Наизусть или "Мне грустно на тебя смотреть..."

      Апрельская нерешительность уступила маю. И май раззадорился. Все чаще солнце пригревало дворы и палисадники. Все чаще в оттаявшем воздухе звенели возгласы. Дети, побросав рюкзаки, играли скопом в догонялки и всем сердцем предвкушали каникулы.       Из клумб потянулись зеленые росточки грядущих бархатцев и календулы, просыпались луковицы тюльпанов, ирис. Тузик, высунув язык, радостно барахтался на теплой земле, где из-за проложенных труб шерстка весенней травки росла особенно яркая. Всё, по неумолимой прихоти природы, радовалось и жило.       Весенняя прелесть легким дыханием проникла в комнату Павла через окно. Свежий воздух, запутавшись в тюле, шагнул в комнату и растаял, оставляя всюду знакомый, как старая мелодия, запах скорого лета. В комнате Ривкина больше не кружился призрачный дым. Ни криков, ни гогота, ни игры гармони, ни задушевного пения. Поэты почтительно соблюдали тишину. Крученых дремал в кресле; Фет спал, отвернувшись к стенке; Волошин читал газету; Баратынский едва слышно переставлял шашки на доске.       С тех пор, как вернулся Завадский, призраки, казалось, должны были снова пуститься в неуемный пляс парнасских настроений. Но этого не случилось. В тот раз отчаянье школьника больно уязвило поэтов. Насколько возможно они поумерили бахвальство и строптивость. Где уж тут балагурить? Нет-нет, да снова придется слиться, превратиться в одну большую двадцатичетырех-умную голову для решения общей проблемы. Но сидеть, скучать в ожидании новых злоключений, которые, они знали, обязательно случатся, тоже было не в их свободолюбивых характерах. Вот и разошлись кто куда, как ранее уходил Завадский.       А пока Ривкин только радовал наставников. Он заметно переменился, не ворчал и не засыпал на вечерах поэзии. Выступали, как тогда и решили, по жребию. Павлуша старательно слушал чтецов, садясь рядом с Вилюром перед импровизированной сценой. Усердно учил стихи, подобно человеку, который впервые взялся тягать штангу. Сперва небольшие, затем все длиннее и сложней.       Завадский помогал ему, как мог. Павлуша так привык к его голосу, что запоминал намного лучше, если тот оставался и терпеливо зачитывал ему строки. И если он не вникал в суть, то по крайней мере вторил за Вилюром, как пластинка, а там доходил и до сути услышанного, обсуждая произведение, в чем ему сказочно повезло, с призраком автора.       В тот весенний субботний день Завадский с гордостью глядел на ученика. Павел, закусив карандаш, старательно записывал конспект про Пастернака, пока сам Борис Леонидович, опершись рукой о край стола, зачитывал вслух статью о себе. Иногда поэт прерывался и рассеянно бурчал: «да с чего они взяли?», «а я и не знал»,«надо же, как повернули» и т. д. — Что, много неправды? — между делом спрашивал школьник. — Да не то, чтоб неправды, Павлуша, — отвечал литератор. — А так, знаешь, неточностей разных. Всё будто искажается, намудрёным и вычурным становится. Очень много мнения. Чертовски много