Наизусть или "Мне грустно на тебя смотреть..."

      Заложив руки за спину и с удовольствием насвистывая «Дорогой длинной» Петр Леонидович Капица гулял. Коридоры школы — тихие и спокойные во время урока: всегда будто приглашали его побродить и пораздумать. Но физик не позволял себе никогда — бесцельно болтаться! Нет, он был не такой, как эти стихоплеты и их подопечный. Удивительный тугодум.       Что-ж, не всем так везет с учениками, как им с Кюри и Ландау. Зайдя в раздевалку, он прошел и тут же проверил: висит ли на крючке красный пакет с полусапожками Кристины. Раньше его любил припрятать один «неблагонадежный» восьмиклассник Женя Шибанов. Пакет был на месте и физик довольно хрюкнул.       В один урочный час — все встало на места. Евгений вышел посреди урока русского языка и отправился в раздевалку. Он с охотой принялся шарить по карманам ребятишек и припрятывать мелочь, как вдруг раздался шум. Мальчишка притаился. По соседнему ряду явно кто-то прохаживался. Может быть такой же кладоискатель? А может дежурный.       В таком деле любые стычки были нежелательны… Он пригнулся и, раздвинув куртки, увидел на полу огромные черные ботинки. Как они там оказались? Женя матюкнулся и принялся обогащаться дальше.       Однако снова раздался отчетливый топот. Даже не топот, а эдакая издевательская чечетка. Шибанов совсем стушевался и, бросив свои прииски, решил отступать. Он потихоньку выбрался из раздевалки, но не тут-то было: черные ботинки притопывая, пришаркивая и пританцовывая, побежали вслед за школьником.       Директор Марк Осипович, продирая глаза, выбежал в носках из кабинета. На него несся, как золотая антилопа, осыпая полы мелочью, орущий Женя Шибанов, а посреди беспорядка, что тогда казалось не самой странной деталью для Марка Осиповича — валялись его директоровские ботинки.       В общем с той секунды похождения хулигана прекратились. И Дау, довольный и босой, под аплодисменты своих коллег пританцовывал, хлопая себя по коленям.       Капица одобрительно присвистнул хорошему воспоминанию, затем по-хозяйски обшарил карманы джинсовой куртки своей подопечной. Нащупал какой-то листочек и тут же схватил. «Если, вы это читаете, живо положите на место! Я знаю, что вчера вы выкинули записку от Олега. Стыдно! Если вы еще раз…». Интерес его тут же угас и, цокнув, он смял записку и выкинул через плечо.       Дальше путь академика пролегал через столовую. «Подают ли сегодня какао, которое так любит Кристина?», — желал бы он знать. — «Подбодрю нашу девочку перед физикой». Но стаканы на жестяных подносах были пусты, чайника еще не вынесли, запаха какао тоже не наблюдалось. Капица недовольно покачал головой.       Он бесцеремонно заглянул в помещение при кухне, откуда шел пар, и замер. Там, таская груды тарелок и ложек, пыхтела краснощекая повариха.       Маша Пронина неистово терла тряпкой раковину, кафель и столешницы. Доставала из мойки посуду, ее полные руки чуть подрагивали в плечах. Она шумно выдыхала, сложив губы трубочкой, и расставляла подносы с чистыми тарелками на полки.       Физик кашлянул в кулак и взволнованно поправил галстук. Повариха на миг остановилась и спешно убрала со лба, выбившийся из-под сеточки для волос, черный локон. Петр Леонидович был сражен. — Таня! Выключай суп! — гаркнула Маша звучным голосом в кухню. Затем небрежно отерла ладони, пахнущие Пемолюксом и резиной, о фартук на широкой талии. — О, мадам, я так рад нашей встрече… — робко пролепетал призрак, подступая к женщине.       Маша что-то пробубнила и, надев перчатки, выключила горячую воду, которая наполняла огромную кастрюлю. — А Вы какую музыку предпочитаете? — выглядывая из-за ее плеча промурлыкал Капица. — Да шо же за блядство такое, хоть три хоть не три этот пол. Всяко болото разводится, — Она наклонилась, чтобы вылить ведро грязной воды в сливное отверстие так, что Петр Леонидович ахнул, схватился за сердце и выбежал в смущении из столовой.       