Двадцать лет до рассвета

      Марш к предгорьям дается почти легко.       Почти — не считая потерянного времени; Лартимор предупреждал — армии движутся медленно, пехоте с запасом оружия, доспехов и провианта не перегнать легконогого путника. По пути к ним прибиваются еще люди — из окрестных деревень вокруг Малого Изгиба. У них нет ни оружия, ни доспехов, ни умения сражаться, только отчаянная решимость в глазах.       Они думают, что своим служением выплатят свой долг Эотасу. Или его святому. Вайдвен не знает, правильно ли это, ведь Эотас никогда ни с кого не требовал подобного долга, а уж святой-то сам своему народу побольше обязан будет — но вовремя вспоминает эотасов урок. За именем бога кроется нечто большее, чем всемогущая сущность, объятая любовью к смертному роду.       Ради чего пытаться заслужить заведомо дарованное искупление? Ради чего идти на смерть, зная, что погибнешь не защищая родной дом, а сжигая чужой? Вайдвен спрашивает Эотаса — богу-то точно известно, но тот отвечает невразумительными загадками, которые сводятся к тому, что это Вайдвен должен понять сам. Как будто до сих пор Эотасу не стало ясно, что святого он выбрал себе не слишком отличающегося умом.       Все реже лиловые поля, все ближе горная гряда Перехода, и с каждым днем ночи все холоднее — даром что к Редсерасу подступает лето. Говорят, в горах так холодно, что там всегда лежит снег. Вайдвен фыркает про себя, мол, сказки это все — даже распоследний дурак знает, что приход весны всегда случается в срок, не бывало еще таких снегов, что пережили бы дыхание Эотаса. Но Вайдвен в горах никогда не был и потому на всякий случай молчит.       Ночные привалы все яснее говорят о том, что он ошибается. Святому бога весны не страшен холод, а вот солдатам — вполне; те все плотнее сбиваются к кострам во время ночлегов. Вайдвен обходит их стороной, кивнув часовым. Ночной ветер здесь почти уже не хранит в себе аромат ворласа. Ветер приносит теперь только запахи горных трав. Света здесь много, даже ночью — вон, Утренние Звезды вовсю сверкают над головой — но вот тепла почти никакого.       Вайдвен поднимает глаза на созвездие, которому когда-то в далеком детстве пытался молиться. Яркое. Другие звезды тоже яркие, но это пока ночь не пойдет на убыль. Чуть только небо начнет светлеть — и все прочие огоньки поблекнут, погаснут, только Утренние Звезды останутся до самого восхода солнца, чтобы у людей всегда было в запасе немножко света…       — Бывает такое, дружище? Вечная зима? — шепотом спрашивает Вайдвен.       Огонек свечи в его груди безмолвно колеблется, будто от вздоха. Вайдвен вдруг вспоминает видения Хель, ледяную пустоту с черной землей, рассыпающейся в пыль под поступью Римрганда. Но ведь энгвитанцы желали людям добра, когда создавали своих богов, они хотели сделать мир лучше… разве они создали бы вечную зиму и мертвящий холод?       Мой свет не всесилен, наконец шепчет Эотас в ответ. Есть тьма, что мне неподвластна, но даже самая страшная зима не будет вечной, пока есть те, кто несет в себе рассвет.       — Если даже твой свет не может с ней справиться, как сможет кто-то другой? — Вайдвен не может представить себе огонь теплей эотасова огня и свет ярче. Лучи маленького солнца в его груди горячо щекочутся в ответ: Эотас улыбается. Отчего-то в сиянии солнечного пламени Вайдвену чудится отблеск странной тоски, глубокой и древней, как первый в жизни страх. Вайдвен вслушивается в ее эхо, пытаясь отыскать источник, но свет уводит слишком далеко в переплетения эотасовых директив и внутренних конструктов.       Эотас понимает его безмолвный вопрос. Щекочущее тепло затихает внутри, переливается звездным серебром в шелковой ночной тишине.       