Двадцать лет до рассвета

      Темный осколок неба касается вскинутого ему наперекор шпиля и разбивается гулким крошевом. Стеклянная дробь срывается с драконьей чешуи черепицы, гневно хлещет наотмашь по прозрачным окнам домов, но — не в силах удержаться на скользящей вертикали — падает, ссыпается бессильной крошкой в ладони истрескавшейся мостовой, заполняя собой зеркало небесного витража. Строгие иглы арок и крыш упрямо тянутся ввысь — в гневе, гордыне или немой мольбе; кто мог бы ответить за них теперь?       Осень плетьми дождя высекает на костлявой спине города обвинение во всех грехах уходящего года. Вайдвен, прошагавший с утра двадцать миль на одной воде и в той же воде вымокший до нитки, глядит на столицу Редсераса, на ее каменные дома в несколько этажей и мощеные дороги, на гордые высокие шпили и изящные арки, и не может отвести глаз.       — Я никогда не думал, что здесь так красиво… — Вайдвен запинается, едва осознав, как нелепо и жалко звучат его слова перед торжественным величием имперского города. — Энгвит… тоже такой был?       Эотас утвердительно мерцает в ответ с такой же величественной грустью. Вайдвен видел по пути энгвитанские руины. Обломки стен да адровые глыбы — всё, что от них осталось. На юге, он слышал, тамошние дикари их охраняют, вроде как древние святыни. А здесь никому и дела нет.       Вайдвен готов поделиться с Эотасом всей редсерасской столицей взамен. Может, богов они еще строить и не умеют, зато города получаются отличные.       — Эй, дружище, не подскажешь, где здесь ближайший трактир? — со всем возможным дружелюбием обращается Вайдвен к спешащему мимо прохожему. Прохожий советует ему проваливать, и Вайдвен понимающе оставляет его в покое: у всех бывают неотложные дела. Вторая попытка оказывается чуть лучше первой, пусть Вайдвену и приходится повторить вопрос несколько раз, пока ему наконец не указывают дорогу. Трактирная вывеска с красноречивым пузатым бочонком на фоне оленьих рогов действительно оказывается именно там, и Вайдвен с неописуемым облегчением вваливается внутрь, в манящее чудными ароматами еды тепло.       Внутри оказывается столько народу, что на него никто и внимания не обращает. Вайдвен с любопытством разглядывает и посетителей, и сам трактир, неистово моргая, чтобы глаза скорее привыкли к полутьме. Кто-то грубо пихает его в плечо, чтобы пробраться наружу, но Вайдвен не успевает даже разглядеть, кто именно, не то что возмутиться.       — Эй, бродяга, — окликает его трактирщик, не в пример зорче самого Вайдвена. — Ищешь кого?       Вайдвен решительно прокладывает себе путь к стойке. Посетители с неохотным ворчанием расступаются, давая ему пройти.       — Ищу, где бы поесть для начала, — сообщает Вайдвен трактирщику.       На лице того отражается некоторое замешательство.       — Кого, прости?       — Жрать он хочет, — безучастно переводит один из стоящих рядом. — Совсем хилспик позабыл, Гард?       — О боги, — бормочет Гард, — да ваш щебет только вы сами и понимаете. Прости, парень, придется тебе говорить помедленней. Как там тебя?       — Вайдвен. — Вайдвен надеется, что это не требуется повторять помедленней. — А что, разве так непонятно?       — Я из Аэдира родом. В городах у нас на хилспике мало кто говорит. Вроде только приучишься разбирать, а потом заявляется к тебе в трактир фермер-бродяга…       — Откуда знаешь, что я фермер?       — А ты не фермер? — вопросом на вопрос отвечает Гард. Вайдвен в затруднении хмыкает, скрывая кривую улыбку: трактирщик-то не промах. Тем временем служанка-эльфийка, тонкая, как тростинка, ставит перед ним миску с похлебкой и кружку с вирсонегом и исчезает так быстро, что Вайдвен едва успевает ее взглядом проводить. Лесных эльфов он в деревнях видел, орланов тоже, но орланов меньше, да и держали их в основном как рабов… и к вареву из воды, каши и намеков на мясные обрезки Вайдвен за последние годы притерпелся. А вот первый глоток из кружки застает его врасплох.       — Это не вирсонег. Это вода, в которую плеснули вирсонега, — Вайдвен поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с трактирщиком. Если аэдирский подлец задумал разбавлять ему выпивку только потому, что деревенский фермер разницы не поймет…       Гард и не думает отрицать. Кривая улыбка на его лице совсем безрадостная.       — Не кипятись, парень. Не знаю, что ты пил в своих родных краях, но здесь тебе меньше чем за тридцатку чистый вирсонег не нальют ни в одном кабаке.       Вайдвен поворачивает голову, вопросительно глядя на другого посетителя — того, что понимает хилспик. Тот пожимает плечами.       — Весь Редсерас теперь пьет это пойло. Слышал, неразбавленный обещают на похоронах Алдвина со всей его сворой.       Трактирщик шикает на него, но ирония от Вайдвена не ускользает. Имя грейва Алдвина, губернатора Редсераса, известно даже ему.       — Никто нам ничего не обещает, — говорит Вайдвен.       Незнакомец и трактирщик глядят на него с одинаковыми удивленными усмешками. Не то чтобы кто-то всерьез верил в обещания аэдирской знати — просто все они слишком привыкли… мириться с этим. Как с чем-то неизбежным, вроде плохого урожая.       — Не будет Алдвина — так другой займет его место. — Вайдвен качает головой. — Нет, это не выход. Вначале будет рассвет. А потом — соберем и свежий мед, и добрый вирсонег сварим… сами. Никто за нас ничего не станет делать.       Трактир вокруг шумит, как и прежде, но за стойкой повисает тягостная тишина, так отчетливо различимая в разговорном гуле. Наконец Гард настороженно хмыкает.       — Слышал я эти байки про рассвет. В последний месяц только их здесь и травят, мол, Эотас среди людей ходит. Слышал?       Вайдвен не может сдержать ухмылки.       — Так ведь я их и рассказываю.              Травить байки про Эотаса на городской площади в такую погоду Вайдвену совсем не хочется, но он все равно упрямо бродит по городу, пытаясь запомнить бесчисленные улочки и дома. Храмовая площадь оказывается огромной. Огромной. Вайдвен глядит снизу вверх на расположившиеся на ней соборы и медленно влюбляется в каждую черточку барельефов на фасадах, величественных и торжественных даже сейчас, под заунывным серым дождем. Изящные остроконечные арки и высокий свод эотасианского храма опираются на белоснежные колонны — массивные, широкие, шире обхвата рук. Над колоннами на белом камне даже сквозь темноту этого дня сияет золотое солнце, и с его лучей, кажется, ниспадают лиловые флаги — символ редсерасских полей, кормящих всю страну.       Другие соборы на площади тоже красивые. Святилище Ваэля, правда, оказывается вовсе не святилищем, а городской библиотекой, а третий — храм «всего остального» — хоть и служит приютом для алтарей всех прочих богов, все равно не такой, как эотасианский. Ну или Вайдвену просто очень хочется, чтобы хоть где-то над Редсерасом сияло солнце — даже в самый темный день…       Он медлит у подножия каменных ступеней, ведущих ко входу. Украдкой поглядывает на лиловые полотнища меж колоннами и золотые лучи над ними: в каждом контуре, в каждом блике отражается божественное величие, ослепившее его тогда, в усталых сумерках на полях. Вот такого храма заслуживает Эотас, а вовсе не жалкой единственной свечи, которую может позволить себе зажечь вечером полуголодный фермер.       Но разве Вайдвен достоин того, чтобы разделить его величие? Как нелепо и неправильно он, должно быть, выглядит рядом с этим местом — промокший и грязный, в поношенном отрепье, собравшем всю дорожную пыль Редсераса… ему только скейнитов навещать в таком виде, да и те, верно, не слишком обрадуются.       