Тем временем поэты нетерпеливо ожидали Павла, толпясь возле кабинета химии. Они разговаривали так громко и живо, что дело точно закончилось бы дурно. В скором времени из-за дверей выглядывали бы Людмила Николаевна или Светлана Алексеевна, и в лучшем случае до хрипоты бы зашикались на собравшийся «балаган из местного ТЮЗа». Но если бы признали все-таки прекрасных, но умерших любимцев муз… словом, любое занятие давно сорвалось. Но их, как вы знаете, никто больше не слышал. Никто, кроме других призраков.       Поднимаясь на второй этаж, наш физик, казалось, уже напрочь забыл, что такое какао. Заслышав в стенах храма наук — крики и бранные слова, он тут же остановился, подумав, что вероятно девятый «бэ» отпустили с урока. Завидев же призрачных коллег, он сурово покачал головой. «Пора бы приучить этот народец к порядку»: решил Петр Леонидович. — Здравствуйте! — обратил на себя внимание академик. Поэты на миг замолчали, обернулись и поглядели на него, как на бобра в розовой шляпке. — Господа, а почему бы вам не беседовать мирно? Без ругани и ссор. Излагать свою мысль в интеллигентной, вежливой, а главное благородной манере. Ведь так и полагается делать литераторам. Опоре и надежде слова русского… — О, сейчас я вам все объясню! — воскликнул, хлопнув в ладоши Тютчев. — А пока могу ли я вам предложить чаю? — Ну что-ж, было бы неплохо, — улыбнулся физик. — Михал Юрич! Доставайте-ка чайник и чашки! — Какие, Федор Иваныч? Голубенькие с крапинкой или кремовые с розочками? — поспешил узнать Лермонтов, роясь у себя под полами мундира, что немного озадачило Капицу. — Что вы тут паясничаете господа? — воскликнул Хлебников, — Да разве ж есть разница какие чашки? Давайте-ка щас попьем скорее, да непременно все вместе отправимся в театр, где ставят отменную «Риголетто» Верди. Уже и места для нас готовы в ложе.       Ученый медленно стал улавливать сарказм, и улыбка сошла с его лица. — Погодите, это что у вас Алексан Сергеич? — воскликнул Апухтин. — От вас, кажется, свечение исходит… — Что? — сделал испуганное лицо Пушкин. — Опять этот флер сияющей изумительности. А я-то думал все давно прошло.       Физик обиженно махнул рукой: — Да что вы из крайности в крайность! Я к тому, что вы ведь все-таки наставники, а ведете себя… — Да не серчайте, любезный, — присвистнул Серега, засунув руки в карманы. — Мы просто не настолько мертвые. Чтоб стоять тут и благородничать перед вами или перед кем-то еще… — Благородничать? Да Вы бы хоть Шекспира постыдились. Мировой классик, а что слушать от вас вынужден? Затюкали, беднягу. Эх! Жалко мне его всей душой. Чего он у вас в стороне всегда?       Уильям вправду сидел на лавочке возле окна, где на подоконнике спал Фет. В руках у англичанина был учебник по русскому языку. — Ничего вы не понимаете у нас тонкие, понимающие взаимоотношения. — процедил Волошин, подступая к академику. Блок вовремя подхватил его за плечо. — Ну конечно! Чем докажете? — возмущался Петр Леонидович.       Шекспир поднял голову, отрываясь от чтения: — Гуд дэй, сэр Капица. Хау ду ю ду? — Хорошо поживаю, сэр Уильям, — с гордостью отозвался физик, он то умеет разговаривать с людьми. — Спасибо, что спросили! А вы как? — Айм файн. Мэйби вы тогда… пойдете отсюда? — выговаривая по-русски спросил Шекспир.       Поэты дружно загоготали, а Капица густо покраснел. — У, какие вы все! Хулиганы! Неудивительно, что ни черта своего оболтуса научить не сумели! Да вы посмотрите на себя — бабы базарные, а не поэты… Вы хоть понимаете, для чего вы тут? — Я нашел чашки! — сообщил Лермонтов, вытаскивая из-под мундира руки сложенные «фигами».       