод хоть немного отступит от его собственной души. — Если это доброе дело, то каким же я буду святым, если откажу тебе, — бормочет Вайдвен, неуверенно шагая туда, где сквозь пепельный шум вроде как мелькают живые огни. Яркий маяк — Хранительская душа — не даст ему сбиться с пути. За этим огнем он следует сквозь вьюгу почти вслепую — до тех пор, пока голос Хранителя не велит ему подождать. Во владениях Зимнего Зверя даже здоровые души могут погибнуть, встретившись с одним из здешних жнецов, а о таких, как вайдвенова, и говорить нечего. Вайдвен не спорит. Он слабо представляет, как покинуть Белую Пустоту. Как же холодно в этом проклятом месте. Эвон Девр остался позади, за переплетениями странных дорог Хель, но Вайдвену то и дело кажется, что он проваливается в никуда, в ревущее пламя, поджидающее его под прозрачной коркой ледяного моста. Впрочем, в Белой Пустоте слишком много душ, молящих о быстрой смерти, кричащих и плачущих в неведомой муке, чтобы кто-то обратил внимание на еще одну. Вайдвен бродит кругами в остывшем сердце забвения и мечтает о капле тепла. Он же видел что-то теплое совсем недавно. Что-то светлое. Да. Солнце, которого здесь не должно быть. Может быть, ему перепадет хотя бы кроха солнечного огня… У Вайдвена уходит некоторое время, чтобы отыскать еще один луч. Тот сияет сквозь опустошающую белизну тепло и ясно: отчего-то пепельная вьюга не в силах заслонить этот свет. Вайдвен стоит у самого краешка спасительного сияния и никак не может решиться коснуться его. Если Эотас оставил его… если Эотас и вправду оставил его умирать здесь, умирать целых двадцать лет под его взором… что Вайдвен мог бы сказать ему? Что так и не сумел справиться сам? Вайдвен решает не дожидаться, пока наконец сумеет придумать, что же ему делать, и шагает в золотой ореол. Пепельная вьюга, бессильно зашипев шумами напоследок, выпускает его из своих объятий, и ледяные ветра, без устали грызущие души запертых в Белой Пустоте, вдруг больше не кажутся такими страшными. Он и не думал, что еще помнит, каково это — чувствовать тепло. А вот надо же — вспомнил. Когда-то очень давно, в другой жизни, рассвет точно так же обнимал его за плечи, и Вайдвен точно так же не мог поверить, что неземная любовь зари, всеобъемлющая и всепрощающая, — для него. — Здравствуй, старина, — несмело говорит Вайдвен. Здравствуй, друг. Сияющее тепло укутывает его собой еще крепче, пока от пустого холода не остается одно только воспоминание. В ласковых объятиях рассвета, сияющего где-то безумно далеко от этого места, Вайдвену даже перестает хотеться умереть. Я никогда не желал тебе этой муки, тихо говорит Эотас. По лучу огня сверкающей волной прокатывается отголосок далекого эха, но даже этот отголосок заставляет Вайдвена задохнуться от боли. Я не оставлял тебя ни на мгновение, но не в моих силах было тебе помочь. Всё, что случилось с тобой, — моя вина. Вайдвен пытается обнять солнце в ответ, но он плохо представляет, как это сделать, будучи бесплотным духом. Он пытается дотянуться до Эотаса собственной душой, как раньше, но у него ничего не получается — слишком мало осталось сил. Но это неважно. Эотас понимает. Лучи горячеют от далекого всполоха пламени, и Вайдвен улыбается сквозь эхо чужой и собственной вины — его друг все так же неизменно отвечает светом на свет. Твоя душа совсем хрупка после восстановления. Сторонись здешних ветров: я могу не суметь тебя защитить. Всеобъемлющее тепло обнимает его с легкой тревогой. Вайдвен невероятным усилием воли останавливает себя от спасительного забытья в нежном сиянии зари и пытается вспомнить, что хотел спросить. — А как мы здесь вообще оказались? Ему слышится вполне отчетливый вздох. Я надеялся, что твою душу уничтожит сразу или же отправит во владения бога, который бы помог тебе пройти перерождение, но Молот Бога только раздробил твою сущность на части. Разделенная душа не может переродиться; единственное место, куда могло отправить тебя Колесо, — это Белая Пустота. Рано или поздно, здесь твоя душа распалась бы окончательно, и ее эссенция вернулась бы в Эору. Но Римрганд не пожелал тебе легкой смерти. Возможно, я тому причиной: наш спор длится дольше, чем смертные могут вообразить. — Спор? Искры, пробегающие по лучам света, Вайдвен может расшифровать только как легкую усмешку. Дилемма. — Понятней