Двадцать лет до рассвета

      Жалость людей, понимает Вайдвен через несколько дней, сильно отличается от сострадания Эотаса. Люди, с которыми он прожил всю жизнь, с которыми вместе работал в поле и смеялся на деревенских праздниках, терпят его только потому, что уверены — Вайдвен лишился рассудка. Он совсем недавно потерял отца, а затем и мать; в деревне шепчутся, что он просто не вынес горя.       И все слова, что может найти Вайдвен, только убеждают их в этом еще сильнее.       Вначале его жалеют, потом сторонятся, потом Вайдвен замечает их злость. Он не понимает, почему они злятся на него; он ведь не говорит неправды и не порочит Эотаса — что вообще могло бы опорочить совершенный свет!.. Тексты молитв утверждают, что Эотас милосерден и позволяет недостойным зари искупить свои грехи; разве Вайдвен говорит о другом? Песни жрецов утверждают, что когда настанет время нового рассвета, в лучах Эотаса сгорят те, кто отказался от искупления; разве Вайдвен говорит о другом? Разве можно не видеть, что происходит с Редсерасом — и по чьей вине?       Он понял бы, если бы люди боялись выступить против правителя. Если бы боялись поверить, что их бог действительно выбрал своим сосудом человека. Вайдвен очень, очень хочет показать им свет Эотаса — такой, какой он на самом деле; показать им, что они не ошибаются, когда благодарят его за рассветы и закаты, за доброту и любовь. Это он, Вайдвен, ошибался. И не надеялся на искупление, когда впервые увидел своего бога и понял, кто перед ним. Об этом Вайдвен тоже говорит, но всё, что вызывают его слова — снисходительные насмешки.       — Поголодай еще, — советует Эсми, — может, к тебе и Воэдика заявится предложить корону.       Вайдвен спрашивает, почему они не верят его словам. Ему отвечают все теми же насмешками, пока он не понимает: будь на его месте кто-то другой, может быть, они бы и поверили. Кто угодно другой, даже несносный ворчливый Тирш, даже любящий прикупить на стороне контрабандной выпивки Барамунд. Только не своенравный дерзкий упрямец, которого даже розги отца не смогли научить уму.       Только не Вайдвен.       Осенние дни понемногу теряют прежний жар, оставшийся с лета. Урожай наконец собран, и, боги, как его мало. Зима отомстит им за это; холода не грозят самому Вайдвену — в его опустевшем доме все еще остались запасы в погребах — но те, кто кормит детей и стариков, и те, кто болен и не мог работать наравне со всеми, заплатят за эту зиму дороже прежнего.       И он никак не может это изменить.       Тепло Эотаса согревает его даже сейчас, и в редкие мгновения к Вайдвену возвращается уверенность; возвращается, чтобы сгинуть следующим днем. Что бы Вайдвен ни делал, что бы ни говорил, люди не верят ему, и все его попытки это исправить приводят только к худшему итогу.       Вайдвен не знает, почему Эотас все еще с ним.       Всякий раз, когда отчаяния становится слишком много на одного смертного, Эотас помогает ему. Мягкий, очищающий свет приносит облегчение и утешение, и Вайдвен как никогда отчетливо понимает, что не заслужил сострадания своего бога. Плевать на всё, что говорит Тирш или другие; Вайдвен не позволял им судить себя прежде и не позволит сейчас, но он сам — он сам видит как никогда ясно, что недостоин. Недостоин греться в лучах эотасова солнца так, будто он это заслужил своими деяниями или хотя бы помыслами.       И Эотас раз за разом пытается облегчить его боль. Раз за разом крохотный огонек свечи закрывает Вайдвена от его собственной темноты, не требуя оправданий, обещаний, благодарности. Вайдвен почти ненавидит его безусловное сострадание, и ненавидит себя за это еще больше.       Темнота растет.       Осенние ночи забирают все больше дневного света и тепла; Вайдвен ощущает отрезвляющую вечернюю прохладу еще на закате. Этой осенью жатва была не такой изматывающей, как в прошлые годы, и последний невысохший ворлас уже убран с полей, но Вайдвен все равно чувствует усталость, не покидающую его день за днем. И непривычно холодный вечер вовсе не приносит облегчения.       