Двадцать лет до рассвета

      Несколько десятков миль — Вайдвену с его быстроногой Ласточкой хватило бы одного дня, чтобы добраться до Халгота, но от славной кавалерии Редсераса остались только воспоминания. На закате второго дня Вайдвен и полторы сотни пехоты едва могут различить очертания цитадели в прозрачно-осеннем предсумеречном мареве. Халгот, ревностно стерегущий проход между Редсерасом и Дирвудом, с места стоянки кажется крохотным, как детская игрушка, выточенная искусным мастером.       Вдали от наполовину сгоревшей Новой Ярмы горный воздух кажется чистым, как само небо. Вайдвен отходит прочь от лагерных костров, только чтобы не вдыхать больше дыма; смотрит вдаль, на древнюю громаду Белого Перехода, увенчанную полосой нетающих снегов. Эти горы больше не кажутся ему грозной стеной границы, за штурм которой пришлось отдать так много жизней. Может быть, потому, что совсем скоро эта граница сотрется, и никто больше не вспомнит о ней. А может быть, потому, что заря восходит одинаково по обе стороны гор.       — Только ворласа не хватает, — бормочет Вайдвен себе под нос. Рядом кто-то почти неслышно хмыкает, и Вайдвен, повернув голову, замечает неподалеку Кэтис. Вайдвен беззлобно усмехается:       — А как же обязательная молитва на закате?       Кэтис пожимает плечами. Ее неизменный лиловый плащ, каким-то невероятным образом уцелевший в долгом походе, легко колеблется на ветру.       — Я никогда не молюсь.       Вайдвен задумчиво кивает и отводит взгляд. В Редсерасе признать подобное — все равно что сознаться в воровстве. А уж сказать подобное эотасианскому святому…       — У меня тоже никогда не получалось. Думал, что ему всё равно.       — А когда выяснилось, что ему не всё равно?       — Тогда… тогда было уже поздновато молиться, — Вайдвен, не выдержав, смеется, впервые за долгое время — искренне и легко. Он по-прежнему чувствует далекое присутствие Эотаса: с начала осады Новой Ярмы тот был непривычно тих, и у Вайдвена не всегда получалось дотянуться до огонька незримой свечи внутри себя. Но он никогда не настаивал, зная, что Эотас всегда вернется к нему, если это в самом деле будет необходимо.       — Когда война закончится, — вдруг говорит Кэтис, — вы же не уйдете?       Вайдвен от неожиданности даже забывает, о чем думал мгновение назад. Кэтис прямо глядит на него, ожидая его ответа.       — Я… — он путается в словах и воспоминаниях, когда всматривается внимательней в душу Кэтис. На огнистой поверхности, пылающей прежним светом, уже соткала тонкую паутину очертаний уродливая черная трещина, которую Вайдвен узнал бы из тысячи тысяч других.       Вот что за страх роднит редсерасскую армию. Вот почему они неуязвимы для всех остальных страхов: у них есть тот, что черней всех прочих. Они не боятся, что свеча погаснет во время молитвы.       Они боятся, что свеча догорит.       — Я не знаю, — наконец отвечает Вайдвен. — Я не знаю, что будет, когда война закончится. Я только знаю, что Эотас не оставит нас. Даже если ему придется уйти.       Это звучит ужасно по-дурацки, словно строка из очередной насквозь фальшивой церковной книжки. Вайдвен вздыхает почти с отчаянием: без помощи Эотаса, конечно, речи о вере у него получаются так себе.       — Просто… это же Эотас. Он любит смертных больше всего на свете. Если он и уйдет, то только потому, что так будет надо, понимаешь? Он никогда не оставит нас взаправду. Это всё равно как если бы солнце больше ни разу не взошло.       — Мне иногда казалось, что солнце больше не взойдет, — тихо произносит Кэтис. — Спасибо тебе за честность. Из жрецов Эотаса, что я знала в своей жизни, соврал бы каждый.       