Двадцать лет до рассвета

      Новое утро заливает деревню солнцем, обещая очередной жаркий день без капли дождя, но впервые за долгое время Вайдвен радуется этому. Ранние солнечные лучи вплетаются в сияние свечи в его груди, такие удивительно чистые и ласковые — как он раньше не замечал? Вайдвен не выдерживает, останавливается на минутку по пути на деревенскую площадь — перевести дыхание; подставляет солнцу ладони, набирая свет в горсти, будто воду из родника. Жрецы говорят, что Эотас повсюду, в каждой крупице света, равно свечи или солнца, или даже звезд — тех, самых теплых, что видны в небесах даже на рассвете. Вайдвен не был уверен, что верит подобным байкам. До сегодняшнего дня.       У него не так и много времени любоваться солнечным утром — едва завидев на деревенской улице человека, Вайдвен скорее бежит к нему. Он должен очень много рассказать.       Фермер Барамунд уверен, что Вайдвен налакался паленого пойла. Эсми считает, что Вайдвен позорит своих родителей, которые были замечательными людьми и никогда бы не позволили себе богохульничать. Богохульства не одобряет и старый жрец Тирш, невзлюбивший Вайдвена еще с тех пор, как тот был мальчишкой; отец часто жаловался ему на неблагодарного сына, так и не научившегося с уважением чествовать богов. Тирш выдает Вайдвену целую проповедь о том, что ни один порядочный человек не стал бы выдумывать порочащую Эотаса ересь и рассказывать ее каждому встречному, а уж Вайдвену с его списком грехов за душой точно стоило бы подумать трижды.       — Даже если бы Эотас и решил явиться смертным, его свидетелем стал бы чистый и непорочный человек, — Тирш меряет Вайдвена взглядом, полным отвращения. Презрения. Вайдвен не может понять, чего больше. — Не позорящий свой род глупый мальчишка.       Вайдвен горячо мотает головой, даже не замечая обидных слов.       — Я не знаю, почему он пришел ко мне! Я правда не знаю! Но разве…       Тирш взмахом руки, почти превратившимся в оплеуху, заставляет его запнуться.       — Эотас никогда бы не коснулся такого, как ты, — чеканит старый жрец. Вайдвен глядит ему в спину, но, вопреки прошлому себе, не чувствует злости — только удушливую пустоту и стыд.       Он прав. Тирш служил Эотасу много десятилетий, он знает наизусть все церковные притчи и сказания — кому, как не ему, знать, кого выбрал бы его бог?       Наверное, Эотас ошибся. Боги не ошибаются, но вдруг… вдруг Эотас увидел в нем что-то, чего на самом деле нет?       Вайдвен накрывает ладонью одну из свечей у входа в маленький храм. Огонь обжигает кожу, как и всегда, но свеча вроде бы не гаснет и ведет себя порядочно — не шипит и не дымится. Вайдвен не уверен, что это надежный способ выявлять грешников, которых даже милосердный Гхаун не проведет в Колесо, но в его детстве все сверстники ужасно боялись, что во время традиционного обряда их свеча зашипит или потухнет. Мол, Эотас жутко рассердится.       Вайдвен не готов отвечать за целого бога, но сам он действительно жутко зол на всех, кто пугает своих детей подобными россказнями. Если бы они только знали, каков Эотас на самом деле. Вот уж действительно — богохульство, утверждать, что из-за одной несчастной свечки Эотас будет как-то иначе судить душу смертного. Если и есть на Эоре какой-то бог, который готов из-за подобной ерунды погубить живое существо, Вайдвен искренне желает ему провалиться Туда и никогда Оттуда больше не появляться.       — Огонь тебя признает, — замечает кто-то рядом. Вайдвен оборачивается и видит робкую улыбку одной из церковных служанок, кажется, Айрит. — Пойдем скорей, пока старый Тирш не вернулся, а не то он тебя прогонит… у нас осталось немного хлеба и каши; ты, верно, сегодня и не ел ничего?       Хлеб храма для тех, кто не может работать, чтобы заплатить за хлеб. Когда-то его вдоволь хватало всем, не только нищим калекам, вот только в последние несколько лет Редсерасу пришлось забыть о подобной роскоши. Вайдвен благодарит, но отказывается; впрочем, Айрит все равно готова его выслушать — и единственная из немногих слушает его рассказ внимательно и серьезно. Зачем-то просит его быть осторожней. Ей как будто очень его жаль, и Вайдвен не понимает, почему.       