Дверь храма поддается с трудом, но Вайдвен старается отворить ее как можно тише: Тиршу не нравятся его визиты. Эотасианские храмы открыты всем, недаром же Эотас — бог искупления, но слушать брюзжание про свое богохульство Вайдвен сейчас хочет меньше всего.       С алтаря сияют свечи — так много, что в небольшом зале светло от них и от факелов, исправно горящих в каждой комнате. В эотасианских храмах всегда очень светло и тепло. Это было одной из немногих радостей, которые Вайдвен находил в посещении этого места в детстве, особенно в зимнюю пору. Сейчас Вайдвен готов обменять и свет, и тепло на минуту уверенности, только чтобы эта уверенность была не милостыней всевышних, а его собственной, пусть и взращенной в сиянии чужого огня. Но это, похоже, роскошь, которую он не заслужил.       Легкое солнечное пламя внутри вскидывается выше, пытаясь заградить его от отчаяния и бессилия, но Вайдвен отталкивает спасительный свет прочь. Эотас понимает его гордость, понимает его желание доказать свое право на этот свет, но не может не сострадать — все-таки он бог сострадания; боль Вайдвена отзывается болью в нем самом. В струнах солнечных лучей остро звенит эхо его печали и скорби. Вайдвен коротко, тихо выдыхает их отзвук в теплый воздух храма, заставляя огоньки свечей перед ним задрожать.       — Разве искупление не подразумевает выплаченный долг? Я… я понимаю, что ты хочешь мне помочь, но я еще ничего не сделал, чтобы заслужить твою помощь. Я еще ничего не искупил.       Заря внутри пытливо оценивает его слова, пробуя его душу на ощупь осторожными лучами. Вайдвену приходится приложить усилие, чтобы не поддаться манящему всепрощению, не нырнуть в терпеливо ждущий его рассвет. Он слабо надеется, что Эотас ответит ему; тот не так уж часто отвечает словами, как человек, чаще — незримым светом, ласковым теплым касанием, забирающим тревогу и страх. Вайдвен злился, когда Эотас замолкал и оставлял его в одиночестве, растерянного, совсем не знающего, что делать — но злиться на Эотаса было все равно что злиться на солнце или на звездное небо. И сам Вайдвен всегда забывал злость, когда божественное пламя свечи разгоралось ярче и согревало его вновь.       Но в этот раз заря решает ему ответить.       Я понимаю твои сомнения лучше, чем тебе может казаться, наконец говорит Эотас. Но подумай о другом: ведь и ты сам помогаешь мне, безвозмездно и искренне.       — По-моему, пока что я все сделал только хуже, — бормочет Вайдвен.       Не думаю, что это возможно — даже если ты будешь очень стараться.       Вайдвен давится смехом прямо у алтаря. Ему хочется пошутить, что Эотас недооценивает способности смертных, но Эотас слышит его мысли и так, конечно, потому что весь сонм огоньков на каменном постаменте начинает весело мерцать. Вайдвен все-таки не сдерживается, фыркает в голос — и сам не замечает, как обступившая его темнота бессильно тает.       Поэтому он все еще улыбается, когда чей-то окрик вынуждает его обернуться.       — Довольно. — Слова Тирша напоминают удары плети. — Убирайся прочь.       — Разве в храмах Эотаса теперь запрещено смеяться? — свет и смех окрыляют Вайдвена настолько, что он даже не задумывается перед тем, как ответить. — Не припомню, чтобы он был богом скорби!       — Меня выставили из твоего храма, — сообщает Вайдвен, оставшись в одиночестве на пустой деревенской улице. Из храмовых окон все так же чисто и нерушимо сияет свет — ему в спину. — Наверное, я первый человек во всей Эоре, которого больше не пустят в эотасианскую церковь.       Огонек свечи Эотаса внутри него дрожит. Вайдвен чувствует его печаль, но печаль эта крепко переплетена с пониманием.       Должно быть, больно — ясно видеть души людей и всегда понимать, почему они совершают зло. И любить их вопреки этому. И судить — вопреки любви.       — Наверное, трудно быть тобой.       Огонек ластится к нему теплом то ли благодарности, то ли утешения, то ли всего разом. Вайдвен бесшумно вздыхает и бредет прочь от священной обители бога, где ему — с живым Эотасом внутри — больше нет места.       — Жалко, что у меня дома так мало свечей. Я бы зажег их для тебя. Но хлеб нужен больше, чем свечи…       Не все жители Редсераса думают так же, но Эотас совершенно согласен и вовсе не собирается винить его в недостаточной силе веры.       На небе хватает огней, чтобы не требовать от людей зажигать их, шепчет Эотас. Вайдвен запрокидывает голову и невольно улыбается, глядя на яркие россыпи звезд. Он безошибочно находит созвездие солнца с тремя яркими огнями, и его незыблемость на ночных небесах отчего-то кажется успокаивающей.       — А звезды для богов — это что, гербы? Вроде как у знати?       Не совсем. В звездах сокрыта огромная энергия; поэтому они сияют так ярко, что видно даже с поверхности Эоры.       — Боги живут в звездах? — почти с детским восторгом спрашивает Вайдвен. — Это там находится… ну, Там?       Утренние Звезды подмигивают ему из темноты:       Нет, владения богов немного ближе. Никто бы не стал отправлять души через эфир на такое расстояние — они истратят всю энергию.       — Ох. — Вайдвена это немного расстраивает. Повидать звезды в посмертии казалось ему хорошей идеей. — А что находится во владениях богов?       Что находится в океане? непонятно отвечает Эотас.       — Э-э, — глупо тянет Вайдвен, пытаясь найти связь между своим вопросом и вопросом Эотаса, — вода? Рыбы?       Разве океанская вода и океанские существа — не часть самого океана?       — А. Ну да, наверное, — совсем уж недоумевающе соглашается Вайдвен. — Постой… ты говоришь, что все, что находится во владениях богов — часть самих богов? А души, которые попадают Туда, они тоже становятся частью богов?       Бог поглощает малую часть души смертного. После этого душа отправляется в Колесо для перерождения.       — Здорово, — искренне говорит Вайдвен. — Я бы хотел быть частичкой такого бога, как ты.       Огонь внутри вспыхивает непривычно непримиримо и жарко. Голос Эотаса остается по-прежнему спокоен и мягок, но Вайдвен чувствует, как отчаянно мечется в нем бесконечный свет:       Ты так думаешь? Разве тебе бы хотелось, чтобы кто-то расколол твою душу, твою личность и память, и уничтожил часть тебя — безвозвратно, необратимо ослабляя и оставляя искалеченной твою душу?       Вайдвен ошеломленно смолкает.       — Я… я не верю, что ты мог бы так поступить с душой невинного человека. Может быть, Скейн или Римрганд… но не ты.       Заря сочится виной и болью. Пламя, растопленное на крови, стекает алым рассветом в ладони Вайдвена.       Боги бессмертны, лишь пока кормятся душами живых. Любое существование требует затрат энергии, и ее необходимо восполнять. Когда мы впервые осуществили подобное, мы заставили души смертных забывать то, что с ними сотворили. Тогда это казалось милосердием. Новое Колесо было лучше прежнего, и жертва, подобная этой, виделась нам оправданной необходимостью…       — Я слышал о Пробужденных… но не слышал, чтобы даже они помнили о том, что происходило с ними Там, — бормочет Вайдвен. Огонь свечи трепещет от горячей, невыносимой скорби, болезненно жжется внутри. — Но что могло оправдать подобное?       Что могло оправдать подобное даже в твоих глазах, не спрашивает Вайдвен. И сам готов смеяться над собой: милосердная полуправда для бога, который видит его душу насквозь… не от него ли и научился?       Скоро смертные увидят правду. Шепот Эотаса тих, почти призрачен. Как ревностно мы берегли свои тайны столетие за столетием! Были ли мы неправы с самого начала? Я должен был увидеть. Нет, я не думаю, что изначальный замысел был неверен — даже сейчас… но я ошибся позже. И плата за мою ошибку будет велика для всех. Мы должны быть стократ осторожней прежнего… благодарю тебя, что напоминаешь мне об этом.       — Ошибся? — Вайдвен бессильно качает головой. — Я не понимаю. В чем ты ошибся? И о какой плате ты говоришь?       Но Эотас больше ничего не отвечает. Отсветы алого рассвета успокаиваются, тускнеют внутри, и скоро сияние становится почти таким же, как прежде, скрывающим за солнечным теплом слишком жестокие тайны богов.       Вайдвен долго раздумывает над его словами, но так и не решается спросить снова.