Вайдвен поворачивается, чтобы уйти прочь, но останавливается, не сделав и шагу. Знакомое ясное тепло разливается внутри, спокойное, величественное — несомненно — но и удивительно родное. Эотас понимает его сомнения и понимает его страх. Он не убеждает Вайдвена, что его страх безоснователен; не пытается вселить в него божественную уверенность. Он просто… светится где-то внутри. Тем же самым светом, что отражается в золотых лучах солнца на фасаде храма. И тем же светом, что сиял на листьях ворласа в тот иссушенный летним жаром вечер.       Вайдвен глубоко вздыхает. Ему хочется спросить Эотаса — ничего страшного, если я зайду в твой очень красивый белоснежный храм и испачкаю там всё дорожной грязью? И заодно спугну своей небритой рожей всех дворян, которые приходят почтить тебя? Сдерживается Вайдвен только потому, что вопрос ужасно дурацкий даже по его меркам, и чего Эотас точно не заслужил, так это выслушивать подобное от своего носителя всякий раз, когда тот окажется в относительно приличном месте. Эотасов огонек мерцает неслышным смехом, и тогда Вайдвен запоздало вспоминает, что тот читает его мысли.       — Нечестно, — обиженно бурчит Вайдвен, но не может не улыбнуться сам. — Ну ладно, если меня выгонят, так и скажу, что это была твоя затея…       Это тоже не слишком честно, поэтому он добавляет:       — Ну, ладно, это была наша затея… но определенно не только моя!       Эотас не возражает. Вайдвен вздыхает снова и поднимается по ступеням — что же теперь делать.       Он все еще немного опасается открывать дверь, но забывает обо всем на свете, когда заходит внутрь. В храме так светло от огней, магических и обычных, что муторная серость дня оказывается совершенно бессильна перед их сиянием. Огромные витражи окрашивают всё внутри сказочным многоцветием — конечно, это только подобие божественного света, вместившего в себя спектр излучения, неподвластный человеческому взору… но Вайдвен всё равно не в силах поверить, что всё это создали руки людей. Эотас при этой его мысли сияет так счастливо и гордо, что смог бы посоперничать со всеми храмовыми огнями разом.       — Здравствуй, — приветливо здоровается с Вайдвеном кто-то из жрецов, проходя мимо с парой новеньких, еще не зажженных свеч. — Заходи. В доме Эотаса рады всем.       Вайдвен радостно улыбается ему в ответ и признательно кивает. Все его сомнения будто разом растворяются в незримом тепле и светлом пламени факелов. Хель его забери, он носит в себе Эотаса уже столько времени, а всё никак не привыкнет, каково это — заходить в любой дом, где горят огни в его честь, и ощущать себя дома.       О байках про Эотаса и о делах насущных Вайдвен решает поговорить со жрецами попозже. Сейчас он занят: рассматривает всё вокруг и пытается изо всех сил выглядеть подобающе, а не как одичалый фермер, впервые выглянувший чуть дальше за порог родной деревни. Получается из рук вон плохо, но волноваться об этом в ласковом мерцании храмовых огней просто не выходит. Вайдвен украдкой проводит ладонью над высокой свечой по старой привычке; пламя горячо ласкается к пальцам.       — Здесь так красиво, — шепчет Вайдвен, не в силах сдержать восторг. — Это действительно подходящий для тебя дом…       Мой дом в сердцах людей, тепло откликается Эотас, но этот храм нужен смертным. Его стены помнят свет многих человеческих душ — отблески их пламени еще можно разглядеть в огне свечей.       Вайдвен не может ничего разглядеть в огне свечей, но верит своему проводнику на слово. Храм внутри разделен на три крыла — каждое обставлено согласно аспекту бога, каждое со своим алтарем. На полу храма, прямо в центре зала, мозаикой выложен циферблат солнечных часов с тремя указателями на время. Из их стрелок выходят аккуратные золотистые линии-лучи, выложенные цветными плитками и соединяющие все три алтаря между собой. Вайдвен следует левому указателю, ведущему на Рассвет, и подходит к алтарю в левом крыле — эотасовом, самом светлом из всех трёх.       