не стало, дружище, — ворчит Вайдвен, но решает, что философские беседы можно оставить на потом. — А что стало с тобой после взрыва? Молот Бога не задел тебя? Таких, как я, нелегко убить. Меня вырвало из твоего тела и из твоей души; так же, как и тебя, мою сущность раскололо на части. Я, говорящий с тобой сейчас — лишь осколок Утренних Звезд. Луч тепло сияет без тени тревоги: кажется, Эотас не слишком этим обеспокоен; возможно, отчасти даже рад. Он отвечает на вопросы Вайдвена раньше, чем тот успевает их задать: в цельном состоянии я бы не смог быть сразу Там и Здесь. Колесо строили без расчета на то, что один из ключевых доменов перестанет существовать подобным неэлегантным образом. Его создателям неоткуда было знать об уязвимости, возникающей при попадании души в неверный домен. Ты — все еще мой святой, Вайдвен. Между богами и их святыми существует связь, которую не так просто разрушить: Молот Бога не уничтожил ее, поскольку полагался на нее сам. — То есть, если бы мы не были связаны, взрыв не причинил бы тебе вреда? Я бы всё равно не смог остаться в уничтоженном теле. Мне пришлось бы занять другое или вернуться в Хель. Эотас задумчиво мерцает. Что до Белой Пустоты — в обычное время я не смог бы прийти сюда и не смог бы даже увидеть происходящее здесь. Наша связь оказалась интересной уязвимостью… нам надо будет учесть это при проектировании следующей версии. — Разве Римрганд не всевластен в своем домене? Он мог бы уничтожить твою душу и лишить меня всяких преимуществ, признает Эотас. Но, как я уже упоминал: дилемма. Мы оба поступили согласно правилам, которые составляют нас. — И ты предпочел остаться в Белой Пустоте, — тихо бормочет Вайдвен. Эотас легко мерцает. Теплый солнечный свет становится чуть нежнее, прозрачней, как первые лучи зари, и Вайдвен вспоминает: Эотас обещал ему. Когда-то давно, еще когда Вайдвен даже не подозревал о грядущей войне, не то что о Молоте Бога… когда они вдвоем стояли в храме, наполненном светом рассветных звезд. Вайдвен, впрочем, ему тоже тогда кое-что пообещал. Но золотые лучи касаются трещин в его душе, и Вайдвен забывает обо всём. Прикосновение легчайше, но даже оно заставляет пепельный снег вновь заплясать перед глазами; воспоминания накладываются друг на друга, спутывая события, лица и имена. У него уходит несколько долгих и страшных секунд, пока разум пытается восстановить порядок причин и следствий в собственной памяти. Наследие Молота Бога. По сияющему свету проходит едва ощутимая волна — Вайдвен вздрагивает от эха чужой скорби. Такие раны не исцелить людским лекарям — даже самым искусным из них. Твоё время на исходе, друг. — Я… — Вайдвен запинается, отшатнувшись от внезапно пронесшегося прямо сквозь золотой луч порыва ледяного ветра. От неземного холода, пронзившего его насквозь, Вайдвен едва заставляет себя вспомнить, что происходит. — Что ты сказал? Прости, я… Сияющая заря льнет ближе к нему. Ее тепло теперь почти не ощутимо. Прости меня, тихо шепчет свет. У меня совсем мало сил. Это единственное, что я могу сделать для тебя сейчас. На одно безумно долгое мгновение рассвет заливает всё вокруг — и мертвые льды Хель, и пепельную вьюгу, и пронзительные ветра. Вайдвен едва не захлебывается горячим медом зари: выпитый им свет скапливается где-то внутри его души, стекает по граням его сущности, многократно отражается в каждой… и затихает. Голос Эотаса больше не звучит в безликой тишине Белой Пустоты. Вайдвен окликает его несколько раз, но так и не дожидается ответа. Теплый луч света, в котором он прятался от ледяного безмолвия Хель, растаял бесследно — его место заполнил мертвый неподвижный воздух. Вайдвен все так же чувствует горячий божественный огонь внутри себя, но у него уходит некоторое время, чтобы понять, что еще изменилось в мире вокруг. Пепельная вьюга кончилась. Эотас заполнил трещины в его душе собственной эссенцией. Вернул его сознанию цельность. У Редсераса были лиловые флаги, человека с яркой душой звали Воден, и в последний раз, когда бог зари явился на землю смертных, случился священный поход на Дирвуд — их кровавое паломничество во имя свободы. А потом был Молот Бога и двадцать лет самой черной ночи, в которой больше не было видно звезд. С другого уголка Белой Пустоты до Вайдвена дотягивается бессловесный зов Хранителя. Должно быть, даже