После того ученый и сам выдал тираду не самых научных аргументов, и все еще вскипая от злости поспешил убраться подальше. Так он зарекся навсегда поучать кого-то кроме своих подопечных. — И что вы скажите с ним делать? — снова тряс рукой Хлебников, возобновляя прерванный разговор — Парень совсем опустил руки. — Да, бросьте вы, чего он там опустил, не поднимал даже… — хмыкнул Бальмонт. — И все-таки глаза у него как горели на прошлой неделе! — начал Мандельштам. — Номерки вон придумал вытягивать, хвалился, что хочет поэзию понять, к порядку нас призывал, а на деле? А? Каков, обманщик!       Блок закивал, поддерживая товарища: — Мы ведь всю неделю из-за него прохалтурили и не читали ничего. Все вечера по улицам шляется, а домой приходит уроков не сделает и сразу спать. Кошмар какой-то. А ведь скоро конец четверти. Совсем дурнем выйдет по отметкам. — Что же вы так горячитесь? — вступился за Павла Маяковский. — Мы ведь знаем, что он так себя ведет не спроста. — А Вы, Володя, его оправдываете только потому, что он ваше стихотворение выучил, про небо, — прищурившись, сказал Некрасов. — Ну, — смутился Маяковский, — Это конечно очень приятно, но… Что-то я не заметил, чтобы он получил от этого хоть какое-то удовольствие. А если от стиха ничего там, «внутри не дрожит», в чем тогда смысл нашего наставничества? — Это правда… — вздохнули все. — Но ведь это все из-за Вилюра Никодимовича! — стукнул в грудь Серега. — Мы обязаны что-то решить. Нельзя срываться на Павлушу и нельзя его в беде оставлять. Сейчас ему очень плохо. Кто-нибудь из-вас еще помнит, дураки, что такое дружба?.. Хармс опустите руку… Итак — дружба! Он страдает без своего друга, без Вилюрки, и ведь даже не знает в чем дело. — Но мы не можем выдавать секретов Завадского! — воскликнул Блок. — Мы не можем! — согласился Есенин. — Однако, нельзя не признать тот факт, что Вилюр Никодимович последнее время избегает не только Павлушу, но и нас. Все, потому что ему стыдно. Ведь он знает, что мы не смеем ничего о нем рассказывать. Мы — хорошие. И от того что все мы хорошие — все страдают… Решать придется теперь только нам, без Завадского, хоть это и не по правилам. Потому предлагаю, в сложившихся обстоятельствах, постараться сплотиться и стать для Павла мега-супер-комбо-наставником. — Мега чего? — не понял Некрасов. — Ну, антология. Двадцать четыре в одном. — А-а, понял! — соврал Некрасов. — Итак, товарищи, на время прекратим вражду. Кто согласен — поднимай руку!       Все после недолгих колебаний, и настороженных переглядываний начали поднимать руки. Сначала Пушкин, за ним уже и Лермонтов с Баратынским, Тютчев, потом Апухтин с Некрасовым, там уже все, как по накатанной: Бальмонт, Гумилев, Блок, Волошин, Брюсов… Всего «за» было двадцать три, и тогда Шекспир отложил учебник и поднял руку за спящего Фета. — Единогласно! — прогремел Серега и пустился в пляс.       Все захохотали и принялись поздравлять друг друга и пожимать руки. — Ну давайте песню еще споем, — брякнул Пастернак.       Все тут же зашипели на него, чтоб не портил никому настроение и вообще шел нахер отсюда, если что-то не нравится. Пастернак приобиделся и сообщил, что он правда хотел петь песню. «А-а-а, ну тогда ладно» тут же закивали остальные и снова помирились.       В это время прозвенел звонок. Поэты встрепенулись и как наседки топтались и вытягивали шеи, чтобы не проворонить Павла. Следующим должен был начаться урок литературы. Все были, как на иголках.       Ривкин, вскоре вышел из кабинета, и заметив толпу мужиков, которые махали ему ручками, остановился и с пару секунд рассеянно оглядел их, выискивая кого-то. Но не найдя, притворился, что застегивает рюкзак и снова слился с толпой одноклассников. Призраки прошествовали следом.       