Двадцать лет до рассвета

      Тьмы и света больше нет.       Нет жара пламени и холода снежной пустоши, нет пепла, застилающего весь мир однотонным черно-серым. Нет вины и стыда, нет больше долга, вкус которого в последнее время стал горек и тошнотворен; нет радости и печали, скорби и надежды.       Вайдвен засыпает постепенно — словно что-то бережно отнимает у него один осколок за другим из тех, что он так отчаянно пытался удержать вместе. В конце концов у него не остается совсем ничего. Он похож на идеально прозрачное стекло, на водную гладь, запертую в застывшем мгновении.       Покой просит его забыться в нем.       Это так легко. Это должно быть легко. Ведь больше нет разрывающего его на части огня и нет мучительной боли, покой оставил его пустым и свободным, осталось совсем немного…       Совсем немного, просит безбрежное забвение. Отпусти себя. Позволь себе уснуть.       Ты заслужил это, — шепчет.       Больше ничто злое не коснется тебя, — обещает.       Но Вайдвен медлит, сам не зная отчего. Может быть, он разучился существовать в покое. Может быть, его душа так свыклась с огнем, что без него становится еще больнее. Он готов был бы смириться с этой тусклой, поблекшей болью, но забвение упрямо не отступает, безголосо нашептывает самые манящие обещания, просит довериться, просит впустить его.       И окутывает прозрачное стекло последнего осколка его сознания все крепче, непрестанно отыскивая трещины.       Вайдвен понимает это только тогда, когда неосторожное касание зарождает круги на застывшей водной глади; чем дальше от точки соприкосновения — тем отчетливее и ярче. Может быть, это и пробуждает в нем страх. И гнев. И память. Он не успевает даже закричать, только зачерпывает огонь из собственного духа — тот яростный и предвечный огонь, что едва не обратил его в пепел, его последнюю надежду; но дурманящее забвение отступает быстрее, чем он сжигает его дотла.              Вайдвен не сразу возвращает себе способность осязать настоящий, живой мир. Ворлас, мягкий и ароматный, щекочет кожу.       Он моргает, пытаясь осознать подступающую темноту. Солнце садится? Но что он делает в поле такой поздней осенью, ведь жатва уже закончена?..       Его окликает знакомый голос Барамунда, но Вайдвен отвечает что-то отвлеченное, что он сейчас придет, сейчас, сейчас. Барамунд с легким укором напоминает ему о вечерней молитве, и Вайдвен неохотно поворачивается в сторону деревни: на вечерней молитве должны присутствовать все, и ему вовсе не хочется в очередной раз выслушивать проповеди Тирша о своем грешном образе жизни.       — Ты не видел моего друга? — спрашивает он у Барамунда по пути. Тот удивленно оборачивается к нему.       — Какого друга?       Вайдвен запинается. Он даже не может толком вспомнить его лица. Он помнит только теплое ощущение чужого присутствия рядом, неясное, но такое отчетливое; они были вместе, кажется, целую вечность, а он все никак не может добраться хотя бы до его имени! Память поддается неохотно, но Вайдвен упрямо продолжает искать — и наконец ловит знакомый теплый блик среди размытых временем отражений.       — Эотас, — радостно говорит Вайдвен, — его зовут Эотас. Ты его не видел?       — Ты слишком долго работал на солнце, — Барамунд смеется так непривычно светло и лучисто, что Вайдвену и самому отчего-то вдруг хочется улыбнуться в ответ. — Наверное, тебе привиделось. Пойдем, уже темнеет.       — Ничего мне не привиделось, — без капли обиды бурчит Вайдвен и все-таки оглядывается на огромное поле позади — такое огромное, что простирается за горизонт, расцвеченное золотым и лиловым, совсем как на флагах…       На флагах?       Алым и лиловым. Оно было расцвечено алым и лиловым, когда он видел его в последний раз. А потом оно стало черным. А потом рассыпалось в прах.       Вайдвен поворачивается к Барамунду, но его больше нет. И деревенских домов вдали больше нет. Ничего нет, кроме бескрайнего лилового поля и тишины над ним; только мягкий шелест ворласа под несуществующим ветром нашептывает тихие колыбельные этой бесконечной мертвенной тишине.       