Вайдвен зачерпывает так много эотасова света, как только может. Когда Эотас далеко, тянуться к его силе куда тяжелей обычного, но Вайдвену удается собрать немножко солнечных лучей. Такие вещи и вправду проще говорить светом, чем человеческим языком.       Губы Кэтис невольно вздрагивают в улыбке, когда незримое тепло касается ее души. Вайдвен с облегчением глядит, как неохотно блекнет паутина страха, выцветая и лишаясь силы под светом божественного солнца.       — Как думаешь, завтра мы доберемся до Халгота? — Вайдвен снова отыскивает взглядом цитадель, хоть и не без труда: сумерки становились все плотнее, и последние лучи заката уже касались только самых вершин гор.       — К завтрашнему закату, — соглашается Кэтис. — Я отправила вперед разведчиков, но не знаю, поможет ли это: все наши маги остались в Новой Ярме.       — Не думаю, что дирвудцам удастся спрятать что-то от Эотаса.       — Как те пушки? Или засаду в роще?       Вайдвен щурится. Его человеческие глаза уже не могут различить Халгот — он смотрит в сгущающуюся мглу туда, где когда-то была крепость, надеясь на то, что там действительно будет крепость, когда над ней снова блеснет свет.       Он не раз задавал себе тот же вопрос. И задавал его Эотасу. И ни разу не получил ответа — только очередные загадки. В самом деле, иногда Вайдвену казалось, что он мог бы с тем же успехом приютить в себе Ваэля.       — Я думаю, что Эотас знал о них, — наконец говорит Вайдвен. — И о пушках, и о засаде, и обо всем прочем. Не мог не знать. Я… я иногда вижу, как видит он. Точнее, я вижу лишь малую долю того, что видит он, но это… это совсем не так, как у людей. Может быть, его могли бы обмануть другие боги. Но не смертные. Если бы Эотас хотел завоевать Дирвуд для себя, война бы продлилась одно мгновение. Он говорит, что у богов свои законы… которые им преступить не под силу. Может, поэтому он молчал. А может, он просто счел подобные препятствия слишком незначительными. Или необходимыми. Или, может, и правда не заметил, не обратил внимания… не знаю.       Кэтис молчит, обдумывая услышанное. Вайдвену даже не надо смотреть на нее, чтобы чувствовать, как хаотично вспыхивает ее дух, пытаясь подавить разрастающуюся тьму сомнений.       — Он никому не желает зла. Никому из смертных людей, — тихо добавляет Вайдвен. — То, что мы делаем, в итоге всем принесет благо. Не уверен, правда, что мы это заметим раньше, чем через пару десятков лет.       — Я собираюсь дожить до этого дня, и лучше бы тебе поступить так же. — Тон Кэтис не сулит ничего хорошего любому, кто посмел бы оспорить ее слова, пусть даже и святому. Вайдвен, рассмеявшись, поворачивается обратно к лагерю.       — Если что, отпразднуем новую зарю уже в Хель. Если Там нет вирсонега, то я, пожалуй, предпочту, чтобы Гхаун сожрал мою душу сразу и целиком.       Кэтис оказывается права: на то, чтобы Халгот из миниатюрной игрушки превратился в настоящую крепость, уходит весь следующий день; лагерь они разбивают уже в сумерках, на пологом горном склоне напротив цитадели. Вернувшиеся разведчики докладывают о том, что слухи кажутся правдивыми. Южные ворота цитадели Халгот остались оборонять двенадцать человек.       «Хватит одной дюжины солдат».       Огонек, что Вайдвен носит в своей груди, кажется почти так же далек, как горящие точки Утренних Звезд на угольно-черном небе. Вайдвен не зовет Эотаса только для того, чтобы переспросить в сотый раз, точно ли он уверен в правильности их пути, но ему все равно неспокойно. Может быть, от того, что он не желает убивать дюжину безумцев, решивших, что им по силам победить бога.       