И вместо дорог - направления

Воздух, казалось, загустел, стал осязаемым, ещё чуть-чуть и даже для обычного дыхания пришлось бы приложить значительное усилие. От стояния на солнце появился звон в ушах, словно какой-то мелкий кузнечик без остановки и перерыва тихо-тихо стрекотал. Пот заливал глаза, но утереться нельзя — стой такой красивый, тихо проклиная изготовителей формы. Впрочем, на втором часу стояния сил на молчаливые проклятия уже не было. Наступила не то, чтобы апатия, но думать стало сложнее, мысль словно зависала, тягуче сменяя одна другую. Прохлада раннего утра, когда поспешно доделывали трибуны и ограждения, казалась настолько далёкой, будто и не было ее никогда. Высокие чины говорили свои речи. Казалось, что погода на этих людей не влияет никак: зной, мороз, ветер, дождь — без разницы. Нужные слова всё едино прозвучат, и сейчас они таяли в знойном мареве, казённо-правильные, оторванные от реальности. Гражданские зрители своих страданий не скрывали: некоторые дамы принесли с собой веера и показательно ими обмахивались, вызывая чувство острой зависти у своих спутников, которые буквально раз в минуту утирали лица, кто платками, а кто и по-простому — рукавом. Зрители всеми правдами и неправдами пытались отодвинуться друг от друга, временами показательно закатывали глаза, но терпеливо ожидали. Эти почетные гости были даже забавные. Они совершали ритуал, придя на военный праздник. Терпели неудобства ради статуса: его поддержания или же только получения. И все стремились показать себя во всей красе. Это в первую очередь их и различало. Одни под этим понимали наряд максимально классический, пускай, и сильно устаревший, другие же отчаянно демонстрировали свою современность и следование моде, третьи всеми возможными способами подчёркивали богатство. Всё в рамках приличий, конечно. Где-то за пределами площади, на улице, к ней идущей, публика была совсем другая — обычные любопытствующие, оторвавшиеся от дел ради события. Ещё бы, по улице проедут машины, и не какие-то обычные, а самые новые, недоступные и пугающие своей мощью. Хоть какая-то причастность к подобному — повод для разговоров на несколько дней. Хавок буквально видел ту толпу ожидающих зрелища жителей города, практически слышал их перешептывания, брюзжание стариков и перепалки мальчишек, снующих у взрослых под ногами, раздражающих своим мельтешением солдат оцепления. Сменился оратор. Но это ничего не изменило, только голос и манера речи стали другими: старомодное протягивание гласных и чёткое проговаривание окончаний сменились чей-то отрывистой, будто гавкающей речью. «Командир крупной военной части к северу округа», — припомнил Джин обладателя гавкающей речи. От стояния на самом солнцепёке начало слегка мутить. Желания пить, курить и ведро холодной воды на голову окончательно сменились тупым безразличием. Только бы выстоять. Это же не может продолжаться вечно? Снова смена оратора, теперь речь гладкая, словно подчинённая ритму. Завораживающая. Такого оратора лейтенант раньше не слышал. Кто-то из штабных или из преподов Академии — больно слаженно вещает. Оказалось — директор оборонного завода. Вскоре в памяти казалось далёким не только утро, но и бывшее совсем недавно торжественное построение. Среди зрителей послышалось движение, суета. Кто-то не выдержал — упал в обморок. Лейтенанту подумалось сразу на какого-нибудь заслуженного старика. Сработали быстро: во благо зрителей трудились несколько бригад медиков. Нашатырь, носилки — и понеслось. Старик был первой ласточкой. Ушли несколько дам, поддерживаемые под руку спутниками. Вывели совсем уж древнего деда. Тут-то и случилось то, что случиться было обязано. В строю внезапно покачнулся солдат и упал вниз лицом, не пытаясь хоть как-то смягчить удар. Как стоял, так и рухнул, будто убитый. Оттащили. Отмучался, теперь пара дней в госпитале ему обеспечены. Оратор продолжал сыпать гладкие камушки своей речи. Минуты, растянутые во времени до невозможности, и новый высокопоставленный военный перехватывает право слова. Этот мямлит, запинается, путается. Новичок или не привык говорить? Кто его разберёт. И ещё один, с деревенским говорком, таким, что уши вянут. Оказалось — тоже генерал, автомобильный. Было бы смешно, не будь так мучительно жарко. Над асфальтом — марево. Ещё два солдата осели на землю. Неужели им, на трибуне, наплевать? Неужели не видят? Слово дали женщине, вдове основателя полусекретного