мнения! Но куда ж без него? Если б не знал, что статья обо мне, я б сказал: вот человек, автор статьи — голова. Насквозь творца видит, столько тонкостей в его работе смыслит, что и поэт, о ком он пишет, будто бы гений. — Вы и так гений. Без статей всяких. Дуракам Нобелевку не дают. — махнул рукой Ривкин, как на давно решённый вопрос. Пастернак зарумянился, скромно кашлянул в кулак, сказал: — Может прочтешь моего «Живаго» тогда? Вот и рассудишь. — Ну-ну, не напирайте. — улыбнулся Ривкин. — Хотя проза ведь. Может и прочту как-нибудь летом. Почему нет? — Вилюр Никодимыч, не отвлекайтесь, — кашлянул Чуковский, передавая Завадскому новый журнал на «изрез». Завадский, извиняясь, растерянно улыбнулся и поправил козырек фуражки. В комнату заглянула мама Ривкина: — Павлуша, тут к тебе Олег пришел. — и пропустив без пяти минут выпускника, прикрыла за собой дверь. — Здравствуй! — обрадовался Павел. — И тебе привет! — сказал тот, пожимая товарищу руку. — Смотрю занимаешься в выходные. Похвально. Глядишь, и ЕГЭ по литературе сдавать надумаешь?       Слава о Павлушиных успехах разлетелась по всей школе. Галина Викторовна не раз и не два делилась в учительской о странных переменах в ученике. На что Сергей Петрович, учитель истории, стал ее науськивать, заявляя, что это явно какой-то заговор. "Мистическая просвещенность. Масонство!": шипел он, тряся папкой с работами Хоботова, мол, Олег знает такие подробности по предмету, которые не всякий профессор в голове удержит. По счастью, Сергей Петрович обожал включать на перемене шаманскую музыку и брал на обед бутерброды со шпротами и бананом. Даже если б он догадался о призраках: всерьез его никто не воспринимал.        Когда-то среди одноклассников Павлуша был прост и бесхитростен, как младший братишка, у которого вечно всё наперекосяк. Сейчас же в нем узнавали новые черты. Некоторые полагали, что Ривкин отчего-то зазнался и стал себе на уме; а кто-то решил, главным образом учителя, что он просто повзрослел, стал вдумчивее, спокойней, не спешил спорить, если что-то приходилось ему не по нраву. Чаще он молчал, чем говорил, хотя так же любил смеяться, и тогда озарялся той же детской наивной улыбкой с щербинкой меж зубов. А вот смотрел по-иному. С грустью. Девочки обратили на это внимание и украдкой мечтательно вздыхали. Видно, что-то эти девчонки, да знают. — ...Может и ЕГЭ надумаю. — усмехнулся Ривкин. — Ты как Олег? Готов к экзаменам? Ты, садись, я сейчас схожу поставлю чайник. Скоро он принес две кружки с кипятком и чайные пакетики. Хоботов задумчиво глядел на Пашкины конспекты. — Что с тобой? — спросил Ривкин. — Да так. Кончилось все. — ответил Олег. Завадский с Чуковским переглянулись. Пастернак отошел и прислонился к шкафу. Призраки насторожились. — Что "кончилось"? — переспросил Паша, улыбаясь и макая пакетик в кружку. — Мои наставники ушли. Рука Ривкина замерла. Он, не отрываясь, глядел на одиннадцатиклассника, сел рядом на стул. Олег молчал. — Не шутишь. — кивнув, понял Павлуша. — Да. Неделю назад. Сказали, что