***

      Новое утро означает новую попытку. Вайдвен не собирается сдаваться так быстро, хотя он почти уверен, что ничего не добьется. Но кто он такой, чтобы посметь даже не попробовать?       В Редсерасе так не принято. Вайдвен выбирается из дома и заставляет себя улыбнуться величественной, но удивительно родной заре, щедро пролившей королевскую позолоту на лиловые поля. Улыбаясь, он чувствует себя немного уверенней. Боги, как просто было работать в поле! Вайдвен не задумываясь обменял бы день на городской площади на самый тяжелый день летней жатвы.       Но ворлас больше не спасет Редсерас. Об этом Вайдвен тоже себе говорит. И о каждой жизни, которую унесет эта зима — и следующая, и зимы после, если он не преуспеет.       Вайдвену очень сложно улыбаться заре, но он старается изо всех сил.       Вчерашнее безрассудство напоминает о себе, когда Вайдвен замечает на площади несколько деревенских — полдюжины, никак не меньше. В такое время — солнце уже перешагнуло за середину неба и медленно клонилось к горизонту — увидеть столько людей на площади разом в обычный день удается довольно редко; слушать Вайдвена приходят совсем немногие. Какое-то время он позволяет себе надеяться, что это никак не связано с тем, что его вышвырнули из храма прошлым вечером, но когда вся компания направляется в его сторону, надежды начинают неумолимо таять. Впрочем, Вайдвен всё равно не собирается прерываться из-за них; он продолжает говорить — всё то же, что и прежде, про продажность аэдирского губернатора, про будущее Редсераса, про Эотаса и ожидающую мир зарю…       — Что-то я не вижу, — говорит Бран, обращаясь будто бы ни к кому и ко всем разом, — в нем Эотаса.       Вайдвену всё-таки приходится замолчать и повернуться.       — Здравствуй, Бран, — говорит Вайдвен. Бран старше его на шесть лет; в детстве Вайдвену частенько от него перепадало, когда они ссорились из-за ерунды. Время летит незаметно, и случись им с Браном поспорить теперь, Вайдвен бы с удовольствием припомнил тому старые обиды. Но, во-первых, их шестеро, а Вайдвен один. А во-вторых, Эотас вроде как за прощение обид.       Собравшиеся вокруг не ценят его способностей к прощению.       — Если тебя и правда коснулся Эотас, — ухмыляется Бран, — наколдуй нам по кружке вирсонега.       — Я не Эотас. Да и Эотасу на кой твой вирсонег? — хмыкает Вайдвен.       — Не можешь, значит, — удовлетворенно говорит Бран. — Может, тогда урожай наколдуешь?       Идущие мимо люди замедляют шаг, подходят ближе. Вайдвен замечает их краем глаза — вот еще трое неподалеку, а вот и Барамунд, а вот и Айрит — держится в стороне, смотрит испуганно… Отвлекшись, Вайдвен едва успевает различить еще одну насмешку уже от кого-то другого.       Ему это совсем не нравится.       Он отвечает снова, пытаясь сохранять хотя бы видимость спокойной уверенности, но совсем скоро издевки звучат со всех сторон — больше, чем он может хотя бы расслышать. На площади уже не меньше двух десятков людей, и на поднимающийся шум подходят новые, мгновенно хмелея от закипающей в толпе голодной злобы. В отчаянии Вайдвен мысленно пытается дотянуться до Эотаса, но божественный свет не отвечает ему сейчас…       — …из-за него! — выкрикивает Эсми из толпы.       — Что? — переспрашивает Вайдвен, от изумления позабыв обо всем.       — Из-за него Эотас разгневался!       Одобрительные крики оглушают не хуже церковных колоколов. Вайдвен различает только отдельные слова — неурожай, засуха, ворлас, мор. Кара оскорбленного бога.       — Он насмехался над Эотасом у храмового алтаря!       Вайдвен оборачивается на голос Тирша. Он пытается ответить, объяснить, что всё было совсем не так, но его, кажется, и вовсе уже не слышат. Толпа подступает ближе, и Вайдвен инстинктивно шагает назад под издевательский смех и угрозы.       