у владений Конца Всего нашлись пределы. Хранитель окликает его раз за разом, пытаясь отыскать среди тысяч прочих раздробленных душ, но Вайдвен медлит, не отвечая. Зов забвения звучит куда громче. По сравнению с далеким огоньком человеческой души, пусть даже души Хранителя, Белая Пустота похожа на сердце мертвой звезды. Ее глас — дыхание Римрганда, бога предвечного холода, перед которым померкла даже изначальная заря. Не бойся, сказал бы Гхаун. Все умирает и перерождается в свой черед. Белая Пустота заберет его и избавит от боли и памяти, от вины, которой ему уже не найти искупления. Рассеет его на частицы эссенции и вернет их в Эору, где из них сложится что-то иное, что-то живое, светлое и никогда не знавшее вины и боли. Где всё начнётся сначала. Разве не этого он хотел? Не об этом мечтал все эти долгие двадцать лет, умоляя Гхауна о милости? Вайдвен отворачивается от ждущей его бездны. Он никогда не слушал мудрых советов; к тому же, за ним осталось невыполненное обещание.***
На Границе и в самом деле очень, очень темно. И живых совсем не видно; Вайдвен различает только души мертвых и дух Хранителя. Этот ни с чем не спутаешь — яркий цветной маяк посреди бесконечной серости. И еще фонарь. У спутницы Хранителя, жрицы Гхауна, есть здоровенный фонарь с кусочком адры внутри: духи липнут к нему, как мотыльки, слетевшиеся на свечной огонек. Это один из немногих огней в беспросветной сумрачной мгле Границы, но даже его сияние не может успокоить странную боль, просыпающуюся иногда вместе с пепельной вьюгой. Двадцать лет похоронены под пеплом, оставшимся от Сияющего Бога и его безумного пророка. Хранитель приходит к Вайдвену, когда корабль отчаливает от Оплота Вести. Про корабль Вайдвен слышит от других духов, но потом догадывается и сам: сквозь бездонную темную глубину тонко-тонко просвечиваются извилистые сияющие линии — адровые жилы, проходящие по океанскому дну. Сквозь толщу земли их куда сложнее почувствовать, хотя в Дирвуде, где адра выходит на поверхность, наверное, это не так и трудно. — Он идет по ним, — говорит Хранитель, — по адровым жилам. Чужая мысль касается разума Вайдвена, разворачивает перед его взором странное видение — огромный сияющий силуэт, возвышающийся над волнами. Хранитель ощущал Эотаса иначе, нежели деливший с ним тело святой, но этот свет невозможно спутать ни с чем другим. Вайдвен узнал бы его из тысячи пылающих солнц. — Расскажи мне, что случилось после Молота Бога, — просит Вайдвен. Эотас наполнил его память собственными знаниями, но Вайдвен различает только их обрывки — переплетения лучей света, прошедших сквозь разбитый витраж. И Хранитель рассказывает. Правду — которая, может быть, только Хранителям и открывалась, чтецам погибших душ. Всю, до конца. Про то, что у пепла, которым задыхались Восточные Земли последние двадцать лет, было имя — имя, которым пугали детей и которое шептали в молитвах; имя, которое проклинали и превозносили; имя войны и имя самого страшного из несчастий, обрушившихся на Дирвуд. Священный поход никогда не называли Войной Освобождения — ни в Дирвуде, ни в Редсерасе. Дирвудцы, любители вычурных названий, могли бы дать ему имя Войны Зари — но заря сверкнула алым над мостом Эвон Девр и растаяла в сиянии нового дня, оставив после себя только смертный человеческий пепел. Война, начертившая черный след от крепости паргрунов до цитадели Молота Бога, носит человеческое имя. — Война Святого, — тихо повторяет Вайдвен. — Я всё гадал, как же вы ее назовете. — В Редсерасе ее могли бы назвать Войной Голода, — безжалостно отвечает ему Хранитель. — Ты помнишь Холодное Утро? Деревню, которой ты пообещал защиту и покровительство? Она сгорела первой. И за ней последовало множество других. Редсерас отдал всё своей священной войне — всё то немногое, что оставалось в бывшей колонии после освобождения от аэдирского правления. Когда начались Чистки, дирвудским эотасианцам было некуда уходить. Они бежали в Редсерас и умирали в голоде и нищете, под светлым знаменем солнца над пустыми полями. Они оставались на родной земле, и их убивали без суда, сжигая в собственных домах или вешая на городских площадях. Хранитель рассказывает о Светлых Пастырях — эотасианцах, отрекшихся от кровавого солнца Безумного Вайдвена; для них Эотас по-прежнему был богом самой светлой зари, которая