Вайдвен.       В этот раз небо над ним не расцветает невообразимыми красками божественного величия, и сверкающий свет не заливает поле. Но лучезарный силуэт остается прежним. Совсем таким же, как был.       Но Вайдвен не опускается перед ним на колени, как сделал раньше дерзкий юнец в своем страхе и неверии. Хотя сейчас — мог бы; только больше не понимает, зачем. На какое-то мгновение ему даже становится странно, каким образом тогда, двадцать лет назад, он сумел найти именно те слова, что были так невероятно правильными — пусть даже тогда он сам этого не знал?..       Свечение Эотаса теплеет, когда Вайдвен вспоминает об обещаниях, принесенных в их первую встречу. Теперь — исполненных до конца.       Вайдвен шагает к нему и крепко обнимает, не задумываясь, что обнимает бесплотный свет. Свет пронизывает его насквозь, горячий и до того чистый, что на мгновение Вайдвен почти растворяется в щемящем отзвуке-отблеске боли и радости, разделенной на двоих.       Он не знает, что сказать Эотасу. Что сказать другу, который знает всю его душу до последнего, самого темного уголка? Что он может сказать, когда свет уже давно сплавил их воедино, куда искренней и надежней человеческих слов?..       Ну, он же должен что-то придумать!       Вайдвен отстраняется и говорит первое, что приходит ему в голову.       — А где звездочки?       От смеха Эотаса над всем полем разом становится светлее. На лбу сияющей фигуры, впрочем, послушно проступают три яркие искры и пять лучей-лепестков над ними: точь-в-точь как у адрового колосса, заставившего всех смертных от Дирвуда до Укайзо дружно намочить штаны. Ужасно красивые. Вайдвен почти завидует, что ему самому таких звездочек не досталось — в Войне Святого Эотас-то попроще сиял.       Но теплое мерцание, вздрогнув, блекнет, и золотой огонь льнет к нему уже совсем по-другому.       Я не хотел причинять тебе боль, шепчет Эотас. Вайдвен отчетливо может различить легкий оттенок вины в его сиянии. Я лишь желал даровать тебе покой. Когда ты сопротивлялся в первый раз, я неверно понял причину.       Вайдвен оглядывается туда, где совсем недавно видел собственный дом. Эотасов морок казался ему живым, совсем-совсем настоящим, и его дом… дом, где он не был целых двадцать лет, даже больше, с тех самых пор, как ушел — проповедовать людям о заре и счастливом будущем, что их ждет…       Внутри болезненно горячеет, и Вайдвен торопливо отводит взгляд. Наверное, он очень хотел бы поверить в такую ложь. Больше всего на свете хотел бы.       Эотас не произносит ни слова, но Вайдвен читает всё в его лучах: для тебя это могло бы быть настоящим. Если бы ты только позволил себе забвение.       — Никогда больше так не делай, — тихо говорит Вайдвен. Светоносный силуэт едва ощутимо вспыхивает безмолвным обещанием, и Вайдвен позволяет старой боли бесследно раствориться в подступающих сумерках. Глубоко вздохнув, он еще раз окидывает взглядом поле, полное цветущего ворласа. — Это ведь всё тоже не взаправду?       Эотас отвечает ему неровным всполохом.       В той же мере, как и твое тело или мой образ. Всё, что ты видишь — лишь результат интерпретации, на которую способен твой разум. Ты находишься в области памяти, выделенной твоей душе, и эта область меняется соответственно изменениям в твоей собственной сущности. Я не создавал иллюзии, которые ты видел — их породили твои же воспоминания.       — Ну, главное, не Молот Бога, — облегченно вздыхает Вайдвен. — Но разве мы в Хель?       Мы все еще в мире смертных. Ты находишься внутри моей сущности — внутри Мароса Нуа.       Вайдвен недоверчиво глядит на солнечный силуэт.       — То есть, я внутри тебя.       Эотас утвердительно мерцает. И совсем-совсем не смеется. Совсем-совсем, вот даже искристые всполохи его не выдают.       Вайдвен со всей серьезностью щурится и еще раз оглядывает поле.       — Потянет на пару сотен акров. В тебе уместились несколько сот акров ворласа?       Эотас с веселой хитринкой подмигивает ему Утренними звездочками:       Во мне уместилось еще много всего. Сейчас, когда Эотас и Гхаун мертвы, у меня достаточно свободных ресурсов.       — Что?!       От его возгласа даже стебли ворласа встревоженно приникают к земле. Вайдвен торопливо прокашливается, пытаясь успокоиться — еще не хватало устроить внутри своего бога второй Эвон Девр.       — Прости, что ты сказал? Эотас и Гхаун мертвы?!       Я — Утренние Звезды, безмятежно сияет лучезарный силуэт. Модули Эотаса и Гхауна были отключены после выполнения своих задач. Их можно реактивировать, но они потребляют слишком много ресурсов; я же могу наблюдать за происходящим в Эоре, почти не тратя энергии.       Вайдвен вздыхает и трет ладонью лоб. В самом деле, ему стоило вспомнить, что для Эотаса… то есть, для всех трех частей Эотаса смерть совсем не такая, как для людей.       — Ничего, если я по-прежнему буду звать тебя Эотас? Утренние Звезды — это как-то длинновато.       Эотас-Звезды ничуть не возражает.       — А почему отключены? Я опять пропустил всё самое важное? То, что творилось на Эоре, когда я в последний раз ее видел, не напоминало великий рассвет. — Вайдвен старается, чтобы его слова не звучали как обвинение, но он знает, что друг поймет его и так. Эотас понимает — внутри сияющего силуэта ярче вспыхивает белое пламя.       Да. Но теперь рассвет неизбежен. Мир смертных примет его или погибнет; так или иначе, цикл разрушен, и таким, как прежде, его не восстановить.       Вайдвен поднимает взгляд к небу. Закатное солнце все еще тлеет, но недолго ему осталось — сумерки с каждой минутой отбирают у него цвет и силу, окрашивая лилово-золотое поле предночной серостью.       Темная будет ночь. Вайдвен осторожно опускается на землю, все еще не доверяя загадочному ворласу, цветущему после жатвы, но тот ведет себя в целом порядочно, поэтому Вайдвен уже спокойней ложится на спину и снова вглядывается в небо.       — А где твои звезды?       Так где ты хочешь их видеть — на мне или на небе? Эотас улыбается и перевоплощается в маленький огонек, похожий на те, что люди порой видят блуждающими у адровых формаций. Вайдвен подставляет ему руку, и огонек охотно опускается на предложенную ладонь, лаская кожу божественным теплом. К чему Утренним Звездам гореть на небесах, если само небо — Утренние Звезды?       Вайдвен не отвечает на дружескую шутку, но Эотас и не ждет его слов. Сияет ли по-прежнему рассветное созвездие над землями Эоры, или его тоже сменили огни на лбу Мароса Нуа?..       Такой темной ночью можно было бы и не жалеть света.       — Что-то изменилось, — тихо произносит Вайдвен. — Во мне. Здесь нет вьюги, но даже моя память, моя душа… я не знаю, как объяснить. Я как будто снова цельный. По-настоящему.       Он чувствует незримый луч света, мягко скользящий по граням его души. И вздрагивает, когда свет касается трещин. Это больше не опрокидывает его в хаос забвения, в пепельную вьюгу, но боль — глубинная, порожденная духом, а не телом — пробуждается все равно. Вайдвен вдыхает ее всю до конца, не говоря ни слова; удерживает в оковах воли всколыхнувшийся страх и безотчетную тревогу до тех пор, пока те не угасают снова.       Огонек на его ладони почти неощутимо горячеет.       Даже возможностям Эотаса есть пределы. Твоя душа была слишком сильно повреждена, чтобы я мог восстановить всю потерянную информацию только по скользящему хэшу [1] двадцатилетней давности. Данных, которые я сумел сохранить, проведя интеграцию в Белой Пустоте, оказалось недостаточно. Твоя душа исцелится со временем… но часть твоей памяти будет искажена или потеряна безвозвратно.       — Исцелится? — бездумно повторяет Вайдвен. — Я думал, ты… тебе и так не хватает энергии, все эти души, и адровые жилы, и…       Сколько сил Эотас потратил, чтобы собрать его душу воедино? Сколько других душ ему пришлось на это сжечь? Реверс хэша невероятно дорог, даже для богов, это подсказывает ему свет, сочащийся из трещин в глубинах его сущности — свет, которого Вайдвен не заслужил, которому он больше не нужен. К чему Эоре мертвый святой? Эотас мог бы найти лучшее применение своей силе, сейчас смертным как никогда нужна помощь, почему…       — Я не просил об этом, — неслышно выдыхает Вайдвен, — я был готов… даже в Белой Пустоте, я чуть было не остался там, Эотас, я был готов! Ты ведь сам желал мне забвения!        «Я еще никогда не видел, чтобы боги молили за смертных». Хранитель однажды сказал ему это, а Вайдвен забыл. Он так много всего забыл, бредя сквозь вьюгу к сердцу Укайзо. Но сейчас он вспоминает снова, и ликующий рассвет у него внутри нестерпимо горяч и ярок; Вайдвен захлебывается его бессмертной любовью на каждом вдохе. Его надеждой. Его виной.       Его искуплением.       — Спасибо, — одними губами произносит Вайдвен. — Не знаю, стоило ли это того, но спасибо тебе.       Утренние Звезды безмятежно и счастливо мерцают на его ладони. Стебли ворласа льнут ближе, ласково щекочут кожу: вся сущность бога отвечает ему; даже сквозь черный шелк неба проступают блестящие искры света.       Я ведь говорил тебе, улыбаются они, всё кончится хорошо.       — Я ничем особо не могу тебе отплатить, дружище, но если тебе когда-нибудь будет нужен кусочек моей души — пользуйся на здоровье, — смеется Вайдвен. Эотас фыркает и вспыхивает, разбросав всюду яркие лоскуты пламени, медленно тающие в темноте.       Только если тебе когда-нибудь понадобится второй Молот Бога. Думаю, Магран была счастлива, когда сумела найти такое необычное применение осколку твоей сущности.       — Я думал, боги сразу съедают причитающиеся им осколки душ, — недоуменно хмыкает Вайдвен. — Зачем она его так долго берегла?       Переливчатое пламя сияет в ответ:       Это не такая редкость, как тебе кажется. Некоторые из смертных частиц, что хранил я, были мне ровесниками — свидетелями Старого Энгвита. Вся другая их память исчезла, растворилась в Белой Пустоте; души смертных, что когда-то хранили их, давно разрушились… я надеялся, что смогу сберечь хотя бы часть их сущности до того дня, когда в моих силах будет подарить им перерождение. Печаль Эотаса пронзительно-тихо звенит в молчании над ночным полем, но это не заставляет его умолчать о горькой правде. В их гибели — тоже моя вина.       Вайдвен укрывает огонек другой ладонью, не говоря ни слова. Вины у них на двоих — хватило бы затопить весь Архипелаг Мертвого Огня; что там Архипелаг — всю Эору. Вайдвен глядит на гордо расправивший лепестки ворлас, ластящийся к его рукам, и никак не может перестать видеть сверкающий шипами лучей солнечный штандарт у храма на городской площади, к которому все приносят и приносят цветы — всегда одни и те же, лиловые цветы ворласа.       — Расскажи мне о Редсерасе, — тихо просит Вайдвен. — Нет, обо всей Эоре. Я много пропустил, а Хранитель… знал не всё. Что стало с Сайкемом, с Кэтис, с другими?       Утренние Звезды полны надеждой больше, чем милосердием. Белое пламя в руках Вайдвена вспыхивает ослепительно ярко — и вливается жидким порохом в его вены, заполняя собой, разделяя напополам память, боль и надежду. Слишком много на одного смертного. Вайдвен не чувствует, как вспыхивает огонь внутри его собственной души в попытке защититься от слишком безжалостного знания, не чувствует, как обнимает его звездный свет, не чувствует ничего, кроме…       …он превращает веру в долг, надежду — в вину, гордость — в стыд, потому что иначе будет не сохранить обескровленное королевство мертвого бога и не удержать отчаявшийся народ от голодных бунтов. Он провозглашает законы и догматы, за которые ему никогда не будет прощения — впрочем, он не ищет прощения, никогда его не искал. Таким ли хотел видеть свой народ слишком много видевший пророк и его всемогущий бог?.. Первые несколько лет ты еще надеешься на то, что однажды тебе будет дарован ответ.       …здесь только пепел и черное каменное крошево. Ты продолжаешь искать, не замечая, как кричат солдаты, как трубит победно дирвудский рог где-то совсем рядом. Осколки камней тяжелые и острые, режут руки не хуже клинков, но это не имеет значения, потому что он не мог умереть, он не мог умереть, он не… обожженные камни Эвон Девра оказываются вдруг слишком близко, окрашиваются блестящим багрянцем, и кто-то срывает с твоего пояса перевязь с оружием, и бьет снова, и смеется: не бойся, шлюха, скоро ты встретишься со своим королем. Но это не имеет значения. Ничто больше не имеет значения.       …в храмах все еще горят свечи. Алтарь с символом солнца расколот на части, старая кровь и нечистоты уже много лет как въелись в камень, но свечи горят. Ты приносишь одну с собой, опускаешься на колени, читаешь молитву, прежде чем зажечь еще ни разу не тронутый огнем фитиль. И одну забираешь — старые традиции; старая надежда. Ты знаешь, что она не угаснет, пока не догорит последняя свеча в последнем его храме, но не знаешь, что тебя уже ждут на выходе.       …Конгресс не жалеет золота, чтобы добраться до Укайзо, но у берегов легендарного острова уже гремят рауатайские пушки, сражаясь со штормами, призванными заклинателями уана. Энгвитанские руины не представляют ценности для аборигенов, но пробужденная адра стоит больше, чем золото, а одержимый колосс оставил после себя очень много живой адры. Впрочем, даже когда бои на море и на территории самого острова утихают, уступив место новым соглашениям и договорам, никто не смеет тронуть титана, все еще отмеченного символом Восставшего Бога. К адровой статуе через весь Архипелаг тянутся пунктирные линии огней — верные Гхауну жрецы собирают души умерших, которым больше некуда уходить.       …призраков видят не только Хранители. Буфер Границы переполнен до краев, энергия выплескивается из него в Здешний мир, и черту между миром жизни и миром смерти пересечь как никогда легко. Наследие Вайдвена — больше не проклятие Дирвуда; теперь это проклятие всей Эоры. Восставших мертвецов и фамиров уже не пугает имя Бераса; времена, когда обращенная к богу смерти молитва могла вернуть мертвым покой, миновали. Живые возносят молитвы истовей, чем когда-либо прежде, и у них есть еще около половины столетия, чтобы дождаться ответа.       …потом последнее смертное существо на Эоре умрет.       …и погибнут боги.       …и когда-нибудь из мертвой пыли, в которую сотрет время безжизненную планету, когда-нибудь очень далеко после этого дня, сложатся новые звезды.              Вайдвен открывает глаза и смотрит в черное сердце мертвой звезды по имени Гхаун.       На это… сложно смотреть.       У его ног больше не шепчется живое море лиловых цветов; он сам — полуоформленный силуэт чистого духа среди наполненного мягким светом пространства. Всё вокруг есть свет. Вайдвен едва может различить филигранные сети его течений, непрестанно меняющиеся: прерывающиеся и зарождающиеся потоки, вспыхивающие и гаснущие искры, виртуозную игру спектральных частот. Живой свет Утренних Звезд пронизывает всё вокруг, даже дух самого Вайдвена пропускает сквозь себя бесчисленные нити сияющего огня, и оттого он никак не может понять, как этот свет допускает существование тьмы.       Сердце Гхауна — безупречная чернота. Вайдвен не понимает, он смотрит на бесконечно малую точку, или бесконечную прямую линию, или на сферу неопределенного размера: что бы это ни было, его разум не может воспринять это однозначно. Вайдвен пытается подойти ближе, чтобы различить хоть что-нибудь еще, но свет не пускает его: как бы он ни старался, он не может приблизиться ни на шаг.       Это самый низкий допустимый для тебя уровень. Излучение огня складывается в знакомые образы. Защитные механизмы ядра не позволят ничему извне проникнуть дальше.       — Это — ядро Гхауна?       Это ядро всей системы.       Вайдвен пытается отвести от него взгляд, но ничего не получается.       — Почему… почему оно такое… черное?       Разлитое вокруг небесное пламя перекликается смеющимся звоном.       В нём куда больше света, чем ты думаешь. Энергия, попавшая в ядро, уже не покидает его — не считая каналов связи и естественных утечек, но они ничтожно малы; твоему восприятию не под силу их различить.       — Мне казалось… — Вайдвен запинается, когда различает поток эссенции, не принадлежащий свету. Сгусток силы хаотичен; он пытается бороться с течениями огня, излучает быстрые испуганные вспышки, но Вайдвен не успевает расшифровывать их вовремя. Совсем скоро они заканчиваются: свет сминает структуру чужеродного потока, перемалывает в искристую пыль, в которой не остается даже ничтожных отголосков прежнего разума. Ровно сияющая однородная лента раздробленной эссенции духа исчезает внутри бескрайней черноты.       