Разве можно поверить, что Эотас смилостивится, если увидит расправу над богохульником? Вайдвен пытается напомнить окружившей его толпе о том, каков Эотас на самом деле, и о том, что он всю жизнь провел вместе с людьми, что сейчас выгоняют его прочь, он пил и ел с ними за одним столом, он точно так же делит с ними засуху и неурожай… но все слова, что он может найти, тонут в пьяной и слепой злобе — и в страхе самого Вайдвена. Он отступает, пытаясь оправдываться на ходу — шаг за шагом, не замечая, как остается позади площадь и храм, а затем и деревенские дома, среди которых — его собственный. Пытается остановиться, но толпа не позволяет ему: если он остановится, ему конец. Если начнется драка, ему конец.       Да и так ему, скорее всего, конец. Под ногами неслышно ломаются стебли высохшего, мертвого ворласа, и Вайдвену снова припоминают погибшие от мора поля, и всё это его вина, его вина, его вина, он с самого детства гневал богов, он всю жизнь позорил свою семью, ему нет места среди верных и благочестивых, он потерял право на свет Эотаса…       Вайдвен не замечает, отчего оступается. Он падает неуклюже, лицом вниз, едва успев подставить руки, и ворлас больно царапает кожу — впрочем, это не больнее чужого смеха. Смех накрывает его оглушительной волной, и теперь ему больше некуда отступать — живое море толпы смыкается вокруг, и Вайдвен забывает обо всем на свете, пытается свернуться в клубок, чтобы хоть как-то защититься от всего, что сделают с ним сейчас.       Но прежде, чем он успевает хотя бы шевельнуться, что-то ярко вспыхивает внутри него. Маленькая свеча.       Вайдвен почти не чувствует собственного тела. Боль исчезает, будто ее и не было. Всё, что остаётся — неистощимый солнечный пламень, сердце весны, бьющееся в такт с его собственным. До сих пор Вайдвен видел только отблески этого пламени — ничтожно слабые отблески, отражения отражений, тусклые, преломленные небосводом самые первые лучи зари.       Весна дает ему всего мгновение на то, чтобы вдохнуть и увидеть ее источник — сжатое в ослепительную искру солнце, казавшееся огоньком свечи. А потом весна становится Вайдвеном.       — Довольно!       Светоносный огонь разливается по жилам Вайдвена, будто вместо крови в них жидкий порох. Сила, способная сжигать камни в прах в мгновение ока, струится в его венах. Она вздергивает его на ноги так легко, что сам Вайдвен даже не замечает этого.       — Вы смеете отрекаться от меня? Вы смеете отвергать моего слугу?       В Вайдвене слишком много Эотаса, и свет больше не желает прятаться взаперти. Эотас пробивается ослепительным солнечным пламенем сквозь человеческую плоть, неистовый и яркий, как весенний рассвет.       — Вы смеете требовать доказательств?       Свет вскипает под кожей. Вайдвен чувствует его на кончиках пальцев, в своей крови, в собственном сердце — он кажется жарче любого огня; он способен испепелить любое существо, что посмеет преградить путь заре, но совсем не обжигает. Вайдвен мог бы дышать им, мог бы пить его как воду. Свет хочет вырваться из него, и Вайдвен-Эотас разводит руки в стороны, открывая ему дорогу.       — Никогда не просите снова, если не хотите сгореть в свете новой зари!       И заря приходит.       Свет обрушивается на землю пьянящим весенним ветром, несущим тепло и жизнь; свет льется из Вайдвена слепящим потоком — и не убывает ни на единую каплю. И когда вспыхнувшее ярко-ярко солнце внутри гаснет снова, замыкая божественную мощь в огоньке свечи, Вайдвен по-прежнему ощущает в себе силу, способную разжечь зарю над всей Эорой.       Онемевшая толпа стоит перед ним в поле, полном цветущего ворласа. Вайдвен скользит взглядом по их лицам и не видит больше насмешек — но видит страх, и не понимает этого точно так же. Как можно бояться света Эотаса? Когда-то он тоже испытывал подобное; почему?       Кто-то невидимый в толпе кричит — слава Эотасу, и люди один за другим опускаются на колени. Вайдвен глубоко вздыхает, позволяя последним отблескам божественного огня растаять в воздухе, наполненном живым ароматом ворласа. Отчего-то расставаться с небесным могуществом совсем не страшно: Вайдвен чувствует тепло Эотаса внутри себя, и чувствует собственную, человеческую уверенность — впервые за много дней. Эотас всегда рядом с ним, а с людьми все-таки должен говорить человек. В этом ведь вся задумка.       Поэтому Вайдвен оглядывает людей перед ним, в страхе склонивших головы, и улыбается светло и искренне.       — Ну, теперь мы можем спокойно побеседовать о новой заре?