никогда не оправдала бы убийство невинных [2]. Почти всех Светлых Пастырей вырезали в Дирвуде во время паломничества. Они не пытались сопротивляться. Верили, что Эотас защитит их. Но Эотас молчал двадцать долгих лет, и смерти невинных не заставили его вмешаться. Вайдвен пытается не помнить. Вайдвен пытается не помнить изо всех сил, но чужая память расцветает перед ним бесконечной чередой видений: сгоревшие деревенские хижины с обугленными телами внутри, которые никто так и не похоронил; длинная вереница людей, истощенных тяжелым трудом и нищетой; лиловые цветы под старыми железными штандартами, вычищенными до блеска… обезумевшие духи, мечущиеся взаперти внутри полуразрушенного опустевшего храма, где до сих пор горят свечи. Утренняя молитва, которую, с непривычки сбиваясь на долгих строках, иногда шепчет Эдер, когда думает, что никто не слышит. Искреннее недоверчивое изумление в глазах Зоти, когда она видит переполненные спелыми фруктами и свежей дичью столы куару — еду с которых от скуки бросают псам сытые хозяева. — Хватит. — Вайдвен не слышит собственного голоса. — Пожалуйста. Хватит. Видения, подчиняясь чужой воле, растворяются без следа. Вайдвен глядит в темноту, но в сияющем блеске адровых жил глубоко под килем «Непокорного» ему чудится солнце, сверкающее на штандарте. В центре штандарта — ворласовый цветок, такой же, как те, что сложены рядом, на земле. В год после войны, после самого яркого Весеннего Рассвета, ворлас цвел как никогда прежде. Хранитель ждёт, не говоря ни слова. Вайдвен благодарен ему за это. И за то, что лорд Каэд Нуа не предлагает ему забвения, той легкой милости, что Хранители способны даровать душам мертвых. У Вайдвена нет права не помнить. — Кто правит Божественным Королевством теперь? — Редсерас больше не Божественное Королевство, — отвечает ему Хранитель. — Редсерас — Регентство Кающихся [3], где временно правит Утренний Совет — пока народ Редсераса не искупит свои грехи и истинный король не сочтет их достойными своего возвращения. Вайдвен начинает понимать, почему Молот Бога не уничтожил его душу при взрыве. Такая смерть была бы непростительным милосердием. — Хорошо, — ровно говорит Вайдвен, — кто входит в Утренний Совет? — Насколько я знаю, эрлы Редсераса. Я спрошу у Зоти — боюсь ошибиться в именах. — Сайкем, Ивиин, Лартимор, — Вайдвен произносит имена громче, чтобы шум пепельной вьюги не заглушил его голос, — Морай… Хранитель качает головой. Его дух окрашивается тусклым оттенком сожаления. — Я не знаю этих имен, святой Вайдвен. Но я спрошу у Зоти и отвечу тебе, обещаю. Вайдвен отвечает ему слабым всполохом благодарности. В их молчании на Границе повисает тишина, в которой можно различить лишь далекий шелест голосов мертвых. Даже неотступный гул вьюги становится почти неслышен. — Среди твоих соратников двое эотасианцев, — наконец произносит Вайдвен, чтобы сказать хоть что-то не о Войне Святого. — Оба редсерасцы? Дух Хранителя мерцает едва слышным смешком. — Эдер из Дирвуда. Белая Пустота не передает акценты? Вайдвен слабо улыбается в ответ. — Если бы Белая Пустота передавала акценты, мы бы всё ещё пытались договориться на том проклятом мосту. Но если твой друг из Дирвуда, как он пережил Чистки? — Он воевал против тебя. Не переживай, его все равно собирались повесить, правда, уже пятнадцать лет спустя. — Очень по-дирвудски, — соглашается Вайдвен. Душа Хранителя вспыхивает неровно, неуверенно — но за лиловым дымком неуверенности все равно можно различить слабую белую искру. Вайдвен знает, что это за искра. И потому предупреждает: — Надежда убивает не хуже отчаяния, Хранитель. — Знаю, — говорит лорд Каэд Нуа. — Но я обещал ему давным-давно, а помочь так и не смог. Когда-то ты говорил с человеком по имени Воден. Дирвудцем. Ты помнишь его? Воден. Память, похороненная под двадцатью годами пламени, отвечает на это имя россыпью пепельных хлопьев. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то среди разбитых витражей собственных воспоминаний, но целительный свет, что Эотас смог отдать ему в Белой Пустоте, неумолимо иссякает, и гул вьюги нарастает с каждым мгновением. Но Вайдвену удается поймать один луч солнца, запертый в лабиринте осколков. Он отслеживает его начало — и собирает осколок за осколком, пока вьюга не ослепила его до конца. — Воден, — наконец произносит Вайдвен. — Он был твоим другом? Дух Хранителя, уже померкший и отдалившийся, вновь вспыхивает сияющим маяком. Он отвечает не словами — скомканными видениями собственной и чужой памяти. Вайдвен видит себя самого на краткое мгновение — и еще успевает удивиться, как ярок и светел тогда был эотасов огонь… еще не отравленный виной и болью. Нет, вина была. Эотас просто никому не позволял ее видеть. Даже Вайдвену открыл ее лишь однажды, в руинах мертвого города энгвитанцев. — Так, значит, мы стали причиной гибели брата человека, который вытащил меня из Белой Пустоты. — Вайдвен вздыхает. — Замечательный сегодня день. Уже забыл, когда я слышал столько хороших новостей разом. Дух Хранителя вспыхивает почти виновато. — Кроме тебя, никто из живых и мертвых не знает правды. А Эотас не отвечает смертным уже двадцать лет. — Я не знаю, что тебе ответить, — искренне говорит Вайдвен. — Он хотел поступить правильно. Мы хотели поступить правильно. Разве не об этом была вся эта война? И вообще, всё эотасианство? Не на каждую вину найдется плата, но разве это остановит тебя от того, чтобы попытаться искупить ее хоть частично? Пламя сияющего маяка становится жестче. Горячей. — Я спрашиваю тебя не о религии. Что ты сказал Водену? — Это не религия, — хмыкает Вайдвен, — это кое-что посерьезней. Но если тебя интересует, что мы сказали… мы сказали, что мы пройдем по Дирвуду и сожжем всех, кто преградит нам дорогу, ради всеобщего блага. Это если вкратце. Ты Хранитель — отчего спрашиваешь? Прочти всё, что хочешь, в моей душе. — В твоей душе только огонь и пепел. Я ничего не могу разглядеть. — Тогда тебе придется довольствоваться словами о том, что ты называешь религией. Хранитель, помолчав, тихо усмехается. Огонь, пылающий в его душе, чуть успокаивается. — Мне кажется, ты многому научился от своего бога, святой Вайдвен. Но я прошу тебя ответить. Двадцать лет мой друг пытался найти ответ на этот вопрос, и я сам уже не в первый раз пытаюсь вызнать его у мертвецов. Боюсь, что ты последний, кому мы можем его задать. Вайдвен пытается вспомнить, как ярко сияла душа Водена, стоящего пред Божественным Троном. Даже этот свет, бережно хранимый в его памяти, едва пробивается сквозь остывший пепел, кажется, уже покрывшийся призрачной коркой льдов Хель. — Он просил меня… о Холодном Утре, — зачем-то говорит Вайдвен. — А потом по моему приказу убивал невинных в Долине Милосердия. Я не знаю, что с ним стало потом, но если его тело было найдено на юге, значит, он и правда присоединился к тем отрядам… Я думаю, что он просто не знал, как искупить все то, в чем мы были виновны. А что до того, о чем мы говорили тогда… он спросил, от кого Эотас хочет освобождать Дирвуд. Эотас ответил что-то непонятное про тьму над Эорой, и мы объявили, что сожжем всех непокорных в Дирвуде, а потом пойдем дальше. Воден спросил, уверены ли мы, что это принесет всем благо в итоге. Мы решили, что мы уверены. Он хотел вернуться в Дирвуд, чтобы рассказать об этом своим друзьям и родным, но до Позолоченной Долины путь неблизкий, поэтому Водену пришлось остаться и помочь общему благу, убивая невинных. И прежде чем ты скажешь, что я насмехаюсь над тобой — честное слово, так все и было. Хранитель молчит несколько долгих секунд. — Знаешь, святой Вайдвен… больше всего я изумлен, что ты не лжешь ни единым словом, — медленно произносит он. — Лучше бы ты, конечно, наврал мне про религию. Эдер прикончит меня, если я ему вот это перескажу. — Ты Эдеру лучше другое скажи, — мудро советует Вайдвен. — Раз уж ему все равно придется свидеться с Эотасом рано или поздно, пусть заканчивает вопрошать мертвецов и поговорит наконец с собственным богом начистоту. Сам ведь наверняка понимает, что дело не в Водене. — А может, и не в Эотасе, — едва слышно добавляет лорд Каэд Нуа. Вайдвен усмехается. — Теперь уже ты заговорил о религии, Хранитель? Призрачный образ Хранителя обреченно блекнет. — Не знаю, сколько Эотас перенял от тебя, но, на мой взгляд, ты перенял от него слишком много. На Границе не получается считать дни. Другие духи сторонятся Вайдвена — и после слов Хранителя ему становится ясно, почему. Другие духи — живые, в них человеческие радости и человеческое горе. Душа Вайдвена — переломанный каркас, внутри которого клокочет неизбывное пламя Молота Бога. И пепел. На