Разобраться, где Павлуша, было сложно. Вроде только что было видно его русую головушку и синий свитер, но вот, момент — и он пропал. Призраки наконец добрались до кабинета литературы и уж тут наконец-то поняли, что их подопечный удрал. — ЧТО ЖЕ НАМ ДЕЛАТЬ?! — вскричал Лермонтов. — НА ПЕРЕХВА-А-А-АТ! — заорал Маяковский и бросился к лестнице. Все помчались следом. Толпой они завалились в раздевалку. Одежда парнишки была на месте. — Он мог и без куртки уйти, сейчас тепло на улице — тревожно озираясь промямлил Гумилев. — А если он тут?! — настаивал Маяковский. — Давайте разделимся и пошли его искать! Мы на третий! — всполошился Серега и, хватая Володю за руку, вылетел с ним из раздевалки.       Остальные тоже быстро разделились по трое, по двое и отправились на поиски. В раздевалке остались только Фет и Шекспир. — Э-э-э, — прохрипел Афанасий Афанасьевич, обращаясь к товарищу. — Павлуша… э-э-э… — Лост, — помог ему Уильям. — Ви нид ту гоу файнд хим!       Фет глядел на него без тени мысли. Уильям тяжело вздохнул. — Пошли искать мальчик!.. — он потянул старика к выходу.       Уильям решил, что лучше проверить спорт-зал. Сейчас там готовились к уроку третий и четвертый классы. Поэты вошли и стали высматривать Павла на скамейках. Но никого не увидели. — Да здесь маленькие занимаются. Нет тут его, — зевая, сказал Афанасий.       Но Уильям не спешил уходить. — Ви нид проверить рум виз болс. — Виля, ты что не русский? — нахмурился Фет.       Пока они шли по спортзалу до подсобки через них раз тридцать пролетел мяч. — Вот это энергия у касатиков! — восхищенно заметил дедушка.       Тут они остановились и ойкнули, не решились пройти сквозь физрука — Игоря Петровича, сурового вида мужчину, и обогнув его, вошли в небольшое помещение. Там были навалены обручи, мячи, скакалки, и прочий инвентарь. — Ну все, нет тут его.       Но англичанин хотел убедиться и, приподняв волейбольную сетку, закрывающую узкий проход, прошел глубже в комнату, где в полутьме стояла скамейка, на которой сидел… — Павлушйа! — воскликнул Уильям. — Летс гоу, харри ап!       Но Павел сидел спиной к ним, обнимая мяч и не отвечал. — Павлуша… Ю вил хэв проблемс! Ю нид ту гоу… Ви не будем ругать тебя, ви сей зат ю вент ту зе тойлет. Энд эврибади будут хэппи.       Десятиклассник только пожал плечами, но к наставникам не обернулся. Шекспир с отчаяньем поглядел на Фета. Взгляд его был понятен любому. «Что нам делать?»: вопрошал Уил.       Афанасий вздохнул, прошаркал вперед и сел на другой конец лавки. — Виля, ты иди погуляй что ли. Я тут посижу с ним, — он подмигнул Шекспиру. Тот ничего не понял, но рассеянно кивнул и вышел.       Фет сперва покашлял в кулак, затем стал сошкрябывать какое-то пятнышко на одежде. Затем снова покашлял. Сел по удобнее, прислонившись спиной к полке. Задремал. — Ну что? Что вам тут нужно?! — раздался вдруг обиженный голос Павла. — Что? Где? — встрепенулся от сна Афанасий. — Что вам всем от меня надо! Никогда больше не пойду на литературу! Ненавижу ее. И всех вас ненавижу…       Фет спокойно слушал его. — Хоть убейте меня, хоть до смерти преследуйте, хоть изводите меня, в жизни больше ни одного стиха не выучу, ни одного не прочту, ни одной книги не открою. Ненавижу! — И Юру ненавидишь? –спросил вдруг дедушка, лукаво щурясь.       Павел осекся и наконец развернулся. — Его больше всех ненавижу… — прошипел Ривкин. На его щеках еще были заметны влажные дорожки. — Я не плакал! — поспешил оправдаться тот. — Я умывался.       Афанасий ничего не сказал и Пашка продолжил сопеть и обнимать мяч. — Вы что, снова спите? — пробубнил школьник. — Нет… вот, о Вилюре Никодимовиче думаю. О касатике. — А чего о нем думать? — огрызнулся Павлуша. — Жалко мне его. — Да чего его жалеть-то? — недовольно бросил Ривкин, но придвинулся поближе к Афанасию. — Эх… моложенький он такой. Так рано умер.       