Двадцать лет до рассвета

      Путь оказывается длинным.       Преатон уже уступил место мажатону, почти все поля пусты и готовы к зиме — в отличие от людей. Вайдвен идет по полям и спит в полях; иногда ему позволяют переночевать в чужом доме и разделить обед с местной семьей — такие же крестьяне, как и он сам, у которых нет ничего, кроме своего или хозяйского клочка земли с хиреющим ворласом. Семье Вайдвена жилось еще послаще некоторых.       Вайдвен пересчитывает оставшиеся у него деньги. Что характерно, их немного. Он старается расплачиваться за доброту селян ответной помощью, потому что в городе за любые услуги принимают только медь и серебро, но никак не «полдня работы». Удивительно, что многие крестьяне не требуют от него и такой платы — даже зная, какой голодной будет эта зима. Вайдвену стыдно, что он не остается помочь взамен, но он должен спешить, он должен быть в столице к таротону. Эотас не торопит его, но согласен с тем, что лучше успеть в город до начала зимних месяцев. Вайдвен пытается вспомнить дату последней выплаты пошлин в году, но он не законник — крестьяне платят пошлины осенью, после окончания жатвы, но это местные, а колониальные? Какая прибыль идет Аэдиру с Редсераса? Какую долю редсерасских налогов она составляет?       Боги, он действительно ничего не знает. Ну, кроме того, что губернатор, ставленник Аэдира, не обижает себя и своих союзников редсерасским серебром — которое вместо этого должно кормить и без того обнищавших фермеров. Это весь Редсерас прочувствовал на своей шкуре сполна.       — Может, подскажешь насчет пошлин? Ты же всеведущий, — обращается он к Эотасу. Огонек, уютно свернувшийся где-то в груди, подрагивает с едва заметной укоризной: мол, на такие вопросы и сам можешь найти ответ. Вайдвен смеется: Эотас почти всегда был не прочь побеседовать, хоть и выбирал такие темы, что рассуждать о них можно было целыми днями. Он иногда рассказывал про Энгвит, про разные уголки Эоры, где Вайдвен не то что никогда не мечтал побывать — вовсе не знал о них. И собеседника слушал всегда внимательно, хотя Вайдвен и смущался поначалу — как это, безграмотный фермер будет спорить с богом о мироустройстве? Да и что нового или важного он может Эотасу рассказать?       Но Эотасу было важно. И отчего-то ему было вдвойне важно, чтобы Вайдвен не соглашался с ним просто потому, что Эотас — бог. И прямых ответов он давать не любил. Наверное, если и было в мире что-то, чего не коснулась безусловная любовь Эотаса, то это простые и ясные ответы.       Вайдвен не жаловался, впрочем. С Эотасом даже изнурительная дорога становилась в радость. Вайдвен только втайне надеялся, что сам Эотас тоже не слишком мучается со своим непутевым проповедником, но тут уж винить некого — знал ведь, кому идет видения даровать.       Осенью дни хоть и короче, но к тому моменту, как солнце начинает потихоньку исчезать за краем земли, Вайдвен едва переставляет ноги — и сворачивает с дороги в ближайшее поле без раздумий. Вдалеке он различает силуэты местных крестьян, даже на закате продолжающих работу, и решает героически преодолеть еще сотню-другую шагов, чтобы поздороваться и попроситься на ночлег.       Из короткого разговора он понимает несколько вещей. Первая — огромные поля, вдоль которых он шел почти две мили, являются владениями аэдирского дворянина. Вторая — дворянин строг и не жалует незваных гостей, заявившихся к нему на поля. Третья — его боятся.       