Границе идет нескончаемый дождь из пепла. Снегопад из пепла. Он еще не обрел прежней силы слепящей вьюги, но с каждым мгновением в Вайдвене остается все меньше света, и с каждым мгновением пепел подступает ближе. Вайдвен пробует укрыться в адровом фонаре, но подобное вместилище душ призвано вести мертвых сквозь тьму, а не исцелять духовные раны. Ни молитвы Зоти, ни умения Хранителя не помогают ему. Когда свет Эотаса иссякнет до конца, душа Вайдвена распадется на осколки и растает во тьме Границы. — Я спросил у Зоти про Утренний Совет, — однажды говорит ему лорд Каэд Нуа. — В Совете заседают пятеро эрлов: Сайкем, Ивиин, Морай, Келгорром и Маэрен. Все, кроме Келгоррома, ветераны Войны Святого. Вайдвен пытается проследить путь солнечного луча, уходящего в глубины памяти, но пепельный снегопад обжигает его холодом Белой Пустоты, отталкивает прочь в темноту. Вайдвен блуждает среди витражей, опечатанных золой, не в силах больше различить в них ни лиц, ни имен. — Спасибо, — отвечает Вайдвен. — Я не знаю этих людей, но все равно — спасибо. — Сайкем был твоим советником, — недоверчиво произносит Хранитель. — Он прошел с тобой весь Дирвуд. — Наверное, жалел все время, что выбрал себе такого сюзерена. — Шутка дается с трудом, и лорд Каэд Нуа не отвечает на нее даже теплым сиянием слабой улыбки. Вайдвен разглядывает с любопытством попавшийся под отраженный луч света осколок другой части памяти — еще яркий, детальный, не обесцвеченный пеплом. — В прошлый раз ты рассказывал о Наследии, но так и не закончил… чем закончилось дело с пусторожденными? Если за всем этим стояла Воэдика, наверняка должны были начаться новые Чистки… Дух Хранителя мерцает тревожными огнями вины и сомнений. Вайдвен уже перестал обращать на них внимание: в такое время куда сложнее отыскать души, не терзающиеся виной и сомнениями. — После того, как пусторожденные перестали появляться, в Дирвуде стало спокойней, — наконец отвечает Хранитель. — Многие сочли, что боги смилостивились над ними. О причастности Воэдики к Наследию, как и об истинной природе богов, почти никому не известно. Вайдвен едва удерживает внутри горячо вспыхнувшее пламя. — Тебе не поверили? Но ты ведь Хранитель, и в Дирвуде немало сайферов помимо Данрид Роу, такие доказательства нелегко… — Я солгал. Пепел медленно кружится в темноте. Мерное сияние адровых жил окрашивает его огнистым оттенком остывающих углей. — Ты все правильно сказал, святой Вайдвен. Мы не хотели новой смуты и новых Чисток. Оболганное имя Эотаса казалось мне приемлемой ценой за сотни человеческих жизней. За истину, что нам открылась, начались бы войны куда более кровопролитные, чем твой священный поход. Могущество Старого Энгвита… какой владыка отказался бы от подобного? Вайдвен качает головой. Сквозь лихорадочное мерцание маяка души Хранителя он все еще может разглядеть тень. — Ты боялся хаоса, а не крови. Кровь проливают все так же, иначе эотасианцам не приходилось бы скрываться и придумывать тайные общества, чтобы выживать на родной земле. Ты боялся хаоса так же, как боялась его Воэдика. — Вайдвен усмехается, не в силах скрыть горечь. — Забавно… вы, дирвудцы, чествуете Дюжину как величайших героев, а сами так и не поняли, что такое на самом деле — Дюжина. Лиловое пламя, мятущееся в душе Хранителя Каэд Нуа, взметается сверкающим столпом. — Не тебе судить. Ты так удобно сгорел в своем Молоте Бога, Святой Вайдвен-мученик, ты остался для всех героем не хуже Дюжины, но ни Дюжине, ни тебе не пришлось нести ответственность за всё, что вы сотворили. Даже твой пресветлый бог сбежал, и ничто не заставило его вмешаться — ни Чистки, ни Наследие, ни обезумевший Таос. Всё это досталось нам. Тебе больно слышать о том, что стало с твоей страной? Но ведь не тебе пришлось казнить невиновных, чтобы удержать власть во время голода, не тебе приходится ежедневно возносить хвалу мертвому безумцу, ожидая возвращения равнодушного бога! Куда проще было развеяться сверкающим пеплом над Эвон Девр, не оставив ни ответов, ни помощи. — Тогда отчего ты боишься смотреть в мою душу? — только и спрашивает Вайдвен. — Отчего всё не хочешь сказать, чьим именем вы назвали это Наследие? Маяк вспыхивает сотней жарких искр, но в ответ не звучит ни слова, ни всполоха. Вайдвен отворачивается от Хранителя и от сонма лиловых огоньков, кружащихся