Неверно полагать, будто богам несвойственна человечность, наконец говорит Эотас. Мы — и есть человечность, мы — продукт человеческого сознания, тысяч тысяч сознаний. И потому мы не лишены противоречивости, хотя и куда менее подвержены ей благодаря ограничениям своей природы. Когда я вижу, как в душе смертного зарождается свет, способный затмить сияние моих звезд… я не пожелал бы для себя лучшей награды. Но мне горько оттого, что мой собственный свет отныне ему не пригодится.       — Ничего, — неуклюже фыркает Вайдвен, — во мне столько света никогда в жизни не сыщется, так что по крайней мере одному смертному можешь светить хоть до тех пор, пока весь Хель не замерзнет!       Огонек мерцает и тепло льнет к нему, грея невысказанным обещанием. Вайдвен старается не думать о том, что это и вправду может быть самым первым страхом в жизни Эотаса — зародившимся две тысячи лет назад, когда еще только оживающий искусственный разум, созданный ради достижения всего одной цели, осознал, что эта цель конечна. И вопреки этому страху эотасов свет все так же чист и полон радости…       Вайдвен от всей души надеется, что энгвитанцев, которым пришла в голову замечательная идея обречь бога безусловной любви на подобную участь, Колесо перемололо с особым усердием. Но об этом он, конечно, Эотасу не говорит. Они что-нибудь придумают. Если когда-нибудь и случится так, что свет смертных душ станет таким же, как эотасов, то уж эти смертные точно будут порядочней энгвитанцев.       — А все-таки про горы, — осторожно напоминает Вайдвен. — Про Переход этот. Там правда, что ли, всегда снег?       Белый Переход интересует его друга куда меньше, чем вечные зимы Хель. Вопрос остается без ответа, и Вайдвен, подождав немного, тихо вздыхает: похоже, это ему придется проверять самому.       Лепешки из вайлианского зерна приедаются быстро, и далеко не каждый солдат в армии Божественного Короля имел возможность отъесться за зиму на дворцовых харчах. Солонину берегут на бросок через горы. Командиры строго пресекают мечтательные шепотки о том, что уже, верно, витдиров стреляют вовсю, ведь совсем скоро Летний восход… а в Дирвуде, небось, дичи столько, что все Восточные Земли прокормить можно, там же огромные гланфатанские леса, совсем не то что в Редсерасе — голые равнины, на которых ни хрена не найти, кроме злющих адраган и делемган да тощих зайцев. Каким чудом витдиры еще остались — неизвестно. Да и те все ближе к юго-восточной границе водятся, где какие-никакие, а все-таки леса.       Первые лошади гибнут еще до того, как армия добирается до начала подъема к перевалу. Первые люди — немногим позже.       Случайность, говорят Вайдвену солдаты. Горные дороги — не чета равнинам, оступиться легко. Мы ничего не могли сделать, разводят руками лекари. Не всякую хворь удается исцелить жреческой магией. Гхаун позвал их к себе, шепчутся Сестры Лунного Серпа. Они читают свои собственные молитвы, пока эотасианский жрец торжественно просит Эотаса сопроводить душу погибшего в новую жизнь. Сестры просят о милости Гхауна, а единственная милость Гхауна — легкая смерть.       Вайдвен не видит уходящие в Иной мир души, он простой крестьянин, а не Хранитель, чтобы говорить с мертвыми. Он старается понять, как так может быть, чтобы Эотас позволял чему-то вроде смерти вообще происходить на земле, но Эотас не рассказывает ему о том, что ждет людей за Завесой, только просит не бояться — ни за себя, ни за других. Вайдвен думает, что легко богу-то советовать — не бояться. А потом вспоминает, что Эотас тоже смертен.       — А ты переродишься? — как-то спрашивает Вайдвен, не выдержав. — Ну, если… если умрешь.       В спокойном и ясном сиянии совсем нет страха; теплый свет задумчиво колеблется внутри, но не отвечает — как бы Вайдвен ни старался добиться ответа.       Может быть, Эотас не в силах ему ответить. Может, не знает сам. А может, очередной закон богов не дает ему права говорить о таком. Вайдвен только чувствует его беспечное светлое спокойствие — и его уверенность в заре нового дня даже после самой темной ночи. Вайдвен очень хочет верить в зарю так же сильно, как Эотас.       Когда он смотрит на людей, осмелившихся совершить невозможное или погибнуть ради этой зари, у него как будто даже начинает получаться.       В горах Белого Перехода и правда лежит снег; поначалу его совсем немного — лед сходит с камня неохотно, но весна напоила горные реки сполна. Чем выше — тем больше льда и снега, холоднее ночи, и все ближе стягиваются друг к другу огни костров: тепло становится столь же ценно, как и еда. День клонится к закату, и Вайдвен глядит, как солдаты снуют по лагерю; кто-то помогает поставить палатки на ночлег, кто-то, остановившись поодаль от центра лагеря, неслышно читает молитву. Вайдвен сдерживает неподобающее шутливое фырканье: если они так и будут читать молитвы каждый закат, то он волей-неволей и сам их выучит еще до того, как Белый Переход останется позади.       Что-то удерживает его взгляд у самой границы лагеря, у поста часовых — то ли собственное чутье, то ли эотасово. Издалека ничего не разглядеть, поэтому Вайдвен пробирается поближе к сторожевому посту, без раздумий доверившись неясному наитию.       — …спросить командира, и… — дозорный запинается и смолкает, заметив рядом святого. Все-таки эотасово сияние его здорово выдает. Вайдвен приветственно кивает часовому и переводит взгляд на чужака, потревожившего бдительных дозорных.       Девчушка — еще младше самого Вайдвена, больше двадцати и не дать — худая, замотавшаяся в какие-то крестьянские лохмотья, смотрит на него так, будто перед ней самолично Утренние Звезды сияют, испуганно и быстро отводит взгляд, будто это сияние слепит или жжется. А Вайдвен смотрит на нее и никак не может понять, почему она еще стоит на ногах.       — Я Эльга, господин, — она низко кланяется, неуклюже, но искренне. Свет тянется ей навстречу, и Вайдвен не может его удержать — Эотас вспыхивает тепло и ярко, разом прогоняя холод и усталость мучительно долгого пути. Золотые лучи касаются ее лица, и Вайдвен будто наяву видит лиловые поля, голодных крестьян, встревоженные лица — отца, матери, друзей… слышит их предостережения и насмешки, чувствует их страх, чувствует неотступный голод и ноющую боль — уже не уходящую то ли после знакомства с ночными холодами, то ли после долгих подъемов горными тропами…       — ЭТО БЫЛ ТРУДНЫЙ ПУТЬ, — говорит свет, — И НЕ КАЖДОМУ ИЗ МОИХ СОЛДАТ ОН ОКАЗАЛСЯ БЫ ПО СИЛАМ. Я ГОРЖУСЬ ТЕМ, ЧТО МОГУ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ТЕБЯ ЗДЕСЬ.       Эльга изумленно выдыхает, когда и холод, и голод, и боль исчезают в золотом пламени солнечных лучей, и наконец осмеливается прямо, не жмурясь, взглянуть в успокаивающееся сияние.       — Нет нужды спрашивать позволения командира, — кашлянув, продолжает Вайдвен. — Не то чтобы право на свет Эотаса надо было заслужить, но если бы и так — ты трижды его заслужила.       Она сбивчиво бормочет неуклюжие благодарности. Вайдвен торопится их остановить: девчушка прошагала по горам Хель знает сколько миль, подождут благодарности, Эотас как-нибудь потом их послушает. Один из солдат уводит Эльгу к интенданту — лучше один раз позаботиться о теплой одежде, чем каждый раз надеяться на целительное божественное благословение. Вайдвен пытается прогнать из памяти такой знакомый пустой привкус голода до тех пор, пока его не прерывает часовой:       — Прости мою дерзость, владыка… но уверены ли вы в своем решении?       «У нас и так слишком мало зерна», слышит Вайдвен. «Зачем нам кормить девчонку, которая и до Дирвуда-то не дотянет».       (Вкус горьковатой родниковой воды, ледяной, как и все вокруг. Как хочется хлеба!.. но во всем Редсерасе слишком мало хлеба, чтобы накормить всех. Поэтому она заставляет себя идти. Еще одну милю. Армия движется медленно. Она должна успеть. Еще одну милю.)       Вайдвен хочет много всего сказать часовому. Но не знает, как; не знает, как высказать стылый бессильный гнев от всего, что увидели солнечные лучи в чужой душе, не знает, как не захлебнуться сверкающим восторгом от человеческой силы и человеческой воли. Может быть, подходящие слова нашлись бы в эотасианских молитвах, но вот беда, из всех них Святой Вайдвен знает всего одну, да и ту хреново.       Поэтому он просто отвечает:       — Да, я уверен.       И солдаты, и лекари возносят молитвы Эотасу; Вайдвен слышит их — как ему не слышать. Просят, чтобы бог света подарил им немножко своего огня — совсем немного, только переждать ночь. Двадцать шесть лет Вайдвен слышал такие молитвы, и двадцать шесть лет на них не было ответа.       Не в этот раз.       Они не заслужили молчания своего бога. Они не заслужили святого, который ни на что не годен без благословения свыше. Только сейчас Вайдвен понимает это по-настоящему: здесь, в равнодушных снегах Белого Перехода, жуя безвкусные полусырые лепешки и черствые сухари, шаг за шагом упрямо доказывая то ли горам, то ли самому себе, что этот путь без дороги обратно стоит принесенных жертв.       Огонек внутри тянется к его душе, но Вайдвен не принимает предложенное тепло. Может быть, из гордости. Или из стыда. Эотас не настаивает, но Вайдвен все равно слышит его:       Ты думаешь, права ли Магран насчет тебя.       — Тут и думать нечего, — бормочет Вайдвен. Свет складывается в незнакомый орнамент: не согласие и не отрицание, не утешение и не жалость. Вайдвен различает искры тихого смеха и непонимающе настораживается: это на Эотаса непохоже.       Твоя душа хранит отблески ее огня, улыбается свет, я видел это всегда, но сейчас вы особенно схожи. Верно, Магран не приемлет слабости. В этом ее собственная слабость.       — Ты знаешь, мне никогда все эти эотасианские проповеди не нравились, — честно говорит Вайдвен. — Прощать трусов и подлецов, восхвалять слабых, все это похоже на… обыкновенное церковное вранье. Трусов и подлецов, вон, истовые эотасианцы повесили вдоль главного тракта. А слабых превратили в рабов те, кто служил богине власти, и все послушно терпели, потому что это ведь эотасианская заповедь — терпеть.       Эотас ярко и солнечно смеется, расцветая весенним ветром, и Вайдвен тут же понимает, что наговорил ерунды — этот мятежный рассвет никогда не стерпел бы подобного.       А еще мой жрец выставил моего святого из моего же храма. Друг мой, я никогда никого не учил восхвалять слабость! Но меня, в отличие от моей сестры, чарует иная сила смертных, и ее не так просто заметить.       — Это ты про сомнения? — Вайдвен фыркает, вложив в этот звук все свои способности к сомнению.       Нет, удивляет его Эотас.       — Доброту? — пробует он еще раз, чтобы не сдаваться сразу. — Справедливость?       Весенний рассвет обнимает его искристо и светло. Вайдвен озадаченно затихает и вслушивается в сияющий огонь, ожидая ответа.       Не стыдись слабости, друг. Стыдись, если не становишься сильнее.