Или, может быть, он боится, что у них и вправду получится.       Вайдвен просыпается на заре, когда лагерь только-только начинает пробуждаться, а небо еще совсем тусклое: в палатке темно, почти как ночью. Вайдвен выбирается прочь и, махнув рукой часовому, уходит чуть подальше от лагеря. Он уже давно не встречал рассвет наедине с самим собой.       Высокие башни крепости вонзились в небо каменными клинками, и распятое небо окрасило их золотом и кровью в ответ. Весь Дирвуд заполнен до краев пылающим пожаром, пролившимся из небесных ран над цитаделью Халгот. Вайдвену приходится сморгнуть с век зарево восхода, чтобы не раствориться самому в золотом пламени, в которое превратилось небо. Давно он не видел таких рассветов.       Вайдвен вдыхает северный ветер — и забывает выдохнуть. На одно безумно долгое мучительное мгновение он забывает и про цитадель Халгот, и про армию герцога Эвара, и про собственный священный поход. У ветра запах ворласа, невозможно яркий после недавно прошедшей жатвы, и если закрыть глаза, если не касаться пальцами высоких дирвудских трав, можно почти поверить, что…       Никому не под силу удержать ветер. Чарующее забвение ускользает раньше, чем Вайдвен успевает запомнить его как следует.       Перед ним все так же высится цитадель Халгот, над ней уже тает сияющий рассвет, и на мосту, ведущем в крепость, его ждет дюжина людей, осмелившихся бросить вызов богу. Мост называется Эвон Девр. Вайдвен не в силах понять необходимости давать названия мостам внутри крепостей, но дирвудцы ужасно любят давать странные имена всему, что видят вокруг. Эвон Девр — едва различимая точка далеко впереди, но совсем скоро Вайдвену придется ступить на его каменный хребет и обратить в пепел всех, кто преградит ему дорогу.       Нет, это не может быть так легко. Защитники Халгота — не слепые безумцы, они знают, на что способен редсерасский святой, несущий в себе бога. Он сжигал людей сотнями в одно мгновение. У дюжины защитников Халгота должна быть крайне весомая причина идти на смерть — или надеяться на победу.       У «тринадцатого» должна была быть крайне весомая причина идти на смерть… или надеяться на победу.       Это вполне вероятно. У наших противников нет недостатка в причинах.       Вайдвен вздрагивает от неожиданности, услышав знакомый голос. Эотас не заговаривал с ним после Новой Ярмы, но Вайдвен несомненно рад услышать его снова — что бы ни было поводом для его молчания.       — Что думаешь, старина? Может ли наш поход в самом деле окончиться здесь?       Произнести это вслух оказывается легче, чем казалось. Эотас вновь молчит непривычно долго, прежде чем ответить.       Даже если падем мы, наше наследие сохранится — если не на этом рубеже, то на другом.       Отчего-то Вайдвену казалось, что услышать о смерти будет куда страшней. И больнее. Но в голосе Эотаса — спокойствие и уверенность, и Вайдвен не чувствует в себе страха. Нет, не так. Ему страшно. Даже если сейчас он едва чувствует это, ему будет страшно, когда он сделает первый шаг на Эвон Девр, и каждый следующий шаг будет преумножать его страх; каждый шаг его безнадежно человеческая душа будет пытаться избежать неизбежного, будет уговаривать его отступить, увильнуть, вымолить себе еще хоть мгновение Здесь. Как тогда, в пылающей роще.       Но с тех пор Вайдвен кое-чему научился. Ему больше не нужен Эотас, чтобы отважиться взглянуть в глаза собственной тени — смертной тени, черной, как мертвое нутро Хель.       Вайдвен чувствует страх, но знает, что должен быть сильнее страха. И решает, что сегодня этого будет достаточно.       — Но зачем пытаться остановить нас? Почему они не желают хотя бы увидеть свет так, как мы? — он пытается понять изо всех сил, но что-то важное, что-то очень важное ускользает от него. Всегда ускользало. Сейчас это просто стало слишком очевидным, чтобы не обращать на это внимания.       Перемены мучительны. Голос солнца отзывается гулкой рокочущей дрожью у Вайдвена под ребрами. Смертные готовы сражаться, чтобы их избежать, но, рано или поздно, эта битва всегда оканчивается поражением.       Двенадцать… нет, тринадцать человек сегодня пройдут насквозь раскаленное горнило рассвета и встретятся с тьмой за его пределами. Вайдвен отстраненно раздумывает, хватит ли у него света, чтобы пройти свой путь по тьме до конца. Не эотасова — его собственного.       Ему кажется отчего-то до боли грустным и одновременно забавным то, что в людях, для которых Эотас стал воплощением самого страшного из зол по эту сторону Границы, света куда больше, чем в солнечном святом. И Вайдвен вдруг понимает, почему. И эти дурацкие эотасианские молитвы, кажется, наконец понимает. И почему Эотас смеялся, когда Вайдвен спрашивал его об этом, недоумевая о таких простых вещах.       «Лишь там, где царит тьма, могущество света возрастает стократно».       — Эти люди преступили собственную веру, чтобы восстать против бога. Они остались здесь, чтобы сражаться за то, что построили и вырастили вместе.       Эотас не отвечает ему, но Вайдвен знает, что в этот раз он прав. Чувствует — как живые безошибочно чувствуют свет, отличая его от тьмы.       — Смертные должны вместе встречать зарю, а не зависеть от нее. Первый наш долг — друг перед другом.       Это всегда было так просто.       Эотас никогда не пытался учить его чему-то — ни его, ни других людей. Он лишь указывал, куда смотреть. И Вайдвен смотрел — и не видел, как и сотни, тысячи прочих смертных. Всё самое важное пряталось за устрашающими сверкающими миражами, за пеплом, осыпавшимся на сожженные поля, за дымом, устлавшим города и деревни. Пряталось — но оставалось настоящим.       И когда миражи исчезнут, а дым расступится, они наконец поймут.       Вайдвен улыбается рассвету, уже тающему в крепнущем сиянии нового дня. Он знает, почему эотасова тоска красит небо алым в это утро, ведь ему самому невыразимо больно от того, что этот рассвет — последний для них, для тринадцати смертных людей и одного бога. Но такую боль не исцелить ничем, и всё, что он может сделать — это быть сильнее неё.       — Это очень красивый рассвет, дружище. Постараемся, чтобы его запомнили надолго.       Да, говорит Эотас, и солнечные лучи горячеют от его незримой улыбки, мы постараемся.       — Мы готовы выступить, — говорит Кэтис, и Вайдвен кивает, оглядывая людей — сорок лучников, сто десять пикинеров вперемешку с мечниками. Не велика ли честь для одной крепости — стать могилой для полутора сотен людей?.. Вайдвен хочет позвать добровольцев, тех, кто согласен идти за ним даже на смерть, но не может произнести ни слова.       Потому что в его людях пылает тот же свет, которым переполнена цитадель Халгот и небо над ними. Потому что Вайдвен не посмеет оскорбить их недоверием на последнем рассвете. И не посмеет увести их за собой на верную смерть.       — Со мной пойдут пять десятков, — говорит Вайдвен, — больше не понадобится.       Пока над строем замирает ошеломленная тишина, он добавляет:       — Командование над остающимися переходит к Кэтис.       Вайдвен встречает ее изумленный, недоверчивый взгляд ослепительным светом зари. Я знаю, безмолвно говорит он. Кто-то должен это сделать. Не бойся за меня.       