военного научного института. Полилась речь: сладкая, приторная, хвалебная. Лейтенант заметил совсем юного сержанта, тот держался из последних сил. Не выдержал, тихо сполз на горячий асфальт, хоть и пытались его удержать. Фуражка скатилась, открыв огненно-рыжие волосы, чуть длиннее, чем было позволено носить. Наконец слово взял Грумман. Он начинал, ему эти речи и заканчивать… Объявил парад техники. Дымя и пыля въехали машины, оставив после себя запах бензина и вкус пыли. Небо было белым, обесцвеченным беспощадным солнцем. Оставалось совсем чуть-чуть потерпеть, сейчас убудут смотреть бронепоезд. К тщательно скрываемой, но всеобщей радости, Грумман объявил окончание мероприятия. Пригласил высоких гостей проследовать в автомобили и автобусы. Трибуна быстро пустела, зрители начали расходиться, многие из них собирались, хоть и не приглашены, приехать на вокзал. Ещё кого-то унесли на носилках. Сразу три солдата без движения растянулись на земле. Оттащили. Часть отрядов вымученным, но верным маршем уходила. А отбой никто не командовал. «Плохой знак», — решил лейтенант и не ошибся. Появилась Хоукай с невесёлым распоряжением остаться и проконтролировать уборку и демонтаж сооружений. В тот самый момент с дальней части площади заходили новые отряды, чьим непосредственным приказом и была уборка. Бреда расселся в скудной тени не убранной еще трибуны и, не то на самом деле получил тепловой удар, не то его усиленно симулировал. Хавок прикурил, тут же пожалел о своём решении — голова заболела мгновенно и сильно. Выкинув окурок, лейтенант потянулся к фляжке с противной на вкус тёплой водой. Бреда всё так же сидел, что странно, не пытаясь уйти. — Совсем плохо? — поинтересоваться стоило, мало ли. — Нет, нормально, голову напекло немного. Сейчас пройдёт. Чтобы не сидеть без дела, Джин подрядился таскать и грузить вместе с солдатами. Те недоумевали, но не спорили. Незаметно поднялся ветер, обжигающий и душный, не приносящий облегчения. Воздух менялся, густел, тяжелел. Вдалеке прогрохотало, не то гром, не то грузовик лихо проскакал по дороге. Когда уже половина трибун была разобрана, грохот повторился: ближе, отчётливее. Сомнений не осталось — гром. Из-за высотных зданий, с севера, приближалась гроза. Не прошло и десяти минут, как небо почти полностью затянуло светло-серыми тягучими тучами. Грохотать стало чаще. Хоть солнце и скрылось, но его жаркое присутствие ничуть не ослабело, лишь появился запах влаги. Немыслимо сочетаясь с пылью, запах казался приятным, манящим, обещающим долгожданную прохладу. Чёрная, до краёв наполненная влагой туча не спешила, пряталась за крышами домов. Ни одной птицы больше не мелькало в небе, даже голуби попрятались, оставив на месте своего обычного мельтешащего присутствия зияющую пустоту, словно художник стёр их ластиком с картины города. — Сейчас ебанёт! — глубокомысленно изрёк стоящий рядом солдат. — Я заметил: тут грозы зверские. Вот неделю нихера, а потом каааак херак… Тот неловкий момент, когда, в сущности, человек прав, но уши вянут, так как свою почти минутную тираду о наблюдениях за погодой солдат озвучил матом буквально через слово. Начало стремительно темнеть, туча наконец явила себя во всей красе, нависнув над самой головой. Остатки трибун были не просто разобраны в кратчайшие сроки, они были буквально разрушены, то, что не могло быть разъединено быстро — выламывалось, выбивалось прицельными пинками. Из полученных материалов собрать конструкцию сумел бы разве что алхимик. Но поскольку мокнуть не хотел никто — нарушения были проигнорированы. Ветер затих. Плохой знак. Звуки города оказались словно обнажены, приобрели потрясающую чистоту и громкость, одновременно с этим, став едва ли не чужеродными миру. — Так, я пошёл, мне полегчало. Ты со мной? — Бреда оживал на глазах, опасливо поглядывая на небо. — Смотря куда ты направляешься. — Домой. Если спросят — скажу, что плохо стало. Да и смотреть за нами некому. Хоукай за полковником на вокзал уехала, у солдат свои командиры имеются. Мы тут изначально не в тему: ни к селу ни к городу. — Я в казармы лучше пойду. Форма на смену у меня там припрятана, хочу на стрельбище, — решение стало неожиданным даже для самого Хавока. — Ну, как знаешь. Я пошёл, пока не ливануло. И Хайманс поспешил в сторону своего дома. Дорога Хавока вела строго в противоположную сторону, туда, куда только что уехал последний грузовик. Лейтенант с сожалением подумал, что