Его боятся настолько, что даже не сразу говорят Вайдвену, в чем дело. Это потом он замечает их шрамы: такие оставляют плети на телах рабов и преступников. Но говорящие с ним совсем не напоминают рабов и преступников…       — Почему вы это терпите? — спрашивает Вайдвен. Или это говорит весна его голосом, закипающая солнечным рассветом весна, требующая свободы как дыхания.       — Потому что не хотим, чтобы нас насмерть забили плетьми, — мрачно хмыкает один из крестьян. — Иди своей дорогой, парень. Радуйся, если у тебя есть собственный кусок земли.       — Но это и ваша земля! Шесть сотен акров — этого с лихвой хватит всем!       Их молчаливые горькие усмешки знакомы Вайдвену до боли. Да, конечно, хватит. Когда аэдирская знать вдруг захочет раздарить свои владения их настоящим хозяевам, трудящимся на чужой карман.       Вайдвен не может заставить себя улыбнуться. Он привык улыбаться в самые трудные дни, но сейчас у него не получается.       — Я подзадержусь здесь на денек, — вместо этого говорит он. — Может, мне удастся уговорить Карока быть помягче со своими людьми.       В бараки хозяйских работников его не зовут, но разрешают переночевать в конюшне под строгим наказом сидеть тише воды, ниже травы, не то Вайдвена и тех, кто его пустил, высекут на той же конюшне. Вайдвен не спорит — сейчас разбираться с Кароком ему совсем неохота. Только шутит: хоть у вас своих полей нет, зато за вас лошади землю пашут. Шутка выходит невеселой. В Редсерасе много лошадей, только не каждый может себе их позволить; некоторым приходится тащить плуги на себе — прокормить бы собственную семью, куда уж там лошадь.       Лошадям Карока живется несладко, как и людям; отметины от хлыстов видны сразу. Вайдвен ужасно жалеет, что съел в дороге яблоко — сейчас бы угостил… даже погладить дается только одна, помоложе и любопытней остальных, но зато ей достается вся неразделенная любовь Вайдвена к живым тварям всех видов и сортов.       — Хоть кормит он вас порядочно, этот Карок, — грустно сообщает лошади Вайдвен. Ни крестьяне, ни лошади не выглядят голодными — может, содержит их здешний хозяин не так и плохо? Но какой же эотасианец будет так жестоко обращаться со своими людьми?       Это земли Воэдики, шепчет Эотас. Ты не заметил ее гербов?       — Ммм, — тянет Вайдвен, пытаясь припомнить хоть какие-то гербы. — Я не всматривался… а что, поклонение Воэдике — повод хлестать своих рабочих так, будто они на каторге?       Он платит им и кормит их, честно выполняя свои обязанности хозяина. Возможно, поэтому он считает себя вправе так жестоко наказывать за небезупречное выполнение их собственных обязанностей.       Голос Эотаса спокоен, но Вайдвен чувствует его грусть. Он стал немного лучше различать чувства Эотаса — и отчего-то ему кажется, что у богов они куда чище и ярче, чем у смертных. Меньше шума, меньше размытых цветов.       — Если я вмешаюсь, Воэдика не рассердится? Я вроде где-то слышал, что она твой союзник среди богов…       Огонек Эотаса мерцает, разбивая свет на сложный орнамент.       Боги-союзники и боги-соперники… если бы их было так просто определить. Я не враждую ни с кем из своих братьев и сестер — при обычных обстоятельствах.       — Ого, — Вайдвен изрядно удивлен таким ответом. — Даже с Магран и Абидоном?       И я, и Магран, и Абидон — суть пламя. Но разве пламя зарождается не в руках людей?       — Опять ты загадки свои начинаешь, — уныло бормочет Вайдвен и сворачивается в клубок на соломе. — Я бы назвал тебя мирным пламенем, но после того случая с ворласом… даже не знаю. Мне кажется… мне кажется, что если бы ты хотел уничтожать своим огнем, ты бы мог делать это не хуже Магран.       Сияние свечи разгорается ярче. Вайдвен утопает в горячем свете, все еще не обжигающем его.       