Статуя Эотаса — здоровенная, в два человеческих роста — возвышается на постаменте. И выглядит именно так, как говорится в церковных сказаниях; увенчанный короной лучей юноша со свечой смотрит в пустоту, красивый и статный, как и полагается, наверное, богу зари. Улыбается будто бы самыми уголками губ — то ли Вайдвену, то ли сам себе, не поймешь. В некоторых притчах Дитя Света изображают в царственных сверкающих одеяниях, но здешний Эотас обошелся простой набедренной повязкой. Всё верно — он ведь бог человечности. Переводчик со смертного на божественный. Интеграция такого рода всегда работает в обе стороны; должен ли был Эотас когда-то сам быть человеком, чтобы полностью понять людей?       Ты считаешь, это необходимо?       — Я считаю, что как бы ты ни был создан, получилось замечательно, — говорит Вайдвен и хитро щурится на каменного Эотаса. — Корона у тебя навороченная. По последней моде Энгвита?       Он готов покляться, что зубцы-лучи щегольской короны невозмутимо сверкнули ему в ответ. Вайдвен пытается не фыркать от смеха слишком громко, опасаясь, что его снова выставят вон за богохульство, но, по счастью, никто, кроме самого Эотаса, не замечает непристойного поведения божественного пророка. Отсмеявшись, Вайдвен опускает взгляд на постамент, и ему в глаза бросается вырезанная на камне короткая надпись. Он не прочел бы ее и на пергаменте, не то что здесь, где все линии предательски расплываются от подрагивающего огня свечей…       — Что здесь написано? — посерьезнев, спрашивает Вайдвен.       «Тьма преодолима, ибо всегда страшится зари».       — Но что такое заря? — Вайдвен качает головой. — Тьму я вижу — ее предостаточно вокруг. Но чем одолеть ее тем, кто смертен и слаб? Любовью? Терпением? Трудолюбием? Разве не в любви и терпении мы размечали границы первых полей Редсераса? И погляди, чем это кончилось для нас всех.       Огонь есть огонь, только и отвечает Эотас.       Вайдвен раздумывает над его словами. Ему кажется, он понимает их ровно настолько, чтобы решиться не переспрашивать. Напоследок взглянув на каменное воплощение своего бога, Вайдвен идет к следующему алтарю.       Вокруг алтаря Гхауна куда меньше разноцветных огней. Сам Гхаун здесь тоже совсем не похож на Эотаса, юного и беспечного, и лучистой короны на нем больше нет. В правой руке он держит серп, а в левой — горящий фонарь, что должен служить маяком для душ на Границе. С сеан-гулой Вайдвен как-то справился без фонаря, но с фонарем, конечно, было бы проще — порядочные жрецы Гхауна так и собирают задержавшиеся души, помогая им отыскать дорогу в мир богов. Согласно загадочной игре света, почти вся фигура Гхауна скрыта тенью, и фонарь освещает ярко только его лицо, очерчивая контрастом пламени и тьмы морщины и безжалостную неизбежность в выражении его глаз. Вайдвен выдерживает пронзительный взгляд бога, но неприятный холодок все же прокрадывается по хребту.       Говорят, Гхаун милостив к тем, кто принимает необходимость конца и добровольно отдаёт свою жизнь божественному серпу. Вайдвен не может солгать себе, что не надеялся на это, преклоняя колени перед силуэтом из чистого света в поле ворласа. Все они надеются на милость Гхауна, на его защиту и справедливый суд. И на то, что Гхаун не отдаст души своих людей, которым больше некого просить о помощи, мстительной Воэдике или безжалостному Берасу…       Эотас-Гхаун-Звезды воспринимает себя как единое целое, хоть и способен различать, когда активен какой аспект. Вайдвен как-то спрашивал, с кем из них он говорит, но его бог может в одну секунду быть Эотасом, а в другую — Гхауном, а потом снова Эотасом, и всё это — не переставая быть единым и цельным «собой». Вайдвен не представляет, как у него там всё устроено. Точно не как у смертных: даже Пробужденные не воспринимают себя как единую личность, оттого и сходят с ума, что не могут поделить одно тело.       — А что написано тут? — Вайдвен указывает на надпись на постаменте. Она смутно отличается от предыдущей, хоть пара слов и выглядят похоже.       «Свет преодолим, ибо всегда страшится сумерек».       Вайдвен безмолвно таращится на Гхауна. Каменная статуя остается такой же бесстрастной — и фонарь в ее руке пылает все так же ярко, но…       — Это правда? В смысле… это же писали люди… — неуклюже бормочет Вайдвен, пытаясь удержать за кончик крыла ускользающую надежду. Он отчаянно, изо всех сил желает, чтобы Эотас сейчас рассмеялся, тепло и солнечно, как он умеет, и сказал, что всё совсем не так, его свет негасим, и никакие сумерки не украдут у людей зарю… хоть и понятно, что этого не случится. Потому что Эотас не хочет ему лгать. Потому что Эотас верит, что люди достаточно сильны, чтобы взглянуть в лицо тьме, скрывающейся за сказочной ложью, и пройти ее насквозь.       Я учил тебя заре, шепчет бог преодолимого света, но однажды придет и время заката.       — Я не о себе спрашивал, — говорит Вайдвен. Он знает, что смертные оттого так и называются, что смертны. Он похоронил свою семью у лиловых полей родного дома; ему не нужно объяснять, что Гхаун придет за каждым. Он видел воочию, как безжалостна его рука.       Эотас понимает.       Закат наступит и для меня.       Значит, бесцветно и как-то нелепо говорит себе Вайдвен, боги тоже смертны.       Значит, они умирают.       Значит, Эотас когда-нибудь тоже умрет.       Вайдвен признается себе, что не видит никакого смысла в существовании Эоры после этого момента. Он не хочет видеть мир, лишенный божественного света, лишенный его любви — безусловной, безотказной, для каждого, всегда. Если будут еще рождаться живые на земле после этого, они даже не будут знать, какова на ощупь ласковая всепрощающая заря, какова на вкус горькая надежда, тусклая и все же безудержно светлая, отраженная в сиянии первых лучей солнца… каков сам Эотас, Дитя Света, путеводная звезда людей. Они никогда об этом не узнают. Может, только прочтут в старых книгах о великом рассвете — и не поймут ни слова…       Ему понадобится время, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Много времени.       Пойдем, мягко, но уверенно говорит Эотас. Есть еще время Ночи.       — Ты знаешь, мне, пожалуй, хватило на сегодня, — бормочет Вайдвен, все еще не в силах подчинить себе подступившую к самому горлу горечь. Но ладонь Эотаса касается его плеча в безмолвной просьбе, и он все-таки слушается, поворачивается и идет в темноту правого крыла, едва рассеиваемую пламенем редких свечей. Их света едва хватает, чтобы очертить во мраке контуры алтаря впереди. Когда Вайдвен подходит к алтарю вплотную, его собственная тень съедает и этот последний свет, и темнота окутывает его целиком. Он еще успевает подумать — как, ведь в храме столько факелов и волшебных огней, каждый уголок должен быть освещен их сиянием… только что-то внутри подсказывает ему, что всё правильно. У этого алтаря не должно быть иначе.       Вайдвен беззвучно вздыхает и наконец осмеливается поднять голову, чтобы встретить взгляд темноты.       Проходит несколько томительных ударов сердца, прежде чем он понимает, что в ней ничего нет. Ничего, вообще ничего, кроме слепой и равнодушной пустоты. Всё его человеческое существо протестует против подобного насилия над миром, полным материи, смысла и цвета, и Вайдвен оборачивается раньше, чем успевает себя остановить — так сильна мгновенная необходимость убедиться, что храм вокруг всё ещё существует.       