Он улыбается, когда понимает ее так и не прозвучавший вслух вопрос; улыбается, не в силах удержать в себе свет. И отвечает на него последней искренней истиной света: потому что всё кончится хорошо.       Под знаменами Редсераса никто не смеет ослушаться приказа; ослушаться слова Божественного Короля кажется немыслимым. Кэтис не отвечает ему, лишь задерживает взгляд на долю мгновения, а затем — поворачивается к строю, выкрикивает команды десятникам. Вайдвен не смотрит, как десятники отбирают солдат — лучших из полутора сотен — отворачивается, глядит снова на небо. Все-таки осенние облака быстро затягивают лазурную глубину, а если не смотреть на них, то и не подумаешь, что солнца не видно — их солнце, солнце смертных, больше не на небесах. Звезда человечества медленно разгорается внутри — от тусклого сияния домашней свечи до военного костра, и еще ярче, и еще больше, до тех пор, пока лучи не начинают сочиться даже сквозь кожу, преодолев пределы своего сосуда. Внутри Вайдвена в ослепительную точку готовой вспыхнуть зари сжат весь свет, оставшийся у бога света. Все души, перемолотые в чистую энергию на жерновах Гхауна. Все жертвы, принесенные во имя одного этого дня.       Сегодня над Халготом взойдет самый яркий рассвет за последние два тысячелетия. Вайдвен прислушивается к солнечным лучам, осторожно начинающим вплетаться в узор его смертной души — в этот раз свет проникает так глубоко, что Вайдвен перестает ощущать его как нечто чуждое. Эотас хочет сделать их единым целым, понимает он. Золотые нити сшивают их сущности наживую, сплавляют воедино где-то в глубине под слоями самосознания. Что бы ни было уготовано для каждого из них защитниками из бесстрашной дюжины, они разделят всё поровну.       Боги не умеют умирать. Излучение звезды поет на интервалах спектра, которые Вайдвен раньше не мог различить; складывается в осознанную мысль, в голос старого друга, который — вдруг кажется ему — почему-то звучит так похоже на его собственный.       Тебе придется научить меня.

***

      Ворота цитадели Халгот открываются перед ним. Вайдвен даже не замечает, как повинуется его воле божественная сила, сметая со своего пути примитивные человечьи преграды и ловушки, сжигая в воздухе стрелы, отводя в сторону пули, превращая смертоносные заклинания в безобидные вспышки. Вайдвен идет вперед, к мосту Эвон Девр.       И никак не может заставить себя перестать улыбаться.       Потому что всё, что он недосказал на рассвете, приходит к нему сейчас, с опозданием в целую войну или два тысячелетия; и он наконец понимает, почему Эотаса никогда не тревожил исход войны. Вайдвену хочется рассмеяться во весь голос — что бы ни случилось здесь, в цитадели Халгот, они уже победили. С погрешностью в плюс-минус двадцать лет, но они победили.       Им просто нужно умереть.       — Ты смертен, Вайдвен, — говорит первый из Дюжины. Вайдвен едва может разобрать зачарования, покрывающие его броню и оружие: щит и меч, сверкающий так, словно его тоже выковали из упавшей звезды. — Как и твой бог.       Семь мужчин, пять женщин. Вайдвен слепнет от сияния их душ; он может разглядеть отчетливо всю Дюжину, потому что огонь, пылающий в их сердцах, пробивается сквозь древние камни Халгота, промерзшие на горном ветру — но сегодня добела раскаленные изнутри. Вайдвен только не может толком различить отдельных людей. Все двенадцать огней сливаются воедино. Дюжина — сверкающий клинок, выкованный из земного пламени и человечьих душ.       Вайдвен медленно тянется лучами к воину перед ним и обращает его в пепел, его зачарованную броню и его благословленное Магран оружие. Боль, которой отвечают ему магические ловушки, вся до конца тает в бездонном зареве рассвета.       