***

      Паргрунская крепость чернеет в снегах мертвой каменной глыбой. Солдаты перешептываются о ней и со страхом, и с восхищением: должно быть, от гномов там остались горы сокровищ! Но Вайдвен велит строго пресекать подобные разговоры, и Лартимор с Кавенхемом безоговорочно поддерживают его: в цитадели Дургана пропало слишком много людей, чтобы рисковать армией ради предположительных гор золота. Сайкем не верит в суеверные байки, но признает, что золотом не наешься, а оружие, что хранилось в крепости, наверняка уже пришло в негодность; армии как можно скорее требуется добраться до Дирвуда.       Провизии все меньше с каждым днем. В каждой деревне Дирвуда — уйма зерна. Каждая деревня Дирвуда — еще несколько недель без голода. Голод не спрашивает, какому богу ты поклоняешься; Вайдвен отлично понимает, что дирвудцам придется поделиться своими богатствами, примут они власть Божественного Короля добровольно или нет.       Армия обходит Батарею Дургана с запада: их путь лежит на запад, к долине у побережья, к цитадели Халгот. Вайдвен советуется с эрлами, не стоит ли сделать небольшой крюк и спуститься по перевалу с восточной стороны, к поселению под названием Сталварт, но те решают, что это не принесет пользы — Сталварт разорился, когда Аэдир отступил после Войны Непокорности, армии там нечем поживиться.       Впереди их ждет Холодное Утро — маленькая дирвудская деревушка у самых гор, у истоков реки Иске Иен. Разведчики докладывают, что лорд Унградр не прислал на защиту деревни ни одного отряда, хотя, несомненно, о наступлении редсерасцев уже известно всему Дирвуду. Солдатам не говорят об этом, но слухи разносятся все равно, и Вайдвен все чаще слышит изумленные шепотки, чувствует испуганные и неверящие взгляды: избранник Эотаса ведь не прикажет им убивать безоружных крестьян, они ведь не осквернят солнечные штандарты подобным преступлением…       Вайдвен не знает, сможет ли отдать такой приказ и потом хоть раз в жизни заснуть спокойно.       Дирвудцы в его армии уже перемешались с редсерасцами, но сейчас, по другую сторону границы, недоверие вернулось снова: одно дело читать молитвы, другое — сражаться против своих. Редсерасские каноны, помимо веры и надежды, учат бдительности прежде всего прочего.       Не предадут ли? Не сбегут ли? Не промедлят нанести удар или закрыть от удара?..       Вайдвен подходит к одинокому дирвудцу у ночного костра; тот порывается встать для подобающего приветствия, но Вайдвен машет рукой: еще чего. Сев рядом, Вайдвен вспоминает его имя: Воден. Воден, который просто хотел поступить правильно.       Воден долго молчит, а потом шумно вздыхает и выпаливает:       — Ты ведь не прикажешь нам убивать их?       — Я бы очень хотел сказать «нет», — честно отвечает Вайдвен. — Я дам им выбор — это я обещаю. Но если они откажутся…       Воден глухо кашляет, отвернувшись в сторону.       — Они не откажутся. В Холодном Утре горстка крестьян против пяти тысяч редсерасской пехоты и пяти сотен кавалерии. Конечно, они не откажутся.       Вайдвен не уверен, кого Воден пытается убедить — Божественного Короля или себя самого. Не дожидаясь ответа, дирвудец вытряхивает из трубки пепел и набивает ее табаком по новой. Вайдвен неодобрительно морщится, но ничего не говорит.       — Брат приучил, — будто бы извиняясь, поясняет Воден. — Командир запрещает курить, вот я… потихонечку, пока все спят. Строго тут у вас всё… ни курева, ни питья нормального. В Дирвуде полегче бы с такими законами, а то так и до восстания недолго.       Вайдвен смешливо фыркает.       — Запомню.       Воден затягивается и выдыхает душистый дым в сторону костра, прочь от палаток. В холодном воздухе предгорий тот тает медленно, еще успевая покружиться у огня.       — Где твоя родня? — помолчав, спрашивает Вайдвен.       — В Позолоченной Долине. Это на западе, далеко. К северу от Бухты Непокорности. Они… они не хотели встревать в эту войну. Но теперь им, наверное, придется.       — Теперь всем придется.       — А если мы проиграем? — вдруг спрашивает Воден, повернувшись и глядя Вайдвену в глаза. — Что тогда?       Вайдвен тянется к огню внутри — он не знает ответа. Эотас пробуждается мягким рассветным сиянием, лучится сквозь зрачки и кожу; у костра разом становится теплее. Воден жмурится с непривычки, не в силах выдержать божественный свет.       — Проиграем? — переспрашивает Эотас, улыбаясь губами Вайдвена. — А что будет, если рассвет проиграет грядущему дню?