больше им нечему меня учить. ЕГЭ я сдам. Для меня это раз плюнуть. И пора бы им идти к новым ребятам. — А что товарищ Сталин сказал? — Ничего не сказал. — Как же так? — побелел Павлуша, взгляд его невольно скользнул по Пастернаку. Тот, смутившись, отвернулся. — Он даже не попрощался с тобой? — Думаю, это было излишне. Что бы он мне сказал? Все хорошее, что он мог сделать, он сделал. Я бы и сам не стал прощаться. Это не в наших характерах. Ни к чему. Какой-то ком подступал к горлу, Ривкин прошептал: — И вы больше… никогда-никогда не увидитесь? — Никогда. — выговорил Олег и отхлебнув чай поморщился. — Горячий. Паша застыл. Хоботов вдруг понял, на какие мысли навел друга и забеспокоился. — Ну, все так или иначе уходят. Мы ведь знали, что это ненадолго. — А я постоянно забываю. — прошептал Павлуша, глядя сквозь стол.       После нескольких отрывочных фраз ребята поняли, что тяготятся обществом друг друга. Каждому нужно было обдумать в одиночестве зародившуюся грусть. Олег рассчитывал, что, придя к Павлуше, немного рассеет тоску. Вышло же еще хуже. Через пять минут он, попрощавшись, ушел, не выпив и двух глотков чаю. Павлуша сидел, опустив голову. Ковырял карандашом в точилке. Призраки видели его темно-русый затылок и как в засаде ждали, что будет. Но парень так и сидел. Крученых откинув газету порывисто встал с кресла и поглядел на коллег. Те кивнули ему, и тогда он оправил пиджак, испарился в воздухе. Отправился разыскивать остальных. Остальные притихли. Ждали. Ветер раздувал тюль. С улицы послышалось, как бахнула дверь в подъезд — вышел Хоботов. Стрелка часов стучала по вискам. Ждали. Ждали долго. Карандаш в руках школьника медленно превращался в кучу стружки, которая опадала на стол. Все поняли — Павел не просто грустил. Он о чем-то думал. — Борис Леонидович, — вдруг позвал школьник. — Давайте продолжим? Пастернак непонимающе озирался на товарищей. Медленно подошел к столу и взял в руки учебник. Вилюр, который все время взволновано следил за ним, подошел и осторожно положил руку на плечо Павла. — Это можно потом. И стихи сегодня читать не будем. Хочешь? Павлуша обернулся и перехватив руку Вилюра, будто утешая, похлопал по ней ладонью и сказал: — Ну, что ты. Зачем откладывать? Зачем отменять? — он широко улыбнулся. — Нам с Борисом Леонидовичем интересно. Ты иди, Юра, занимайся делами. — он развернулся было, затем бросил через плечо. — А вечером… погуляем с тобой? — Погуляем, — кивнул Завадский. Поэт вернулся и снова сел рядом с Чуковским. — Эх, а ты так переживал! — цокнул языком тот. — Посмотри-ка, хвост у кенгуру мне отрезал…       Завадский не расслышал упрека. На журнал в его руках упали крупные капли, размывая буквы и фотографию панд. Он весь затрясся. Корней Иванович замолчал и вздохнув, отложил ножницы и погладил мальчика по голове. — Ну-ну. Ничего, поплачь, раз плачется… Я тоже не заметил, как он стал у нас таким славным. — сказал дедушка, доставая носовой платок. — Очень добрый паренек. Вилюр кивнул, улыбаясь сквозь слезы.

