Двадцать лет до рассвета

      — Берегись!..       Ночь обрушивается на Вайдвена оглушительной тишиной после беззвучного крика, стискивает в воспаленных объятиях. Вайдвен, скорчившись в клубок в пустом шатре, пытается выкашлять из груди то ли болезненную тяжесть после ранения, то ли очередной кошмар.       Осень — время Жнеца. Каким еще снам впору являться осенью?       Рана под повязкой не болит, только дышать отчего-то труднее обычного. Эотасова магия убивает боль, но исцеление занимает несколько дней; Вайдвен не жалуется — рана, полученная в сгоревшей роще, в худшем случае оставила бы его одноруким, но копье в грудь?.. после такого не выживают.       В памяти мелькают лица и голоса: торжествующий крик воина, убившего Безумного Вайдвена; отчаянный возглас Кэтис, допустившей гибель святого. Вайдвен помнит боль, вспыхнувшую яростным погребальным костром — и бессильно угасшую мгновением позже. Помнит, как зачарованное копье рассыпалось пеплом, как из раны в груди хлынул свет, яркий, неистовый, заливший все вокруг лучистым огнем.       У них так много света, но Дирвуду не нужен свет. Дирвуду нужна голова солнечного пророка. За одним добравшимся до Вайдвена воином стоят десятки и сотни других, и они не остановятся до тех пор, пока не убьют его. Сайферы Данрид Роу выслеживают его среди тысяч солдат, маги Норвича создают для него магические ловушки, жрецы-маграниты раз за разом обрушивают на него божественный гнев своей госпожи. У Эотаса хватит света на каждого из них, Вайдвен не сомневается в этом, но скольких еще им придется отправить в Хель, прежде чем Дирвуд поймет, что их попытки остановить восходящее солнце бессмысленны? Гордость ли заставляет их идти на смерть? Невежество?       Надежда?..       Вайдвен слепо моргает в темноту: сквозь ткань шатра еще не начало пробиваться тусклое рассветное зарево, и он не представляет, который сейчас час.       — Сколько еще до рассвета? — шепчет Вайдвен. Свернувшийся в его груди огонек едва ощутимо вздрагивает.       Совсем немного, говорит Эотас, не больше двадцати лет.       Вайдвен думает, что это какая-то уж очень долгая ночь. Незримое тепло разливается внутри, облегчая дыхание, но ни капли света не пробивается наружу:       Куда дольше, чем тебе кажется.       О Дюжине он слышит впервые на следующий день.       А под стенами Новой Ярмы неуверенные шепотки разведчиков, которым он прежде не придавал значения, повторяет совсем другой голос, и в этот раз Вайдвен вслушивается всерьез.       Человек перед ним не магранит — во всяком случае, он не из паладинов боевого ордена и не из жрецов пламени. Может быть, он из сайферов Данрид Роу. А может, из местных. Кто бы он ни был, один из немногих — он смотрит на Вайдвена без цепенящего ужаса в глазах.       — Новая Ярма будет под знаменем Редсераса не позже, чем через неделю, — говорит Вайдвен. — Зачем ты пришел?       Пленный едва может ответить ему: допрашивали неудавшегося убийцу с особым пристрастием, но все старания дознавателей пропали впустую. Сайферы умеют закрывать разум от физической боли, а в армии Божественного Короля никогда не было чтецов душ, способных сравниться с мастерами из Данрид Роу.       Он назвал себя «тринадцатым». Это было второе, что он сказал дознавателям.       — Чтобы сказать тебе, где закончится твоя священная война, — сплюнув на землю кровь, глухо и немного шепеляво отвечает сайфер и улыбается. — Дирвуду не нужна армия, чтобы справиться с тобой и твоим обезумевшим богом. Хватит одной дюжины солдат.       А это было первое.       Вайдвен всматривается в его душу, пытаясь заметить признаки безумия: хаотичные вспышки духа или чарующий дурман забвения. Но не замечает. Душа «тринадцатого» прозрачна, как осколок весеннего льда; эотасов свет проходит сквозь нее беспрепятственно и свободно.       Или…       Лиловые поля, золотое солнце: слишком жаркое, слишком светлое, чтобы под ним могли взойти богатые посевы. Маленькая нищая деревня; невыносимо долгие молитвы, еще дольше и гаже оттого, что каждое третье слово в них прерывается мучительным кашлем. И светом прошитый путь впереди — от дверей родного дома до строгой имперской столицы…       Вайдвен смаргивает непрошенное наваждение, слишком внезапное и настоящее, и с изумлением всматривается снова в солнечные лучи. Сайферы Данрид Роу научились превращать свои души в зеркала?       — Они будут ждать тебя в цитадели Халгот. Ты умрешь на пороге родного дома, Вайдвен: совсем близко к ворласовым полям, где тебе стоило остаться прошлой осенью.       Свет Эотаса плавил весенние льды две тысячи лет. Вайдвен пытается разглядеть хоть что-то за мутнеющим на глазах зеркалом, и золотые иглы лучей, повинуясь его воле, врезаются в воздвигнутую сайфером преграду. «Тринадцатый», задохнувшись беззвучным криком, падает к ногам солнечного пророка: сквозь трещины, прочерченные светом, за зеркальную стену сочится не только свет.       Вайдвен успевает заметить, как за дрожащим, истрескавшимся льдом собирается яркий всполох. Даже успевает подумать, как глупо, последние силы тратить на заведомо бесполезный удар; этот огонек энергии растает в пылающем зареве рассвета, Эотас и не заметит его…       А потом человеческая душа перед ним раскалывается на сотни частей. Вайдвену кажется, он слышит тонкий хрустальный звон, с которым лопнуло льдистое зеркало, и звон этот все никак не затихает, даже когда последние осколки духа уже растаяли в темноте Границы.       Кто-то из солдат рядом суеверно шепчет молитву Гхауну, истово прося Жнеца смилостивиться над нечестивыми.       — Это не Гхаун сделал, — потерянно произносит Вайдвен, — это…       Его никто не слышит. Он сам едва слышит себя. Беззвучный звон заглушает все голоса.       Почему, спрашивает Вайдвен, почему?! Почему кто-то предпочел бы выбрать такую смерть? Ради чего?       Ему не хватает слов, но свету не нужно слов. В сиянии Эотаса отчетливы печаль и гордость. Вина и радость. Вайдвен не понимает; тянется к теплому солнцу: объясни.       Он много знал о тебе, тихо говорит Эотас. О нас обоих.       — Ты видел его душу, ты должен был видеть, — Вайдвен бессильно провожает взглядом жрецов, уносящих тело. — Что я не успел узнать?       Он не лгал. Нас будут ждать в цитадели Халгот.       — Дюжина безумцев, уверовавших в то, что смогут остановить нас?       Да.       — И мы, конечно, обратим их в пепел, как сделали уже с половиной Дирвуда?       Да.       Вайдвен вздыхает и на мгновение зажмуривает глаза, уставшие и слезящиеся от горчащего жирного дыма, устлавшего Новую Ярму: зажигательные снаряды сделали свое дело, город, еще сопротивлявшийся осаде, уже горел изнутри. Надо же, когда-то он думал, что Долины Милосердия будет достаточно. Когда-то каждая смерть несла с собой непреодолимую вину.       Чуть поодаль протрубил горнист; осада продолжалась, и требушеты вот-вот должны были дать новый залп. Городская стена еще держалась, хоть и не так крепко, как раньше; верх той части, что соединяла две сторожевые башни, уже обрушился внутрь.       Рявкнул командир; нестройно отозвалась обслуга орудий. Требушеты били по готовности: дальний уже свистнул пращой, городская стена отозвалась оглушительным грохотом и несколькими громадинами отколотых камней. Удачно наведенный снаряд уже мог бы пробить в ослабленных укреплениях брешь, достаточную для того, чтобы армия Редсераса хлынула в город.       Всего в нескольких десятках миль от Новой Ярмы — цитадель Халгот. За ней — армия Морая. Уже Морая-младшего: последняя птица из Редсераса принесла письмо, подписанное рукой Камрона Морая, старшего сына, ныне возглавившего род — и наступление на северном фронте. В тот день на привале солдаты сложили высокий костер; у них не было свеч, чтобы почтить память погибшего, но никто не сомневался, что в Редсерасе свечи по Амлайду Мораю горят в каждом храме.       Вайдвену не пришлось произносить речь у пустого погребального костра. Он не знал, что может сказать. «Мы должны ему»? Они должны каждому погибшему в этой войне, они обязаны победить и обязаны выстроить новый мир светлее прежнего, потому что слишком дорогая цена была заплачена за эту кровавую зарю. И неважно, чье имя носит очередной мертвец: имя Морая, Моэруна или Водена, крестьянина, которому вовсе не полагалось родовой фамилии.       Как будто кому-то в Редсерасе нужно напоминать о долге. Их растили с этим долгом, выкармливали долгом, как молоком матери. Божественный Король не произнес ни слова у погребального костра, и несколько долгих часов языки пламени сияли ярче его солнечного ореола.       