Пашка вдруг прекратил сопеть. Он как-то и позабыл об этом. Слова «умер» и «Завадский» совсем не соединялись в его голове. — Ну да, это жалко, — нехотя признал он. — Ручки, ножки такие худенькие, што-ж ветром сдует. Когда маленький совсем был, вообще спичечка, — заметив, что парень его все же слушает, Фет улыбнулся про себя и продолжил. — Когда маменька его была на сносях, все ей говорили девчушка у ней будет. А воно как. Мальчуган родился, да такой хрупенький, что отец на него посмотрел так строго… большевик он у него был, да схаркнул смачно прям перед колыбелькой. Сказал Ирине «рожай ешо». И народила она ему еще двоих девок, крепки-и-их, но девок. Опять недоволен батька его был. Но через год уже помер где-то в перестрелках с белыми, да оставил их так. Благо, сестра его жила в бывшем доме литератора Каменского. Большой дом, красивый! И книги какие-никакие впопыхах тот оставил. Много там народу жило, комнат много. В общем один Вилюр мужчина в семье остался, работать надо было. — Как же он работал? — Да как все — поле пахал, сеял, убирал. Продавал вещички кое-какие из дому. Одна отрада — почитать книги из Каменской библиотеки. — Да как же он такой работой мог заниматься? — с тревогой спросил Павел, позабыв про обиду. — Да так и мог. Рано начал, рано закончил. Заболел, да умер мальчик, — Фет достал из-под бороды платок и высморкался. — Что было, то было. Многие тут с печальной судьбой. Но ему в радость Павлуша, что друг у него появился, хотя бы и так. После. Не обижайся на него.       У Ривкина сжалось сердце. — Что ж он меня избегает? — голос у него задрожал, — Чего тогда прячется? — Да што ты нюни развел, — засмеялся Афанасий теплым старческим смехом. — Появится он ешо. Тоже соскучится по тебе, да придет. Тогда и спросишь.       Павел слегка улыбнулся и потер глаза. — Эх, вы, молодые! Такие птенцы ешо, смотрю на вас и так хорошо мне и от радостей ваших, и от слезок соленых… — Да не плакал я, — настойчиво повторил школьник. Он выпустил из рук мяч и тот закатился обратно в угол. — Ладно, дед, надо мне на литературу идти! — Ты же не хотел, — все еще лукаво улыбаясь мурлыкал Фет. — Да ладно, что я зря учил? — уклончиво отозвался Ривкин, приподнимая волейбольную сетку.       Они вышли в спортзал, где уже во всю играла ребятня, а Шекспир восторженно разглядывал медведеподобного Игоря Петровича. На урок Павлуша немного опоздал, но Галина Викторовна с лихвой простила ему это. Потому что тот сам вызвался читать стихотворение. И хоть отчеканил он его механически и практически без интонации весь класс рукоплескал ему. Как и его наставники.

***

      Прошло несколько дней. И однажды ночью, Павлуша долго не мог уснуть. Он ворочался под душным одеялом, взбивал подушку, вставал открыть окно, потом закрыть, ходил на кухню попить водички, и стукнувшись в темноте зубами о кружку, понял — сон не придет к нему.       Его тихо позвали: — Павел!.. — А? — отозвался тот и поглядел на зияющий темнотой дверной проем. — Это я. — Юра? — радостно шепнул он.       Ривкин поставил кружку и потянулся к выключателю. — Не включай свет, пожалуйста! — Хорошо-хорошо, — быстро ответил он.       Завадский, судя по его легкой тени, прошел и встал перед Павлом. — Прости, что я так долго. — Где ты был? — он стал наконец различать в темноте очертания призрака и положил ему руку на плечо. — Я путешествовал. Мне это было нужно. — И где же ты был? В Каменском? — Да, — ответил Завадский. — И не только. Откуда ты знаешь? — Не важно, — хмыкнул Павел. — Я рад, что ты вернулся. Боюсь еще что-либо у тебя спрашивать, вдруг опять испаришься… — кольнул Ривкин. — Не испарюсь, — нисколько не обиделся поэт, он даже, кажется, улыбался. — Я так горжусь тобой. Может тебе казалось, что меня не было рядом, когда ты читал стихотворение. Но я там был.       