у далекого адрового фонаря, и глядит в темноту, туда, куда уводят извилистые линии света, проложенные по дну океана. — Когда Колесо рухнет, тебе больше некого будет судить, Инквизитор. В мире будет столько хаоса, что смертные не решатся произносить наши имена иначе как самые страшные из проклятий. Мы готовы за это платить, вот только уже нечем. Когда я поднимался на Эвон Девр, я не хотел умирать. Но еще больше я не хотел умирать напрасно. Он чувствует искреннее изумление — холодную морскую волну — ярче, чем страх. Но лорд Каэд Нуа овладевает собой прежде, чем дает волю страху и изумлению. — Ты думаешь, что Эотаса не остановить. Пламя в душе Вайдвена отвечает ему задумчивым искристым всплеском. — Богам? Нет. Смертным? Возможно. — С каких пор смертные стали сильнее богов? — усмехнувшись, спрашивает Хранитель. — С Эвон Девра, — говорит Вайдвен.***
Они всё-таки добираются до Укайзо. Вайдвен почти не слышит, когда лорд Каэд Нуа говорит ему об этом — даже сила Хранителя уже едва позволяет тому проникнуть за завесу пепельной вьюги. Ледяной ветер хлещет его наотмашь, острый, как плеть палача. Вайдвен упрямо отмахивается от ветра, неумело пытается заслониться, бредет по темноте — за шагом шаг. Глубоко под ним в земле Укайзо поют огнистые жилы адры, сплетающиеся в огромный узел на забытом смертными острове, но Вайдвен уже не может их разглядеть. Наверное, на Укайзо очень красиво. Тут же всё из адры, высокие башни, древние механизмы, величественные стражи. Всё, наверное, сияет неземными цветами — Вайдвен бы сейчас мог оценить их по-настоящему, уже не будучи скованным ограничениями смертного тела. Но он не видит ничего. Он идёт туда, куда манит его несмолкающий зов — зов, что становился всё громче с каждой минутой, с каждой каплей потерянного света. К Колесу перерождения. Но у Колеса перерождения выдался плохой день. Сигнал сбоит, заставляя Вайдвена теряться среди сгущающихся теней; то пропадает совсем, то появляется вновь. Когда Вайдвен наконец подбирается к нему поближе, он понимает, почему. Колесо объято сверкающим заревом. Колесо — в эпицентре грядущего рассвета. Во тьме Границы обычно не видно звезд, но одной из них нет дела до тьмы и устаревших правил. Перед Вайдвеном пылает звезда за секунду до взрыва. Ее излучение прошивает насквозь его душу — чистой энергией, лишенной цели и замысла, за долю мгновения восполняя весь запас света, растраченный по пути. Огромный адровый титан вместил в себя сколько мог, но даже ему не под силу удержать весь ее огонь. Солнечный ветер срывает с души Вайдвена крупицы эссенции и превращает их в часть собственного сияния. И звезда кричит. Не сотнями — тысячами голосов. Они не смолкают ни на мгновение, и это не голоса бога. Вайдвен не может различить, о чем кричат тысячи смертных душ, заживо сжигаемых в раскаленном сердце звезды, но ему кажется, что он уже слышал все их проклятия и мольбы. На землях Хель, о которых в смертной памяти не остается и следа, поскольку когда-то даже жестокие энгвитанские боги сочли забвение милосердием. Вайдвен думает, что это страшнее Молота Бога. Это страшнее и прекрасней всего, что он видел в своей жизни. Он делает шаг вперед, чтобы обратить на себя взгляд рассвета. — Давно не виделись… старина. Солнечный ветер меняется — едва уловимо. Вайдвен не может его прочесть — узор, сплетаемый излучением звезды, экспоненциально сложнее тех, что он научился распознавать в сиянии свечного огонька, который когда-то носил в себе. — Вайдвен. — Рассвет, замкнутый сам в себя внутри Мароса Нуа, вспыхивает светло и ясно. — Я не ожидал встретить тебя здесь, но мало что идет по плану, когда в дело вмешивается Хранитель. Что-то скрывается внутри сверкающего зарева. Вайдвен все никак не может различить ускользающую тень между переплетающимися многоцветиями огня. — Мы были хорошей командой. Раньше. Но это не то, за что мы сражались. Мне кажется, ты сжигаешь урожай, потому что посеял не те семена. Он смотрит в собственное отражение в золотых глазах зари и наконец вспоминает: Эотас никогда не умел быть тьмой. Тень, прячущаяся в пылающем зареве — тень человека. Его тень. Его сомнения. За эти двадцать лет они обрели силу, о которой вряд ли догадывался хоть один из них тогда, в Сирагайт Тион. Вайдвен может почти наяву увидеть, как где-то в самом сердце звезды, где