Одиннадцать.       Но огнистый клинок сияет только ярче.       И еще ярче — когда голос зари из уст Вайдвена произносит слова, которые слышал весь Дирвуд, от Холодного Утра до Новой Ярмы, слова предложения капитуляции.       Вайдвен знает, что они не отступят. Дюжина стоит за то, что дороже жизни, дороже всего света Эоры. За то, что заставит богов склониться перед смертными. И первым из богов будет тот, кто бросил им вызов в своей бесконечной, безусловной, страшной любви.       «Держать строй!»       Лучи света забирают еще двоих. Вайдвен идет сквозь кружащийся над горячими камнями пепел, не замечая, как его собственные люди падают под стрелами и заклинаниями, от которых не спасают ни крепкие щиты, ни стальная броня. Стяги Редсераса развеваются за его спиной, но ему нет дела до стягов. Эта война никогда не была войной Редсераса или войной Дирвуда.       Девять.       — НЕВОЗМОЖНО УДЕРЖАТЬ ЗАРЮ ОТ ВОСХОДА, — провозглашает рассвет. Солнечный луч останавливает в замахе полыхающий рунами меч — и тот истаивает безобидной пылью до самого эфеса. — СДАВАЙТЕСЬ, И БУДЕТЕ ПОМИЛОВАНЫ.       Вайдвен зажмуривается от вспышек брошенных в него заклятий и почти вслепую шагает сквозь огненный шторм, заслонивший проход на мост. Еще успевает коснуться рукой одного из Дюжины, ощущая, как под его касанием латная перчатка обращается в пепел. Второго сжигает заклятие мага: даже защитные амулеты Магран не смогли выдержать жар огня, порожденного подобным гневом.       Пройдя сквозь шторм, Вайдвен пропускает пепел сквозь пальцы. Сколько осталось?..       Семь.       Трое преграждают проход по мосту. Маг — черноволосая колдунья в жреческих одеяниях — и два воина. Вайдвен улыбается одними глазами, шагая им навстречу: ведь он знает, всё кончится хорошо.       «Держать строй!»       Шесть.       Пять.       Четыре.       — ОНИ ОЖИДАЛИ, ЧТО ДЮЖИНА ВЫСТОИТ ПРОТИВ ЗАРИ?       Вайдвен замирает на середине моста, оперевшись на посох. На сторожевой башне впереди — еще двое, и двое у ворот, которыми кончается Эвон Девр. Что-то вздрагивает в воздухе, будто лист на ветру, и Вайдвен вслушивается — но слышит только ревущий рассвет в собственной груди.       Он вдыхает его так глубоко, как только может.       — ЕСЛИ БУДЕТЕ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ, СВЕТ УНИЧТОЖИТ ВАС. СДАВАЙТЕСЬ — И ЗАСЛУЖИТЕ МИЛОСТЬ НОВОЙ ЗАРИ!       Больше нет бога по имени Эотас, Гхаун, Утренние Звезды. Больше нет человека по имени Вайдвен. Есть сплав смертной души и сущности бога, нечто новое и иное. То, что прежде называлось «Вайдвеном», — лишь видимый отблеск луча, отражение отражений, лоскут самосознания, трепещущий над солнцем, больше не запертом в огонек свечи.       Лист на ветру. Эвон Девр едва ощутимо дрожит под ногами. Эвон Девр — идущая рябью озерная гладь, выстеленная раскаленным камнем. Наковальня, гудящая в предвкушении удара.       Всего еще один шаг, и наступит заря.       Всего еще две смерти, и она окажется неизбежной.       То, что было богом мгновение назад, предоставляет решать тому, кто по старой памяти согласен называть себя Вайдвен. В конце концов, эта война никогда не была войной богов или войной о богах.       Вайдвен делает шаг вперед, когда звенящая тишина становится невыносима, и надеется на то, что ему простят этот предательски долгий миг сомнения.       Вайдвен делает шаг вперед, и в каменном нутре Эвон Девра вспыхивает то, что ярче божественного рассвета.       Вайдвен делает шаг вперед и сгорает в Молоте Бога.