Пашка не выдержал и стиснул Вилюра в объятиях. Тот и не сопротивлялся. — Я тебе должен сказать, почему я исчез. — смеясь и обхватывая Павла ручонками шептал мальчик. — Нет, не говори если не хочешь! — Я хочу. Ты мой друг, ты должен знать.       Павел не отпускал его. Он прижал его еще сильнее и прошептал тому на ухо: — Я кажется знаю, Юра… — он почувствовал, как тот вздрогнул. — У тебя, наверное… нет стихов?       Поэт что-то неразборчиво зашептал, как показалось Павлу «да, ни одного» и расплакался, уткнувшись носом в плечо школьника. — Ну что ты, Юра, что ты… ты не успел, я все понимаю. Ты просто не успел… плачь если хочешь, плачь. Но ты не виноват. — Чему я тебя научу? Ну какой из меня поэт? Я даже по росту тебя ниже, какое-то чучело, а не наставник. — И я так думал сперва, — отвечал Павел, поглаживая Вилюра по голове. — Не горюй, Юра. Все у нас получится. Присядь со мной и расскажи, где ты был, что видел?       Они сели, и Завадский, еще сопя и отирая вспухшие глаза, принялся рассказывать Павлу о себе, о своей жизни. Что-то, конечно, тот уже слышал от Фета, но когда Вилюр говорил, все рисовалось совершенно по-другому. — … Нету больше того дома Каменского. И пруда нет, такого зеленого тинистого. Днем ловили там лягушек, купались, вечером я шел мимо до огорода и глядел в мутную рябь, которая никак не хотела показывать меня, как есть. В огороде тайком рвал гороха для сестер, но прежде свой рот набивал до упора. Помню иду я так со ртом набитым домой по дороге, а навстречу мне мужик с нагайкой. Я думаю — ну все прощай матушка, тетушка, дядюшка… захлестает меня. А за что? Да за что-нибудь. Останавливается и спрашивает меня: «ты знаешь, где тут Жуковы живут?». А я так испугался, что у меня горох изо рта как посыпется. Я смотрю у мужика глаза круглые, как деру дам оттуда, все стручки дурила повыкидывал. Потом гляжу из кустов — подбирает. Очень я тогда чужих боялся, матушка мне все говорила — «сторожней Вилюша, скрадут тебя, а мне что же делать?»… Библиотека красивая была, панели с дерева, по-англицки, стены белые-белые, хоть и обсыпающиеся кое-где, потолки высоченные, стеллажи с книгами — такие, ух… голова кружится. Люстры не было — хозяева сняли. Видать хрустальная была… Пристроюсь бывало у подоконника и читаю. Взгляд оторву, а там жимолость на окна ползет, и сад барский еще жив. Но уже дикий, запущенный. Акацией пахнет, вишней. Кусты разрослись и тропки травой обросли. Сижу, грустно мне, а сказать не могу почему. Вроде и хорош сад, а вроде кричит словно от боли. Вроде и хорошо, что мы тут живем, а вроде и плохо, что другим пришлось уйти… и так во всем. И печально было, и красиво… — он поглядел на Павла, грустно улыбаясь, — А сейчас пришел — и совсем ничего. Даже дороги той нет, где меня мужик с нагайкой пугнул. Я-то думал авось даже найду стручок гороховый! Нет, ничего не осталось, я свое отжил… И чем дольше Вилюр говорил, тем более Павел понимал почему Завадский — поэт, и почему никто из его наставников никогда не смел оспаривать это, и как-либо обижать мальчика. — Знаешь, Павел, — уже зачинался рассвет, и Юра хорошо видел школьника, который не отрываясь смотрел на него подперев голову рукой. — Никто в целом свете этого не знает. Но на самом деле я написал одно стихотворение… — Правда? Расскажи мне, прошу, — тут же потребовал Ривкин. — Оно не закончено, — смущенно добавил тот. — Расскажи, что есть, — устало, но с лаской допытывался десятиклассник. — Тогда наклонись ко мне, я тебе скажу, чтобы никто больше не услышал.       Школьник привстал и наклонился через стол к Завадскому. Тот накрыл его ухо ладонями и зашептал.       Павлуша закрыл глаза от удовольствия. По коже пробежали мурашки.