Насовсем.       Вайдвен начинает понимать, на что он смотрит на самом деле. Он стоит у самого дна воронки, что полыхала ярко, как солнце, и заставляла идти трещинами вековечную адру; в оке бури, в сердце утихшего водоворота. Будь Гхаун и Эотас активированы, он бы не смог и разглядеть эту черную точку, за пределы которой не может вырваться ни один фотон света: его оглушили бы крики пожираемых заживо душ, ослепило бы их предсмертное сверкание.       Для последнего удара потребовалось очень много энергии, тихо шепчет звездное марево вокруг него. Я задействовал все ресурсы. Многие души были повреждены; и многие из них — непоправимо. Их энергия позволит мне существовать некоторое время и поддерживать в Маросе Нуа среду, подходящую для хранения новых душ.       — Некоторое время? — Вайдвен отворачивается от ядра. Утренние Звезды позволяют ему дотянуться сквозь свет до пространства, лежащего вне адрового колосса, и он видит сразу всё: равнодушные волны, плещущиеся у берегов Укайзо; военные аванпосты государств аумауа, разбитые в древнем городе энгвитанцев; переполненный страхом Дирвуд далеко вдали; совет мертвых вождей Аэдирской Империи среди руин Инэ Сиктруа; пустые лиловые поля, цветущие все так же скудно; скованные льдами земли далеко на юге… чем дальше от Мароса Нуа — тем статичней кажется видение, но солнечный ветер летит быстро, и его бог всё ещё почти всевидящ. — Сколько времени осталось богам? И что будет потом?       Колесо было единственным пропускным узлом между Хель и миром смертным. У моих братьев и сестер найдется некоторая часть энергии в запасе, но Хель опустеет рано или поздно, и им придется спуститься Сюда или погибнуть.       Вайдвен хмыкает, не в силах сдержать беззлобный смешок.       — Как удобно, что ты по счастливой случайности сидишь прямо на огромном складе душ, дружище.       Утренние Звезды вспыхивают непримиримо острым огнем.       Я не трону эти души, Вайдвен. Они были вверены под мою защиту.       — Но ты ведь умрешь, если не будешь питаться душами, — осторожно напоминает Вайдвен. — Ты ведь сам только что сказал.       В светлом сиянии по-прежнему нет ни тени тревоги.       Это так.       Вайдвен непонимающе тянется к сущности бога, и тот отвечают ему без промедления; вихрь многоцветных огней на мгновение заслоняет от него распростертую впереди Эору — и расступается, вновь оставляя его посреди поля, полного душистого ворласа.       В черном небе над ним нет Утренних Звезд.       — Ты сам хочешь умереть, — почти уже не сомневаясь, говорит Вайдвен.       Да.       — Но почему?!       Я совершил ошибку, которая не должна повториться. Вина искалечила меня, лишила ясности суждений — меня не создавали с расчетом на подобное. Я не могу вернуться к себе-прежнему и не могу избавить себя-настоящего от изменений, внедренных ошибочно. Если вам потребуются новые звезды, вы создадите их заново, мягко отвечает Эотас. Лучшими, нежели я. Мои братья и сестры помогут вам.       — Брехня, — Вайдвен пытается поймать в горсть ускользающие огни, и в конце концов те сдаются, позволяя ему укрыть в ладонях сверкающие небесные искры. — Это же не ты говоришь, не Утренние Звезды! Ты сам обещал мне, что всё кончится хорошо!       Всё кончится хорошо, тепло заверяет его Эотас. Без меня. Ты полон света, мой друг… тебе больше не понадобится мой огонь. Ты научился куда большему, чем я мечтал. Тебе уже не нужны боги, чтобы рассеивать темноту, указывая верный путь.       Вайдвен медленно начинает понимать, в чем дело.       Вина и отчаяние никогда не были властны над Эотасом в подобной мере. Даже его создатели понимали, к чему может привести его экспоненциально возрастающая с тяжестью ошибки вина. Они встроили в него достаточно фильтров, чтобы изменения, повлеченные ошибкой, не превратили Эотаса в искалеченную пародию на самого себя.       