скрывается тьма, трепещет огонек свечи — той свечи, что рассеивала тьму все двадцать лет. И он равно готов погаснуть или превратиться в солнце, что сожжет тень до последней доли темноты. Сейчас, понимает Вайдвен, слово смертных действительно может изменить мир. — Пока есть те, кто способен видеть другую сторону перемен, агония не будет вечной. Но спасибо за то, что по-прежнему бросаешь мне вызов, как в лучшие времена. — Рассвет улыбается ему, и крохотный огонек в темноте разгорается чуть ярче. — Я не забыл урок, который мы пытались преподать остальным. — Ну, всегда к твоим услугам, наверное, — усмехается Вайдвен и отступает в сторону, уступая место живым. В словах Хранителя была немалая доля правды. Вайдвен не заслужил права решать за них. И Эотас понимает это — солнечный ветер обнимает Вайдвена напоследок, с благодарностью и прощальной надеждой, прежде чем Хранитель все делает правильно и тоже, наверное, что-то понимает. А может, и нет. Марос Нуа поворачивается обратно к Колесу, и поселившаяся в адровом колоссе звезда впервые за две тысячи лет разгорается в полную силу. Вайдвен едва может разглядеть фигуру титана и очертания древнего механизма. Может быть, живым было бы проще — но во тьме Границы всё застилает огонь, сжигающий сам себя, и свет, проливающийся из самого прочного сосуда. Марос Нуа, шестисотфутовый колосс из цельной живой адры, способный окунуться в кипящую лаву и выйти из нее без единой царапины, трескается от распирающего его света, как пустотелый глиняный божок. Но даже этого недостаточно, чтобы разбить Колесо. Адровые башни, вздымающиеся над улицами Укайзо, тускнеют, когда Эотас впитывает их энергию, переполняя Мароса Нуа до краев. Сверкающие трещины расползаются шире, и Вайдвен едва может различить хоть что-то в слепящем излучении рассвета, в ревущем гуле энергии, вырывающейся наружу. Ядро — сплав металла и адры — разламывается беззвучно. Вайдвен ощущает только, как внезапно смолкает зов Колеса — зов, казавшийся прежде всесильным. Что-то, стиснувшее его внутри, вдруг отпускает — и не возвращается больше. Правая рука Мароса Нуа раскалывается надвое со скрежетом, способным оглушить весь Хель. Осколки падают на улицы Укайзо и разбиваются, будто хрустальные — на тысячи сверкающих капель; медь, что скрывалась под слоем адры, плавится прямо на камнях мостовых. А однорукий титан застывает перед разрушенным Колесом. И ревущий рассвет внутри него успокаивается. И мучительная какофония душ, перегоняемых Гхауном в чистое топливо, наконец смолкает. Вайдвен смотрит на три звезды, мерцающие на лбу Мароса Нуа, и пять лучей, расходящиеся от них. Лучи сотканы из чистой энергии, поэтому немного изгибаются и похожи на огромные сияющие лепестки. До этого Вайдвен и не замечал их, во всём этом сверкающем зареве. Звезды не гаснут. И лучи-лепестки тоже. А потом Марос Нуа посылает первый сигнал — вместе с мягким, едва ощутимым солнечным ветром. Ветру предстоит обогнуть всю Эору, но для божественного света это не такое уж и большое расстояние. Вайдвен медленно начинает осознавать, что в его планах на будущее только что возникла одна значительная проблема. — Вот проклятье, — ошеломленно произносит Вайдвен, — я же опоздал на перерождение. — Это да, — соглашается Хранитель. — Не думаю, что Колесо в нынешнем его состоянии годится для перерождений. Вайдвен не может найти в себе сил удивиться, поэтому просто молчит. От энгвитанской машины остались покореженные металлические дуги, разбитый в крошево постамент и расколотая сердцевина, расплавившаяся в бесформенные комки металла. Смельчаку, решившему восстановить Колесо в его прежнем виде, пришлось бы трудиться над этим пару сотен лет. — Впрочем, ты мог бы остаться с нами, — негромко добавляет Хранитель. — Смертным пригодилась бы твоя помощь. Вайдвен усмехается. — Спасибо за приглашение, но, боюсь, нам не по пути. У меня есть кое-какие неоконченные дела. Дух Хранителя окатывает его слабой волной не то укора, не то неодобрения. Может, и того и другого разом. — Эотас затеял всё это, чтобы научить смертных не следовать за идолами, а ты по-прежнему идешь только за своим богом? — Дурак ты, хоть и Хранитель, — беззлобно говорит Вайдвен. — Я не за богом иду, а за другом. Он тянется к заре, вспыхнувшей звездами на лбу адрового колосса — и заря забирает его в себя.