Когда ты захочешь разжечь огонь, подумай о том, хочешь ли ты принести в мир тепло очага или неистовство пожара: оба рождаются из одинаковой искры. По пылающей грани рассвета я иду под руку с Магран, и Абидоном выкована звездная дорога у нас под ногами. Я помню те дни, когда по ней поднималось человечество, озаренное нашим пламенем. Я был счастлив и горд быть путеводным огнем для людского рода, и тем больнее мне смотреть на темноту, которой мы сами потом окутали мир.       Вайдвен едва удерживает в себе зарю, заполнившую всю его сущность до краев; еще самую малость — и она выплеснется наружу, не уместившись в одном сосуде. Свет снова начинает пробиваться сквозь кожу, и Вайдвен испуганно сжимается, пытаясь остановить его: сейчас Эотас, чего доброго, сожжет всю конюшню, или решит снова стать путеводным огнем человечества и воссияет на все шестьсот акров. Сопротивляться почти невозможно: заря спрашивает — неужели я ошибаюсь, неужели ты не согласен со мной, и Вайдвен не может не быть согласен, он разделяет ее лучистую боль, и восторг, и гнев, и долг, и обещание, и надежду. Как он смеет удерживать солнце на краю рассвета, как он смеет медлить, почему…       — Мы принесем зарю, — хрипло бормочет Вайдвен, крепко зажмуриваясь, чтобы не выпустить сияние из-под сомкнутых век, — мы все исправим… будет снова солнце и путеводный свет…       Заря доверчиво вслушивается в его слова. Вайдвен глядит в ее золотые глаза, полные звездного огня, и безмолвно повторяет: ты настанешь, только подожди, уже совсем немного осталось… уже совсем немного. Когда дрожащий внутри натянутой струной свет успокоенно отступает, Вайдвен едва не захлебывается рванувшимся в легкие воздухом.       Эотас дает ему время, прежде чем заговорить снова.       Ты знаешь мое пламя на ощупь. Нет во всей Эоре силы, способной погасить его до конца, пока вращается Колесо. Я никогда не желал и не желаю смертному роду зла; но так же не желала его Магран, и не желал его Абидон. Их огонь зародили искры иных стремлений, это так, но трижды пожалеет тот, кто сочтет моё пламя менее жарким и встанет на моем пути.       Золотоглазый рассвет в последний раз сверкает внутри, прежде чем свернуться вновь в маленькую свечу. Вайдвен не сразу осмеливается открыть глаза. Сомневаться в словах Эотаса не возникает и мысли.       Любовь безусловная, способная испепелять города в мгновение ока. Вот так вот.       Ты боишься? спрашивает Эотас, и Вайдвен не знает, что ответить. Но, вслушавшись в собственное молчание, отвечает искренне: нет. Тогда Эотас спрашивает — ты станешь рассветом вместе со мной?       Даже если этот рассвет будет не только согревать, но и сжигать дотла. Даже если однажды тебе не хватит сил удержать его в своем теле. Даже если счет, который выставят тебе в конце за то, что ты скажешь сейчас, будет слишком велик, чтобы ты мог когда-нибудь оплатить его целиком…       Вайдвен отвечает без сомнений и колебаний: да.       На следующее утро он направляется к Кароку. Говорят, тот трудится в поле вместе со своими работниками; по меньшей мере странно для аэдирского аристократа. Один из местных предупреждает его, что господин сегодня не в духе, и Вайдвен отлично понимает, что он имеет в виду, когда видит Карока и его очередную жертву.       В эту минуту ему становится наплевать, чьи это владения — Воэдики, Скейна или какого-то другого бога. Ему наплевать, сколько у Карока людей, денег и сколько влиятельных союзников из Аэдира стоит за ним. Отблески недавней зари все еще сияют в его груди, и Вайдвен не может ее предать.       Поэтому Вайдвен подходит к Кароку и требует немедленно прекратить.       