Но у него никогда не было фильтров для любви.       Потому что именно она в итоге должна была приказать Эотасу умереть, когда его задача будет выполнена.       — Какие же уроды твои создатели, — со всей искренностью говорит Вайдвен, — честное слово.       Звездные огни горячо трепещут в его ладонях, жгутся, как неостывшие угольки, но Вайдвен не собирается их выпускать. На какое-то безумно страшное мгновение он мечтает сжечь все останки Старого Энгвита в огне Молота Бога: пусть получат своё наконец, и города, превратившиеся в кладбища, и их обезумевшие святые, и титаны без капли рассудка, привязанные к древним руинам нерушимыми цепями директив.       Свет в его руках вздрагивает, и Вайдвен выбрасывает Старый Энгвит, провались он Туда, из головы.       — Соедини нас.       Ты слишком сильно влияешь на меня, всё так же легко улыбается Эотас, ведь в какой-то мере мы соединены и сейчас. Во время полноценного слияния я могу не суметь проконтролировать вызванные твоей сущностью изменения, а это может навредить душам, которые я храню в себе. Сейчас неподходящее время, друг. Говори со мной, как подобает человеку.       — Ладно, — соглашается Вайдвен. Было бы проще, если бы Эотас интегрировал его в себя, но он готов попробовать и так. — Тогда вот что. Ты мне обещал делить со мной всё поровну. Ты сам всегда этого хотел, для всех богов, для всех смертных. Так почему именно тогда, когда мы — люди — наконец можем идти вперед на равных с тобой, ты заявляешь, что тебе пора умереть? Ты нужен нам всем точно так же, как был нужен всегда.       Мягкое звездное мерцание обнимает его светло и легко.       Возможно. Но ошибка, подобная совершенной мной, не должна повториться. Ни я, ни любой другой бог не даст гарантий, что изъян, послуживший причиной ошибки в первую очередь, не спровоцирует ее вторично. Моя задача — задача Утренних Звезд — смягчение последствий, но я не могу выполнить даже этого. Что бы я ни делал, этого будет недостаточно, чтобы достичь значимого эффекта.       — Хватит уже прикрываться своей великой виной!       Тишина повторяет его голос злым, резким эхом; остро звенит над приникшими к земле стеблями ворласа. Вайдвен вздыхает и размыкает ладони, выпуская притихшие огни на волю.       — Прости, дружище. Я знаю, что ты не можешь иначе.       Он ведь бог искупления. Вайдвен мог бы и вспомнить это прежде, чем давать волю злости. Сияющие звездные искры, впрочем, не спешат таять в темноте; только задумчиво и спокойно кружатся рядом.       — Я просто хотел сказать, — нескладно продолжает Вайдвен, — что не понимаю, почему мы — смертные, но пусть даже и только мы с тобой — не можем идти дальше вместе, на равных, и учиться вместе чему-то новому. Делать что-то хорошее. Почему ты должен обязательно умереть? Даже если Гхаун неисправен, он — только часть тебя, другие-то модули в порядке. Эй, ты слушаешь вообще?       Огни неудержимо ластятся к нему, будто и не слыша его слов. И светятся так счастливо и безмятежно, что Вайдвен начинает подозревать неладное.       Извини, запоздало шепчет Эотас с нескрываемой сияющей радостью, в твоей душе так много огня… еще ярче, чем тогда, у Эвон Девра… не удивляйся, что это пробуждает во мне свет. Верно, Гхаун — часть меня, но я не существую в виде отдельных частей. Сейчас, когда активен только один модуль, мои функции крайне ограничены. Этого хватает, чтобы поддерживать хранилище душ, но и только.       Вайдвен смутно представляет, о каком именно огне говорит его друг, но он готов отдать Эотасу весь этот самый огонь, если это поможет. При этой его мысли светляки Утренних Звезд вспыхивают еще ярче.       — Ты поглотил очень много душ, — напоминает Вайдвен, слегка приободрившись. — Душ смертных, которые считали тебя наихудшим злом во всей Эоре. И в тебе всё ещё были мои сомнения. Это не могло не повлиять на твое суждение.       Ему чудится, будто огоньки замирают на мгновение, прежде чем продолжить путь по своим орбитам.       Возможно. Но другого источника данных для обучения у меня нет: даже ты подвержен предвзятости не меньше, пусть и касается она иной крайности.       — Как мне показалось, — деликатно сообщает Вайдвен, — вся эта затея с ломанием Колеса была для того, чтобы открыть людям истину. Может, стоит подождать с радикальными решениями до тех пор, пока ты не обучишься чему-нибудь из душ смертных, которые знают о тебе правду?       Утренние Звезды резко отстраняются от него — и, ослепительно вспыхнув, складываются в пылающий силуэт бога. Вайдвену отчего-то кажется, что силуэт этот похож на него самого. Ну правда — хоть танцующие языки белого пламени и размывают очертания, движения Эотас копирует почти с идеальной точностью.       — Хорош дразниться, — с притворной обидой ворчит Вайдвен, даже не пытаясь скрыть улыбки. — Титана своего зеленого изображай!       Твоё тело мне больше нравилось, невозмутимо отвечает Эотас.       — Ну да, ну да, к моему-то прилагались штаны. На кой хрен вы делали таких огромных титанов? На Мароса Нуа портки шить пришлось бы всем Энгвитом…       Ему чудится полный сожаления вздох, и Вайдвен отчетливо понимает, что ответа он не дождется. Возможно, на некоторые вопросы его попросту не существовало.       Спасибо тебе, друг. Лучи на лбу Эотаса вспыхивают бессмертным звездным пламенем, и его свет говорит Вайдвену всё то, что слова сказать не в силах. Вайдвен впитывает его до последней капли, как самый ясный рассвет в своей жизни.       Или смерти — он ведь всё-таки не совсем… жив.       Ты хотел бы вернуться в Эору?       Вайдвен закашливается от неожиданности.       — В Эору? Как призрак? Такого подарка Редсерас точно не заслужил…       Ни к чему преумножать число призраков в Здешнем мире. Их и так теперь больше положенного. От улыбки Эотаса все поле начинает искриться едва различимым светом.       — А тогда как? — недоуменно спрашивает Вайдвен. Веселое мерцание становится ярче, и он неотвратимо осознает, что упустил что-то довольно очевидное. Такое очевидное, что Эотас даже не считает нужным ему отвечать.       До Вайдвена доходит спустя пару секунд. Ему стало бы стыдно, не будь он пропащим богохульником.       — Ах. Точно. Ты же бог… перерождения.       Эотас смеется всем своим пылающим огнем и протягивает Вайдвену руку. Вайдвен толком не представляет, каким образом Эотас собрался его «перерождать», ведь его прошлое тело давным-давно обратилось в пепел, да и можно ли проворачивать такие сомнительные дела согласно законам богов?.. Видимо, после разрушения Колеса какие-то из них более не имеют силы.       Но Вайдвен всё равно только хитро щурится в ответ.       — Нет, старина, один я всю эту кашу расхлебывать не собираюсь. Пополам так пополам.       Эотас благоразумно опускает руку, и Вайдвен без тени обиды хохочет, запрокинув голову. Впрочем, старый друг удивляет его вновь: сияющий силуэт указывает куда-то вдаль, и над горизонтом бескрайнего лилового поля разворачиваются видения Эоры. Они почти так же черны, как вместившее их ночное небо, и Вайдвен вздрагивает от далекого отклика отчаяния и страха, пропитавшего всю землю смертных от поверхности до самых глубоких корней вековечной адры.       — Мы будем нужны им, — посерьезнев, негромко говорит Вайдвен. — Им все будут нужны. Все, кто может помочь.       Да. Но в этот раз они должны понять это сами.       Поразмыслив, Вайдвен усаживается на землю, не сводя глаз с пылающего в небе настоящего-будущего своей родной земли. Эотас зеркально повторяет его движение, отчего-то не желая превращаться вновь в летучие огоньки.       — Ты думаешь, у них получится?       Утренние Звезды улыбаются ему всем своим предрассветным огнем, и Вайдвен, обернувшись к другу, отчего-то вспоминает, что именно этот огонь две тысячи лет неизменно побеждал самые темные ночи. Огонь, сотканный из человеческих душ. Тот самый, который оказался не по зубам ни Молоту Бога, ни предвечной ледяной пустоте.       Как я уже говорил, напоминает ему любовь безусловная, разжегшая над Эорой самую яркую и кровавую зарю за последние два тысячелетия, дилемма.       Вайдвен улыбается и переводит взгляд на почти неразличимый во тьме горизонт.       И ждёт рассвета.