***

      Майский день гас, утопая в розовых облаках и сиреневой тени. Они шли по широкой открытой солнцу дороге вдоль смежных дворов с трехэтажками. Павлуша щурился и с жадностью втягивал носом запахи весны. — Как же хорошо! — сказал он, идущему рядом Завадскому. — А ты какое больше время любишь? Утро? Вечер? Вилюр глядел на Павлушины кроссовки. — Мой двоюродный брат, — начал он шепотом, — до того, как ушел в отряд, говорил, что дороже всех царских облигаций стоят: апрельское утро, майский день, июньская ночь и вечер августа. — Как интересно он рассудил… — хмыкнул школьник. — Теперь и я, пожалуй, обращу внимание. И ты всё это любишь? — Люблю. Ривкин пытался поймать взгляд товарища, но тот шел, не подымая головы. — А у меня в августе День Рождения. — весело подхватил школьник, затем задумался. — Как думаешь, ты успеешь меня поздравить? Вилюр издал непонятный звук, замолчал и пожал плечами. — А у тебя когда? — допытывался Павел. Вилюр пошерстил в памяти дату, но снова пожал плечами: — Что-то не помню. — Как жаль. — вздохнул Ривкин. — Очень жаль, что не помнишь. Разговор не клеился. Павел резко выдохнул и спросил: — Юра, слушай. Ты на меня за что-то обиделся? — Нет, Паша, ты что? — замотал головой тот, затем с волнением спросил. — А ты на меня? — И я нет. Обиды — не царские облигации, чтоб их копить. Хлеба не купишь, правда? — Правда. — шепотом согласился Вилюр. — Вот и не будем думать ни о чем плохом. И обижаться не станем. — сказал Ривкин. — Будем наслаждаться тем, что есть. Правда? — снова спросил он.       Завадский остановился и школьник тоже. Поэт не ответил, только улыбнулся и окинул взглядом зеленеющие вдоль улицы деревья. Затем поглядел на дома и дорогу, на проходящую мимо женщину с коляской, на старика возле магазина. На что угодно, чтобы отвлечься от кома в горле и подступающих слез. Пашины слова, как ничто другое, говорили ему: скоро придется уходить. Чему еще учить такого замечательного юношу? Так и не дождавшись ответа, Ривкин взял Вилюра за руку и потянул обратно. — Сегодня семнадцатое мая. Пускай это будет твой День Рождения. — сказал школьник. — У меня для тебя есть подарок.       Когда они вернулись их ждали снова, как когда-то: сцена, убранная самодельными портьерами, узорчатый задник. Казалось, что подмостки занесло снегом, и лишь приглядевшись можно было узнать расставленные комнатные растения, листья и горшки которых укрыты белой тканью и ватой. В глубине мерцали свечи: большие, поменьше и совсем огарки, какие нашлись в доме. Пианино вдруг заиграло.       Мгновение и в пустой комнате стали появляться поэты. Они беззвучно плыли мимо, перебирая листы бумаги, повторяли роли. Уильям деловито раздавал поручения на ломаном русском, Баратынский и Апухтин внимательно слушали и кивали, переставляя стулья. Маяковский с Есениным сидели на подоконнике. Они, склонившись говорили о чем-то так тихо, что их никто не замечал и не слышал. Пушкин с Лермонтовым, разодетые в балахоны с тюрбанами, появились у пианино. Солнце русской поэзии жестом пригласило Михаила Юрьевича сесть за инструмент и оправило его головной убор. Дедушка Фет не спал, лукаво улыбался и рассказывал Сологубу и Хлебникову какую-то давнюю историю из молодости. Хармс, смеясь, вырезал снежинки с Тютчевым и Чуковским, расклеивал их на портьерах. — Мы ставим пьесу? — обрадовался Вилюр. — Какую? — он обернулся к Шекспиру. — «Зе блу бёрд». «Синийа птица», Йура. — выговорил Уил и улыбнулся. — Я не читал ее. — Завадский снял фуражку и пригладил черные космы. — О чем она? — Там есть много героев. — ответил Павлуша. — Там есть душа Собаки, душа Огня. Их играют Сергей и Владимир. Есть душа Света, — он кивнул Пушкину. — Душа Воды, конечно, будет — Михаил Юрьевич; душа Хлеба — Некрасов; даже душа Сахара есть, это Хармс; и душа Кошки, которую сыграет товарищ Блок. И еще души Деревьев, Сна, Ночи… ролей хватило всем. Никто не будет без дела. — А мы с тобой — кто? — А мы дети, которые ищут синюю птицу. — А синяя птица? — Синей птицей никто не будет. Она появится в конце путешествия, да и то, улетит. Она — всего лишь символ. Все хотят играть интересную роль. — Как же ты все это устроил? — улыбался Юра. — Я ведь от тебя ни на шаг! Павлуша уже брал для Завадского текст из рук Уила: — Да, это было нелегко. — отозвался Павел. — Но как ты помнишь, помимо одного главного наставника, у меня есть еще другой. Мега-супер-комбо-наставник! Который всегда придет мне на помощь. То есть они. Они всегда придут на помощь. Шекспир подмигнул Завадскому. Вилюр засмеялся. Сердце его пело от зажжённой радости. И казалось сейчас он был способен на самое лучшее в мире чудо. — Ну что? Сыграем сказку? — обратился Павел к призракам. Поэты загадочно переглянулись и кивнули.