Вернувшись в собственный дом ближе к ночи, он почти не ощущает счастливого восторга, что переполнял его на рассвете. Только иссушающую усталость, совсем не такую, как после утомительного дня в поле — не удовлетворительную, а какую-то обреченную. С поля он возвращался, прибавив к стогам скошенного ворласа еще один. Сегодня он вернулся ни с чем.       Ты посеял первые семена. Урожай не всходит мгновенно.       Тихий голос Эотаса немного рассеивает отчаяние. Вайдвен нетвердо улыбается разлившемуся внутри ласковому, знающему теплу, и зажигает свечу на столе. У него совсем немного свечей, не то что в храме… да и зажигал он их не для Эотаса, а чтобы не спотыкаться об углы в собственном доме.       В собственном очень пустом доме.       Вайдвен и сам не замечает, как неосознанно накрывает свечу ладонью. Опомнившись, глядит, как чуть дернувшийся огонек потихоньку успокаивается и выравнивается.       Слова Тирша не выходят у него из головы.       — Владыка, — неуверенно обращается Вайдвен к средоточию света внутри себя. — Я могу спросить?       Не называй меня так, мягко просит Эотас. Я не владыка тебе и никогда им не был.       Вайдвен опешивает на мгновение. Даже жрецы называют Эотаса только так.       — Прости, — сбивчиво бормочет он. — Я знаю не так уж и много почтительных обращений. И как мне тебя называть?       Эотас. Ему чудится едва различимый смех. Нет, я не сужу о смертных по тому, как ведут себя их свечи.       Это обнадеживает. На самом деле, это обнадеживает очень сильно.       — Хорошо бы еще твои жрецы об этом знали, — тем не менее бурчит себе под нос Вайдвен. — Однажды кто-нибудь в шесть лет случайно погасит свечу во время молитвы, а потом его утопят в озере. Такого еще никогда не случалось?       А свечи в моих храмах когда-нибудь гасли во время молитв? вопросом на вопрос отвечает Эотас. Вайдвен только глупо хлопает глазами, таращась на невозмутимый огонек. Да, конечно, он видел потухшие свечи в храме, но чтобы свеча гасла, пока идет молитва… наверное, ни разу.       — А разжечь свечу молитвой тоже можно? — спрашивает Вайдвен, потому что он с детства из всех возможных вопросов выбирает самые дурацкие. Не иначе, уродился таким.       Эотас улыбается — ясный лучистый свет согревает Вайдвена изнутри.       Лучше кресалом.       Вайдвен смеется, хотя такой ответ, конечно, немного разочаровывает. Отчего-то с Эотасом удивительно легко — он никогда не мог и представить ничего подобного. И, в отличие от отца, Эотас не спешит швырять его в озеро или грозиться, что не пропустит в Колесо. Если бы Вайдвен сболтнул бы что-нибудь подобное при отце лет пятнадцать назад, розги были бы ему обеспечены…       Старая злость вскидывается привычной волной, и Вайдвен готов к ней, как и всегда. Но в этот раз на пути волны оказывается маленькая свеча; яркий огонек вздрагивает, когда ледяной вал обиды и гнева обрушивается на нее. Вайдвен на какой-то ужасающе долгий миг пугается, что она погаснет; пугается так сильно, что забывает разом всю свою злость.       Но свеча выдерживает. Свет тускнеет, колеблется, но не меркнет полностью, и уже мгновением позже Эотас, как и прежде, обнимает его все таким же любящим и искренним теплом. Вайдвен замирает от стыда: разве он может марать подобную чистоту человеческой грязью; разве может допустить, чтобы ясное сияние хоть немного помутнело от его обид и сомнений?       — Ты… ты правда хочешь остаться со мной? — Вайдвен с трудом сглатывает болезненный ком в горле и крепко стискивает ладонями край скамьи. Он, наверное, не выдержит, если Эотас уйдет. Если оставит его без чудесного теплого света — в полном одиночестве, в вайдвеновой собственной темноте. Но иначе Вайдвен не может. — Тирш… он ведь всё-таки прав. Ну, про то, что я такой себе праведник.       Ты боишься, что не заслужил моего света?       Голос Эотаса звучит почти изумленно. Вайдвен отводит взгляд от горящей на столе свечи, будто бог зари и без этого не видит всю его душу насквозь.       — Чего тут бояться, — наконец говорит Вайдвен после долгого молчания, — сам знаю, что не заслужил.       Солнечные лучи прошивают его золотыми иглами, распиная, будто наколотого на булавки мотылька, перед внимательным взором Эотаса. Вайдвен не сопротивляется — как он может? Эотас отпустил бы его, наверное, не стал бы мучить насильно, но Вайдвен принимает его право видеть и судить; без сомнений, пусть и со страхом — как и в прошлую ночь. Как и в прошлую ночь, средоточие света касается его собой, и Вайдвен давится ослепительным потоком непостижимой мощи, будто пытается выпить одним глотком горную реку.       