Вайдвен глубоко вдыхает прогорклый, отравленный дымом и смертью воздух. Цитадель Халгот стоит у самого порога Редсераса. Наверное, уже у стен крепости можно будет почувствовать аромат ворласа, такой яркий по осени.       — Двадцать лет, говоришь?.. поскорей бы.       Через два дня над Новой Ярмой уже реял лиловый флаг. Город не сжигали до основания, как заупрямившуюся деревню, и сдавшимся позволили жить, пусть и не позволили уйти: нужны были рабочие руки, и дирвудцы не хуже прочих могли отстраивать стены и ковать доспехи. Вайдвен не думал, что они еще решатся сражаться в этой войне: казалось, поражение лорда Унградра и следом лорда Рафендра, отдавших захватчикам и Колдуотер, и Норвич, наконец сломило мятежный дух дирвудцев. Раньше в душах людей, видевших воочию смертоносный свет солнечного пророка, Вайдвен различал только страх; теперь — страх и отчаяние.       Заметив неподалеку Кэтис, только окончившую отдавать приказы солдатам, Вайдвен окликнул ее:       — Где Сайкем?       Она обернулась. Ее рыжие волосы больше не сверкали под солнцем огненными бликами: вездесущий дым укрыл их тусклым налетом копоти.       — Лорд Сайкем у лекарей, мой король.       — Он выживет?       К лекарям Вайдвен, как водится, опаздывает. Но одного взгляда на тело эрла ему хватает, чтобы понять, почему целители не сумели спасти раненого: слишком много крови он потерял. Всего один неудачно пропущенный удар, прошедший меж сочленениями пластин брони, стоил Сайкему жизни. Лекарь, тоже весь в крови, тихо бормочет извинения — Вайдвен едва слышит его слова — и отходит прочь, не желая мешать прощанию.       Он бы хотел злиться, но больше не может заставить себя. Слишком много погребальных костров жгли они в последнее время. Вайдвен только думает, куда отправится теперь душа Сайкема, гордого и не доверявшего никому из богов — и переродится ли вовсе, если боги отринут его?..       Солнечный огонек оживает внутри, слабо вздрагивает, словно спрашивая позволения. Вайдвен отрешенно глядит, как солнечные лучи, пробившись сквозь щели в наполовину обрушенной крыше, неторопливо сползаются к телу погибшего, и сам — наверное, как раньше Сайкем — боится поверить отчаянно встрепенувшейся внутри надежде.       Но в этот раз — напрасно.       Сайкем судорожно закашливается, пытаясь заставить пересохшее горло вспомнить, как дышать; крепко сжимает пальцы на предплечье Вайдвена, еще едва ли осознавая, кто рядом с ним. А когда наконец откашливается до конца, то замирает, не в силах произнести ни слова.       — Как там, на Границе? — неуклюже шутит Вайдвен, но шутка получается никакая, может, от того, что улыбка на собственных губах ощущается гадко, как присохшая кровь.       — Темно, — отвечает Сайкем. — Там очень, очень темно.       У него уходит еще полминуты, чтобы отпустить наконец руку Вайдвена. Тот не возражает: должно быть, после испытанного им кошмара посмертия любой живой человек рядом бесценен. Куда делся лекарь, Хель его подери?       — А где фонарь? — спрашивает эрл, и Вайдвен совершенно теряется.       — Какой фонарь?       Сайкем, хоть и переродившийся, смотрит на него все так же — будто присягнул своему сюзерену по нелепой ошибке судьбы.       — Как у жрецов.       — А, так это же гхаунов, — теперь уже Вайдвен отвечает эрлу таким же взглядом. В самом деле, как можно не знать таких простых вещей?       — Но почему я, — тихо говорит Сайкем. — Из всех… почему я?       Теплое весеннее солнце озаряет его золотым сиянием, от которого даже въевшаяся в сердце горечь растворяется, словно ее и не было. Вайдвену вдруг всё кажется невозможно правильным, будто всё идёт так, как должно, и от этого улыбаться становится гораздо легче.       — Ты не был готов к закату. Ты еще многим принесешь свет, Ренвир Сайкем, и как никогда этот свет будет нужен живым.       Сайкем порывается спросить еще что-то, но солнце останавливает его мягким касанием-благословением сияющих лучей. Вайдвен находит это великолепным моментом, чтобы вмешаться.       — Над Новой Ярмой наш флаг, Сайкем. И ты нужен на совете. Даю тебе час — и не вздумай умереть снова!       Совет собирается даже раньше, чем истекает уговоренный час. Из троих советников только Кеодан, пожалуй, не скрывает своего изумления и благоговения перед внезапным возвращением своего соратника из мертвых; Кэтис только усмехается, словно не ожидала ничего другого, а Лартимор, кажется, уже потерял способность удивляться. Впрочем, те, кто говорил с Эотасом хоть раз, никогда не остаются прежними. Не сомневаются в светлом солнце грядущей зари, как и полагается истовым сторонникам веры, в отличие от Божественного Короля.       — Цитадель Халгот должна пасть как можно быстрее. Если мы встретим армию герцога без людей Морая, нам конец.       — Халгот снабжала Новая Ярма до самого начала осады, — возражает Кеодан, — а стены цитадели требушет не разобьет. Осада Халгота затянется надолго, и защитники крепости знают, что если они выстоят достаточное время — армия герцога успеет добраться до северной границы. Исход войны зависит от них.       — Мы можем заминировать стены цитадели, — предлагает Кэтис, — в Новой Ярме должны быть запасы взрывчатки.       — Уже проверил. Дирвудцы забрали все с собой в Хель, — сумрачно отзывается Лартимор.       Сайкем задумчиво хмурится. Вайдвен готов поклясться, что знает, что у него на уме.       Поэтому Вайдвен не ждет, пока Сайкем соберется с духом предложить отправить в очевидную ловушку собственного короля, и говорит сам:       — Я отправлюсь в Халгот.       — Это ловушка, — на всякий случай уточняет Кэтис. — Там будет что угодно, но не «дюжина простых смертных».       — Да, это я уже и сам понял, — спокойно соглашается Вайдвен. — Но если дирвудцы так хотят, чтобы я пришел в Халгот, я приду в Халгот. Они думают, что могут меня убить? Хорошо. Я готов поспорить, так думали очень многие от Холодного Утра до Новой Ярмы.       Кэтис упрямо качает головой.       — Мы не можем так рисковать. Никогда прежде дирвудцы не предпринимали ничего похожего на слухи о Халготе.       Лартимор скрещивает руки на груди.       — У нас нет выбора, — напоминает он и оборачивается к молчащему советнику. — Лорд Сайкем. Ваше слово?       Сайкем неохотно встречает взгляд солнечного пророка. Вайдвен не может понять, что творится в его душе; там хаос, подобный штормовому морю. Но Ренвир Сайкем — правитель и воин, и он смиряет бушующий шторм одной только волей, чтобы спросить:       — Мой король, есть ли что-то, способное убить вас, пока с вами владыка Эотас?       — Убить, чтобы я не воскрес ненароком? — усмехается Вайдвен, но на лице Сайкема не мелькает и тени улыбки, поэтому Вайдвен все же обращается к Эотасу. Он тянется к свету — вначале привычно и легко, затем — уже всерьез, пытаясь окликнуть старого друга, но солнечный огонек остается все так же безмолвен и недосягаем.       Поэтому Вайдвену приходится ответить самому. И он отвечает честно:       — Я не знаю.       — В другое время я бы никогда не пошел на это, — тяжело говорит Сайкем, — но у нас нет выбора. Постарайтесь оставить от Халгота хотя бы донжон, мой король, нам еще пригодится эта крепость. Сколько солдат вам потребуется?       Вайдвен пожимает плечами.       — Несколько сотен, на случай… если там будет не дюжина простых смертных.       — Я отправлюсь с вами, — резко говорит Кэтис. Вайдвен пытается было возразить, но его останавливает давнее воспоминание, прошившее память насквозь золотым солнечным лучом.       «И ты посмеешь?..»       — Хорошо, — кивает Вайдвен. — Подготовьте город к обороне, насколько это возможно. Если я опоздаю, нам придется встречать армию Эвара под Новой Ярмой. Кэтис — будут ли люди готовы выступить на рассвете?       Та коротко, по-военному склоняет голову.       — Будут готовы пойти за вами хоть в Хель, мой король.       Вайдвен на самом деле и не сомневался в ответе.       Он завершает совет, не тратя лишнего времени: на Новую Ярму уже опускается закат, а эрлы разберутся с обороной города гораздо быстрее, если им не будет мешать ничего не понимающий в военном деле крестьянин. Уже шагая прочь, он ощущает теплое касание остывающих к сумеркам солнечных лучей, и улыбается:       — Что-то ты припозднился.       Эотас не отвечает ему словами, но его незримое присутствие наполняет Вайдвена неясной уверенностью. Он пытается вспомнить ощущение, так явно и так отчетливо явившееся ему тогда, рядом с вернувшимся из тьмы Границы Сайкемом — чувство, как будто зародившееся не в его смертной душе, а в солнечном сердце света.       — У нас все получится? — на всякий случай спрашивает Вайдвен, и свет отвечает ему именно этим чувством — всё идёт так, как должно.       И от этого улыбаться заходящему солнцу становится гораздо легче.