***

      В широком заснеженном поле он видел в дали огни в окнах большого барского дома. Вокруг — ни души. Или Павлуше это только казалось?       Может это все еще укрытая белым покрывалом и ватой сцена, а вдалеке — всего лишь блеск свечей? Может быть. Еще недавно они с Вилюром стояли у воображаемого окна и читали реплики детей из пьесы. А потом к ним прилетела сказочная Фея. Фея — Фет.       Теперь вокруг — сугробы. А на плечи и голову падали снежинки. Вроде бы настоящие. А не те, вырезанные Чуковским. Теплая и легкая полутьма в его комнате майским вечером осталась где-то далеко. Здесь она превратилась в зимнюю, темную и плотную.       Он выдохнул пар и ахнул. Попытался схватить его ладонью. Шагнул и под ногой весело хрустнул снег. Потом еще шагнул. Снова хруст. Еще и еще. — Эй! — крикнули ему сзади. Павлуша обернулся. Он увидел укутанного в полушубок мальчонку. Правда не сразу он признал в нем мальчика: голова того была обмотана пушистым платком, завязанным вокруг шеи. — Юра? Павел сорвался и побежал к нему. Тот вытянул вперед руку в варежке. — Стой! Тут канава присыпана. Ты провалишься. Павлуша не послушался. И провалился. По грудь увяз в снегу. Вилюр покачал головой и стал на коленки: — Давай руку! Даже в полутьме Ривкин увидел красный морозный румянец на щеках мальчика, непослушные черные волосы, торчащие из-под платка и блестящие глаза. — Юра. — пролепетал он, хватаясь за протянутую ручонку. Завадский вытянул товарища из снежной ямы и стал отряхивать его пуховик. Павлуша не мог наглядеться на него. — Юра, ты мне скажи, я сплю? Мальчишка засмеялся, затягивая покрепче платок. Его смех подхватил ветер и разнес по всей равнине до самого леса на окраине. — Вперед, за синей птицей! — крикнул Вилюр и, взяв Павла за руку, бросился к дому, к огням. Они бежали, высоко поднимая ноги, чтобы не увязнуть в сугробах. Начиналась метель. То ли с угрозой, то ли предостерегая, она взвизгнула мальчикам в уши и обсыпала спины ворохом снежных хлопьев. — Скорее! — смеялся Завадский. Огни дома почему-то не приближались. Павел уже выбился из сил. Он часто дышал, мороз сковал холодом легкие. — Все, Юрка, не могу больше! — перекрикивая вьюгу, кричал Паша. Ноги заплетались. Следующий шаг — он споткнулся и повалился в снег, утягивая за собой Вилюра. Они комом покатились под горку и спустя миг оказались лежать носами к небу. Завадский, приподнявшись на локте, что-то кричал ему, широко улыбаясь, и показывал на свой глаз. — Я тебя не слышу! — орал Павлуша, слезы замерзали у него на щеках. Может быть об этом и говорил Вилюр? Ривкин схватил его за платок, нагнулся ближе и крикнул в самое ухо: — Ты главное — попрощайся со мной! Не уходи просто так! Понял?! Завадский, выслушав, снова лучезарно улыбнулся и закивал. Затем, будто что-то хотел сказать, притянул Павла к себе за плечо… Их захлестнула вьюга.

***

Одиннадцатиклассница, без пяти минут выпускница, Кристина Ветрик нетерпеливо спросила: — Долго еще ждать? — Скоро-скоро! — бегал по комнате, собирая рюкзак, Павел. — Ох уж мне эти факультативы по ЕГЭ. Даже не верится, что все так пролетело! И как Хоботов с этим справлялся в прошлом году? — Это же Олег, — пожала плечами Ветрик. — Он и сейчас не сбавляет ритм. Трудится, как пчелка. — Как кстати у него дела в институте? — Ему там очень нравится. Зря времени не теряет. Разве что в кино со мной ходит иногда, — усмехнулась Кристина, оглядывая Пашины стены, обклеенные забавными коллажами с зверятами. — Ну что ты, у него ведь сессия! — Да вот и я о том говорю. Лучше б занимался спокойно и не отвлекался на меня. А потом времени хоть завались. Школьник замер и покачал головой. — Нет, Кристина, лучше сейчас, чем потом. Мне ли тебе говорить? И не выдумывай, что Олегу это мешает! Он прямой человек, сразу бы сказал… Хоть убей, никак не могу найти егэшник по литературе… Погоди, в зале поищу. Ривкин выбежал из комнаты. Она вздохнула и положила сумку на стул. Затем подошла к столу и еще раз поискала нужную книжку в пашкином бардаке. Там лежали словари, сборники рецензий, книги и почти дочитанный «Доктор Живаго» с закладкой. Ее внимание привлекла стопка тетрадей. Ветрик оглянулась на полуприкрытую дверь и осторожно отогнула страничку одной. Прочитав, она улыбнулась и так же медленно закрыла её. — Представляешь, упала за диван. — в дверях показался взлохмаченный одноклассник. — Ну что, идем? — Идем, поэт! — весело ответила Кристина.

***

…В заводи зеленой плещется вода Чье-то вдруг лицо — мутная гряда Рябь в полыни дикой — Крик твой из окна. Стук в саду калитки… «подожди меня!». Воя не пугаюсь. В доме лес колонн. Я и сам волчонок. Я — сосновый бор. Тихо гаснут свечи, Звезд — всего одна Запоет мерцаньем: «Ты нашел меня?»… (В.Н. Завадский)