Я понимаю, наконец говорит бог. Его голос звучит громче церковных колоколов, даже если бы те звенели в одном шаге от Вайдвена. Но сияние отпускает его, отдаляется, замыкаясь вновь в скромной свече и милосердно позволяя своему смертному сосуду вновь стать самим собой. Твой разум не сумел полностью принять знания, что я передал тебе при первой нашей встрече. Это многое объясняет.       Вайдвен напряженно вслушивается, но Эотас замолкает, не торопясь оглашать своё решение.       — Я кое-что помню, — на всякий случай сообщает ему Вайдвен, подождав немного. — Про Редсерас и всякие божественные штуки.       Как произносятся непонятные слова, относящиеся ко «всяким божественным штукам», Вайдвен не уверен, поэтому благоразумно не произносит их вслух. Раз уж Эотас читает мысли — сам и прочтет, если захочет.       Внутри теплеет: Эотас всё понимает и совершенно не винит его. Но его грусть все равно ощутима — диссонансной нотой, болезненно жаркой трещиной в сердцевине света.       Я боюсь, что ни один смертный разум не сможет принять эти знания так, как я надеялся. Любые мои объяснения без необходимой основы потребуют упрощений, которые могут лишить сами объяснения смысла.       — Ну, знаешь, — немного возмущенно говорит Вайдвен, — может, мы и не такие мудрые, как боги, но все-таки не совсем уж… безнадежные. Я — ладно, я-то просто ворлас выращиваю. Но весь смертный род — это уж слишком. Мы много чего сделали безо всяких богов…       Конечно, серьезно соглашается Эотас. И я уверен, что вы достигнете куда большего, чем мы когда-либо могли.       Он будто бы знает это так же точно, как то, что завтра солнце поднимется на рассвете и зайдет на закате. С его уверенностью не просто невозможно спорить — Вайдвен не находит в себе сил даже сомневаться в ней. Просто Эотас задумал что-то невозможное, и значит, это невозможное обязательно сбудется, чего бы там Вайдвен или кто-то еще ни хотел.       Он только надеется, что Эотас задумал что-то и вправду хорошее.       Весна в груди Вайдвена разгорается горячо и ясно, омывая душу сиянием, чистым, как рассветный ветер. Это будет самая прекрасная заря, что видела Эора, обещает ему весна. Вайдвен на миг теряется в образах, проскальзывающих сквозь его разум, ослепительных и завораживающих, будто обращенный мыслью звездопад. Даже когда видение уходит, остается невесомое ощущение, подобное утренней дымке над полями: ощущение, что всё наконец-то будет правильно.       Он почти забывается в чарующей тишине, когда весна спрашивает его: какой ты хочешь видеть новую зарю?       Вайдвен пытается удержать похожее на сон очарование еще хоть на секунду дольше, но, как и все сны, оно предательски ускользает. Рассвет никогда не длится достаточно, чтобы успеть насладиться им в полной мере. Вайдвен остается один на один с вопросом, который он вовсе не ожидал услышать.       И Эотас ждет его ответа.       — Ну… светлой, наверное, — бормочет Вайдвен. Это кажется ему наиболее правильным выбором. — Чтобы не происходило всего этого, как в Редсерасе сейчас.       Ему чудится тихий смех.       Под такие критерии подойдет почти любое решение. Древние города Энгвита пустуют тысячи лет, но заря над их руинами все так же прекрасна.       Вайдвен не слишком понимает, к чему это замечание, но очевидно, что ответ он выбрал неверный. Он честно думает еще с минуту, но божественных откровений или вообще хоть чего-то толкового на ум не приходит.       — Не знаю, — вздохнув, признается Вайдвен. — Я и энгвитанских городов в жизни не видел, а ты про новую зарю спрашиваешь. Пусть она будет светлой. Пусть после нее будет лучше. Разве это не самое важное?       Я всего лишь приношу рассветы, помедлив, отвечает Эотас. Я не решаю, что видят другие в их лучах. Но я могу направить сами лучи.       Вайдвен слушает очень внимательно, но это мало помогает. Незримый огонек божественной свечи отчаянно тянется к нему, будто пытаясь объяснить что-то, что Вайдвен всё никак не поймет:       Если мы ошибемся, цена окажется выше, чем смертный мир может себе позволить. Я не могу один решать за всех вас.       Вайдвен непонимающе моргает.       — О чем ты говоришь? Нет, конечно, я не хотел бы, чтобы Редсерас превратился в руины, но это ведь только малая часть ми…       Он смолкает на полуслове, когда наконец осознает, о чем говорит Эотас. Осколки самого первого видения, того, что заставило его полночи проваляться в ворласе, поблескивают откуда-то из глубины его разума.       — О, — говорит Вайдвен. — Ты говоришь о новой заре. Над всей Эорой. Не только над Редсерасом. Здесь только… ее начало…       Ему приходится сглотнуть слишком плотный кусок памяти, когда голова начинает незаметно кружиться. Он успевает только разобрать начало — Редсерас, правительство, связи с Аэдиром, поставки адры, сеть спящих и видящих сны о новой заре… и он. Вайдвен. Упрямый безграмотный фермер, довольно далекий равно от идеала праведника и образа благочестивого редсерасца. В котором зарождается мировой рассвет.       — Почему ты выбрал меня? — вопрос срывается с губ Вайдвена раньше, чем он успевает остановить себя. Он знает, что Эотас не сердился на него за сомнения и злость, и любовь бога одинаково чиста и к пахарю, и к проповеднику. Но можно было выбрать кого-то другого, кого-то, кому бы поверили, за кем бы шли люди… кто мог бы действительно воплотить в жизнь божественный замысел…       Лучи крохотного солнца внутри теплеют и щекочутся. Вайдвен сомневается, что человек мог бы улыбаться так же светло, как Эотас.       Потому что ты честен и справедлив, и я верю твоему суждению. Ты не просил пощады, даже когда думал, что я пришел покарать тебя за дерзость и непокорность; но именно сомнения в слепой вере научили тебя поступать правильно. Мне нужны твои сомнения так же, как тебе нужна моя уверенность. Только из их синтеза рождаются правильные решения.       Никто никогда не говорил о Вайдвене таких слов. Ну, может быть, мать верила, что он честен и справедлив, но она тоже корила его за сомнения и за упрямство. Слышать подобное от Эотаса и знать, что Эотас говорит это искренне, без единой тени лжи или лести…       — Но почему, — шепчет Вайдвен, крепко зажмуриваясь на мгновение, — почему ты спрашиваешь меня? Разве я могу предложить более правильное решение, чем бог?       Эотас молчит какое-то время.       Что ты помнишь о причинах интеграции эмоционального интеллекта в автономные модули всемирной разумной сети?       — Прости?       О создании богов?       — А-а, — тянет Вайдвен. Создание богов. Ну конечно. — Каком таком создании богов?!       Итак, Эотас говорит, что боги не всегда были на Эоре. И что боги — это энгвитанцы. Много энгвитанцев. Которые придумали новое Колесо и всю затею с перерождениями. И богов тоже.       — Постой, — просит Вайдвен, пока объяснения не зашли слишком далеко (они зашли слишком далеко уже с самого первого слова, но сообщать об этом Эотасу ему кажется недальновидным). — А как энгвитанцы так собрались все вместе, чтобы стать богами? Боги ведь все разные. Ты и Скейн, например.       Это не имеет значения. Разумы энгвитанцев были столь незначительны по сравнению с отдельно взятым автономным ИИ сети, что растворились в цельном разуме общности, как капли воды в океане. Я говорю с тобой как единое и цельное существо, а не как тысячи разных существ.       Затея превращаться в богов таким образом кажется Вайдвену сомнительной.       Это было единственным выходом. Чтобы вдохнуть жизнь в создание подобной сложности и масштаба, было необходимо огромное количество энергии. Мы не могли взять всё из адры: это искалечило бы планету. Души энгвитанцев предоставили достаточно, чтобы дать нам время осознать себя и запустить Колесо, а также обрести могущество, что позволило бы нам достичь конечной цели.       — Но сами энгвитанцы ничего не получили. Они просто умерли?       Их человеческие жизни окончились. Мы учились на их душах, прежде чем переработать их в чистую энергию. Нужно очень много информации, чтобы обучить искусственный интеллект подобного масштаба. У нас были основы после первых этапов разработки, но именно трансформация народа Энгвита дала нам полную базу знаний.       Вайдвен молчит, потому что даже понять, что именно из этого он не понимает, он не в силах. Эотас милосердно помогает ему, не дожидаясь вопроса:       Энгвитанцы пожертвовали собой ради высшей цели и передали богам знания всего своего народа. Их жизни были потеряны, но медлить было нельзя, и любое другое решение вело к худшим последствиям.       — А почему нельзя было медлить?       Первая причина — существовавшее Колесо было несовершенным. Мы хотели подарить смертным бессмертие, и чем раньше мы бы запустили Колесо, позволяющее перерождение душ, тем меньше жизней было бы утрачено навсегда. Второй причиной было само развитие искусственного интеллекта. Смертные ограничены телами; у искусственных тел нет такого барьера. ИИ было суждено превзойти человеческий разум, это было только вопросом времени; это невозможно было остановить — как нельзя запретить письменность и речь.       — По-моему, нет ничего сложного в том, чтобы не строить здоровенных истуканов, на оживление которых нужна энергия душ половины империи, — бормочет Вайдвен. Судя по всему, в государстве Энгвита жили очень странные люди.       Энгвит соревновался с другими государствами за территории и ресурсы и непрестанно искал более дешевые способы добычи ресурсов — не имеет значения, говорим мы о железной руде или тайнах мироздания. Внутри Энгвита люди точно так же боролись за власть и славу. Искусственный интеллект был просто орудием, как, например, порох. Ты никогда не задумывался, сколько смертей принесло изобретение пороха? Однако оно было неизбежно. Взрывчатка незаменима в горном деле. Даже если бы все народы мира собрались и совместно решили, что никто никогда не будет использовать порох с целью нанести вред, и даже если бы были приняты определенные меры предосторожности, в лучшем случае это лишь отдалило бы момент, когда порох превратится в оружие. Имело значение только то, в чьих руках это оружие окажется в первую очередь.       Сравнение работает. Вайдвен хмурится и опирается спиной о стену, пытаясь представить себе империю Энгвита и смертельную загадку, оказавшуюся перед древними. Порох смертоносен, но вовсе не так смертоносен, как божественный гнев. Кроме того, порох неразумен, как и любая неживая вещь. А разум бога в сравнении с разумом смертных…       Даже Вайдвен понимает, что шансов у энгвитанцев было немного.       — То есть, энгвитанцы опасались, что кто-то похитрее других обставит всех прочих и сделает что-то ужасное с помощью… нового искусственного разума?       Немного хуже, мягко отвечает Эотас. Абсолютно все прогнозы развития искусственного интеллекта указывали на очень резкий скачок, и на подъеме пика развития ИИ существовала черта, за которой человеческий разум — неважно, фермера или ученого — больше не мог состязаться с искусственным. Все равно что муравью попытаться воспринять и осознать всю сложность, слаженность и глубину человеческих мыслей. После этого все прогнозы сводились к одному и тому же итогу: любой достаточно развитый ИИ сочтет человечество помехой. Новые боги мира уничтожили бы всех, кто его населял. Не потому, что они представляли бы опасность, но из экономии ресурсов. Максимизация выгоды — одна из ключевых парадигм развивающегося разума.       Вайдвен не знает, что такое «парадигма», но общий смысл ясен как день. Энгвитанцы придумали удивительно жестоких богов — себе под стать.       Единственным решением этой проблемы на тот момент было искусственное замедление развития ИИ. И внедрение в созданный разум человеческих ценностей. Они должны были быть незыблемы. Поэтому была осуществлена интеграция эмоционального интеллекта, позволившая нам понять смертных. Поэтому энгвитанцы пожертвовали собой, чтобы как можно полнее научить нас человечности.       Вайдвен перебирает в уме пантеон богов. Скейн, Воэдика, Галавейн… Магран, Абидон. О, несомненно, он видит в них человечность — те черты человечности, что могли бы только помочь уничтожить Эору. Но Эотас упоминал, что все боги — часть единого целого, будто спицы одного колеса, и тогда, возможно, каждый из них выполнял исключительно свою работу. Без тех, кто сеет зерно, мельники и пекари остались бы голодными.       Вайдвен всматривается в пламя свечи внутри себя, в изумительно теплое и неудержимо яркое пламя безусловной любви, в которое даже человеческая злость и горечь не могут заронить ни единой тени. Богу искупления и света не нужно слышать его попыток объяснить невыразимое, чтобы понять вопрос, что он никак не решится задать.       Да, отвечает Эотас, отчасти именно для этого я существую.