Стоит отдать тому должное — ярый последователь Воэдики выслушивает его и позволяет себе опуститься до разговора с безродным наглецом, прежде чем замахнуться на него хлыстом. Вайдвен не успевает даже заслониться от удара; Карок вскрикивает от боли чуть раньше, чем хлыст вспыхивает в его руках рванувшимся ввысь ослепительным пламенем. Эотасов огонь в одно мгновение заслоняет его лицо — чтобы исчезнуть спустя полвдоха, позволяя всем вокруг увидеть своего господина заклейменным тем же тавром, что клеймило Опаленную Королеву.       Карок бросает дымящийся хлыст в траву, будто ядовитую змею, и бросается прочь. Вайдвен провожает его взглядом, а потом оборачивается к окровавленному крестьянину, так и не поднявшемуся с колен.       Тот испуганно отводит взгляд, будто опасаясь кары за подобную дерзость. Вайдвен протягивает ему руку, помогая подняться.       — Не знаю, куда Карок направился, но теперь он точно будет повежливей со своими людьми.       Бедняга в ответ нерешительно бормочет какие-то благодарности. Вайдвен качает головой:       — Благодарить нужно не меня.       Он оглядывается на осторожно подступающих ближе крестьян: те подходят с опаской, но их страх не может пересилить надежду. Вайдвен улыбается им: заря близко, совсем близко, ждать осталось уже недолго. И он напоминает им об этом перед тем, как попрощаться и вернуться на тракт.       — Спасибо… снова, — усмехается Вайдвен, когда поместье Карока остается позади. Утренний пропитанный солнцем ветер в ответ ласково взъерошивает его волосы. — А с этим аэдирцем ты был пожестче, чем с моими деревенскими… похоже, они молились нужному богу.       Я не наказывал Карока, спокойно отзывается Эотас. В его голосе нет и тени гнева или злости. Я всего лишь преподал ему урок, который будет наиболее полезен.       — Для него? Или для нас?       Я не отделяю «его» от «нас», мягко поправляет его Эотас. Я максимизирую эффект в пользу всего смертного рода.       Вайдвен хмыкает. Это он помнит. Эотас уже очень долго пытается объяснить ему принцип совместной работы всей тройки его аспектов. «Интегрированный эмоциональный интеллект» — теперь Вайдвен по крайней мере знает, что это такое.       — А если бы Гхаун счел, что лучше всего для смертного рода будет испепелить Карока на месте?       Тогда я бы взвесил пользу смерти Карока против пользы и ценности его жизни, отвечает Эотас. Итог зависит от результата и принятой допустимой погрешности.       «Погрешность» — термин, который всплывает в памяти Вайдвена осколком солнечного витража. Остатки божественного откровения с самой первой их встречи, которые — чудом, не иначе — задержались в разуме Вайдвена. Погрешность, серая зона «возможно» Эотаса и Гхауна, интервал, где оба считаются правы — и решение принимается в пользу… одного или многих? Отчего-то ответ не спешит находиться в том куске видения, что у него сохранился.       — Многих, конечно, — бормочет Вайдвен. — Ведь так?       Золотые лучи осторожно пробуют на ощупь его душу. Это значит, что Эотас в затруднении. Вайдвен настораживается — ведь не может быть, чтобы…       Я постараюсь отыскать больше информации. Гхаун нуждается в однозначном ответе.       — Но как вообще один может быть ценнее многих? — Вайдвен не может этого понять. Огонек Эотаса мерцает и обнимает его, пронизывая насквозь чистым солнечным светом. В его сиянии сейчас нет ни капли горечи или печали, и это кажется Вайдвену совсем неправильным, ведь такой подход — это для Воэдики с ее делением на господ и рабов, никак не для Эотаса, который одинаково любит каждое живое существо…       Я надеюсь, однажды ты увидишь ответ на этот вопрос сам.