Темнота оказывается быстрее. Вайдвен заперт в кромешной тьме, и, куда бы он ни смотрел, его взгляд не может проникнуть сквозь нее. Он отшатывается назад, раскидывает руки в стороны, пытаясь нащупать стену, алтарь, хоть что-нибудь вещественное, но ничего вещественного нет, кроме него самого, он — единственное живое существо во всепоглощающей пустоте. В нем ведь должен быть свет, пусть и самый крохотный клочок света, чтобы хоть немного отдалить тьму; Вайдвен ведь совсем недавно нес в себе божественное солнце, почему же сейчас…       Звездный луч протягивается к нему из бесконечной дали. Потом еще один, и еще. Вайдвен глотает их свет, как умирающий от жажды глотает воду. Наконец напившись мерцающего сияния достаточно, чтобы не бояться задохнуться темнотой, он смотрит на перемигивающиеся где-то очень далеко от него горящие точки Утренних Звезд и пытается набрать их свет в ладони, как когда-то набирал в них незримый солнечный огонь, но звездное пламя растворяется слишком быстро, чтобы он мог сохранить хотя бы каплю. В конце концов Вайдвен, отчаявшись, опускает руки, но Утренние Звезды никуда не исчезают.       И ему кажется, он понимает, почему. Серебряные лучи касаются надписи, вырезанной на каменном алтаре перед ним, и в этот раз Вайдвен знает, что там написано.       Он удивится, если нет.       — Самый темный час — перед рассветом, — говорит Вайдвен.       Эотас зарождается в нем из невидимой искры — и разрастается неостановимым огненным всполохом, выжигая тьму до тех пор, пока от нее не остается и следа. Остается только звездный блеск где-то под веками, но стоит Вайдвену моргнуть, и тот растворяется в сияющей заре.       Я буду рассветом, закатом и звездами в ночной тьме до тех пор, пока людям нужны рассветы, закаты и звезды. Я верю, что вы сильнее тьмы. Но я не верю, что вы должны идти сквозь нее в одиночестве и страхе. Быть может, я принесу тебе закат, Вайдвен, и, быть может, ты не простишь мне этого. Но я буду с тобой, когда твой огонь угаснет в сумерках, и я пройду с тобой каждый твой шаг по темноте.       Вайдвен не знает, что ему ответить.       Он никогда не сможет любить так же чисто, как бог безусловной любви. Никогда не сможет жертвовать так же бескорыстно, не сожалея об утрате и не сомневаясь в выгоде. Никогда не сможет отблагодарить его, потому что смертному нечем выплатить цену совершенного света, растраченного почти впустую в бесконечности равнодушной тьмы. Даже его собственная жизнь не покроет подобный долг. Даже его душа.       Ему просто нечего дать взамен.       Вайдвен честно думает надо всем этим. И решает, что ему плевать.       — Ты мне кое-что обещал, — говорит он, и даже умудряется каким-то чудом справиться с собственным голосом. — Что мы будем на равных. Так вот. Видел я в Хель всё это дерьмо. Если мою тьму мы делим пополам, то и всё остальное мы делим пополам.       Эотас молчит. Вайдвен поднимает глаза на три фигуры на постаменте — Утренние Звезды — и мысленно сообщает им, что они могут засунуть свою жертвенность Туда. Наверное, он самый худший пророк Эоры с момента зарождения на ней первой религии. Но ему все равно плевать.       Ему кажется, он слышит тихий смешок. Он совершенно не соответствует всему, что происходит внутри Вайдвена сейчас: заря содрогается, излучая сокрушительную волну рассветного пламени из самой своей сердцевины, и Вайдвен не сразу понимает, что Эотас просто рефлекторно резонирует с его собственной душой, отвечая светом на свет, как отвечает озерная гладь рябью на брошенный в нее камень.       И мне говорили, что смертные слабы! Мне смели возражать, что в людских душах давно уже нет огня, а те искры, что еще теплятся, угаснут без нашей помощи! Ваш огонь будет сиять над Эорой ярче любого солнца, что способны зажечь боги. Хорошо, Вайдвен, мой друг. Мы разделим пополам весь путь, что пройдем вместе, и встретимся, равные, по ту сторону тьмы. Я буду ждать.       — Я тоже, — храбро отвечает Вайдвен.       Кажется, он только что лишился последнего шанса на помощь Гхауна в посмертии. Отец говорил ему, что он чересчур уж гордый для простого фермера, но Вайдвен никогда не был послушным сыном. Ну, зато когда Колесо вытряхнет его в Хель, он с чистым сердцем сможет сказать, что не закрывался чужим светом там, где мог зажечь собственный.       Если его боги считают это грехом, Вайдвен не считает их своими богами.