***

      Слухи летят быстрее, чем Вайдвен идет от одной деревни к другой. Кое-где его встречают с недоверием, кое-где — с надеждой, кое-где — с любопытством. Откуда прогоняют, откуда просят не уходить. Оказывается сложно — покидать тех, кто просит остаться. Неужели земли Редсераса так скупы на надежду, что люди готовы поверить в любого, кто напомнит им о том, что еще поднимется солнце над лиловыми полями?       К началу таротона он не успеет. Это он понимает еще в той деревушке, где ему приходится разбираться с сеан-гулой. Слишком часто он задерживается, чтобы помочь кому-то, слишком медленно идет вперед. Он спрашивает Эотаса — Гхауна — успевают ли они еще, не к зиме, а в целом, и Гхаун, конечно, понимает; говорит — пока что. Внутри он сияет все так же ясно и ярко, в нем нет ни единого клочка тени — ни сомнений, ни фальши. Вайдвен обещает, что сделает всё возможное, чтобы помочь ему, и не лукавит ничуть.       Эотас отвечает — я знаю. Отвечает — я благодарю тебя, друг.       Конечно, бог не назовет смертного другом всерьез, думает Вайдвен. Куда там. Но от слов Эотаса ему все равно становится тепло, как когда-то очень давно, в детстве, когда дружба была настоящей и нерушимой от первой встречи и навсегда.       — Так ты хочешь, чтобы теперь я рассказывал людям, что они тебя прогневали, — Вайдвен вытягивает уставшие ноги и подкладывает под спину дорожный мешок. Это короткий привал, только передохнуть в дороге; он еще успеет пройти сегодня часть пути. Солнечные часы не слишком полезны в серые осенние дни, поэтому Вайдвен прикидывает наугад еще пару часов до того, как стемнеет и придется останавливаться на ночлег. — Но это же неправда.       Я хочу не этого, поправляет его Эотас, но отчасти причина бед Редсераса — в том, что люди здесь верят в меня слишком слепо.       Вайдвен внимательно слушает и, поразмыслив, кивает. Он понемногу начинает понимать, что Эотас пытается втолковать ему с самого начала.       — Ты хочешь, чтобы люди не только молились. Ты хочешь, чтобы они действовали.       Рядом пронзительно каркает какая-то ворона — так громко, что Вайдвен едва не подскакивает. Тощая птица осуждающе глядит на него черными бусинками глаз и каркает снова, едва увидев, что ее заметили.       — Чего тебе? Самому есть нечего, — хмуро говорит ей Вайдвен, и это действительно так — последний кусочек хлеба он только что прикончил.       Позволь мне, вдруг вмешивается Эотас. Свет мягко подкатывает к горлу, и Вайдвен недоумевающе слушает слова языка, не звучавшего в Редсерасе уже сотни — тысячи, может быть, лет. Энгвитанский. Родной язык богов. Речь, порожденная из слияния машинных и человеческих речей; слова, обернувшиеся командами почти что для самого мироздания; языковые концепции, выраженные нестабильностью физических величин…       Птица дергает крылом. Блестящие глаза настороженно следят за Вайдвеном. Чужое прикосновение, легкое, как воронье перо, незримо касается его разума — без тени угрозы, но с… непониманием? Опасением?       Что бы это ни было, оно исчезает спустя секунду. Ворона взмахивает крыльями — Вайдвен только и успевает повернуть голову, чтобы проводить ее взглядом.       — Это… что это было?       Эотас не отвечает ему в этот раз — Вайдвен только ощущает тепло невидимых ладоней на своих плечах. Огонек внутри горит все так же ясно и ровно, поэтому Вайдвен, подождав немного, решает довериться ему и не требует ответа. Только бормочет:       — Ну, если что-то серьезное, ты мне всё равно скажи, ладно?       Ответа снова не следует, и Вайдвен, беззвучно вздохнув, поднимается с пожелтевшей травы и привычно забрасывает мешок за спину. Дорожные камешки тракта немилосердно впиваются в разношенные подошвы его сапог, но осталось уже совсем немного. Вайдвен поднимается на очередной холм, останавливается у стройного дорожного указателя. Длинная стрелка с названием столицы гордо указывает вперед, и на потемневшем от времени дереве вырезаны две цифры. Это двадцать или пятьдесят? Вайдвен щурится на указатель, пытаясь вспомнить те давние времена, когда учился грамоте; память подло подводит, но Вайдвен уверенно убеждает себя, что на указателе отмечено именно двадцать. Он же эотасианец, в конце концов. Он всегда верит в лучшее.       Значит, осталось всего двадцать миль.       Завтра они будут в столице.