стоило в него напроситься. Стена дождя обрушилась внезапно. Сначала упали единичные крупные капли, словно пробуя свои силы. Капли выглядели внушительно, растекались по земле крупными кляксами. Но и высыхали мгновенно и бесследно. Мелькнула правильная, в сущности, мысль, что если побежать, можно успеть встать под арку жилого дома. Но бежать не хотелось. Лишние усилия в душном воздухе начисто отвергались и телом, и сознанием. Зря. Буквально минута промедления, и лейтенант вымок с ног до головы. И никакой радости, вопреки робкой надежде, не испытал, впрочем, охладился мгновенно. Но вода попадала в глаза, смешиваясь с потом, щипала до жжения, заставляя щуриться и идти почти вслепую. Намокшая одежда немедленно прилипла, сковывая движения. Проезжая часть дороги стремительно превращалась в буйную реку. Вода была везде: падала с неба, лилась с крыш домов и из водосточных труб, бурлила под ногами. Хавок выругался, провалившись по колено в образовавшуюся в выбоине лужу. Даже просто перейти улицу стало затруднительно — поток воды ощутимо бил по ногам. В довершение всего, лихо промчавшийся мимо грузовик окатил настоящей волной, холодной и грязной. Военный чувствовал на себе взгляды людей, забившихся в магазины и под козырьки парадных. И с ледяным спокойствием понял, что ни в какие казармы не пойдёт. Всё имевшееся у него всего пятнадцать минут назад желание смыло. В буквальном смысле. Теперь только домой, где он ещё раз пожалеет о том, что не сел в машину, не забежал в магазин или под арку, пожалеет, рассматривая подмокший бумажник и документы. Дождь не слабел, но стал равномерным в своей силе, ветер утих. Над окраиной сверкали молнии, гром то прокатывался грохочущей стеной, то едва уловимо шумел в отдалении. Эпицентр грозы прошёл восточнее. Внезапно военному стало интересно сильно ли разлилась река. Пройти на квартал больше не показалось большой проблемой, всё едино вымок до нитки. Зато шанс посмотреть, как мелкая и тихая равнинная речка бьется о гранит набережной, не каждый день выпадает. И лейтенант пошёл по проспекту прямо, проигнорировав поворот к дому, словно и не ему совсем недавно хотелось вернуться в квартиру как можно скорее. Река не разочаровала — разлилась в два раза, помутнев водой, ускорила свой бег. Дождь как-то незаметно ослабел, выглянуло солнце, по-прежнему горячее, стоявшее в небе ещё слишком высоко, чтобы вызвать радугу. Мир заиграл красками, куда как более яркими и сочными, чем до дождя. Хавок медленно шёл вдоль набережной, размышляя о мелочах. О десятке накопленных отгулов, которые ему сейчас никто не даст, о шатании под дождём, словно ему пятнадцать лет, о квартире, в которой нет ничего съестного, и, внезапно, о бронепоезде, который, если честно, очень хотелось посмотреть, но не признаваться же в этом коллегам, когда десять раз объявил им, что на поезд тебе наплевать. Приходили мысли о более важном: о родителях, которые вновь от него чего-то хотели, о карьере, которая намертво забуксовала на одном месте, но Джин немедленно переключал своё внимание — не хотел расстраиваться. Теперь, когда под лучами июньского жаркого солнца всё стремительно высыхало, когда прохожие выползли из своих убежищ, быть мокрым, словно купался в одежде, стало очень глупо, даже стыдно. Лейтенант поспешил домой, стараясь пройти самыми безлюдными дворами. В квартире, стоило принять душ и переодеться в домашнее, накинулась какая-то небывалая тоска. Занять себя было нечем, даже спать, как назло, не хотелось совершенно. Ещё и свет отключили. Зачем ему электричество днём, лейтенант себе объяснить не смог, просто этот факт добавил желания уйти. Смотреть часами напролёт из окна, как потихоньку гаснет день, показалось бессмысленной тратой жизни, которой, если задуматься, и так отведено немного. Для себя Хавок решил, что оденется в форму, не в гражданское, и пойдёт вдоль набережной к вокзалу, ибо бронепоезд. А оттуда заглянет в штаб, чтобы не взбрело в чью-то лихую голову, что он прогуливает, пользуясь праздником. Из штаба можно было и в тир, под закрытие, а оттуда в какой-нибудь бар — поужинать. План вырисовывался, конечно, не великолепный, но очень неплохой. И лейтенант, глянув напоследок на газовую плиту, закрыл квартиру и ушёл навстречу свежим после дождя улицам города. Река никак не могла успокоиться, вода хоть и не бурлила, но неслась стремительно. Но это мало занимало мысли военного, гораздо интереснее были группки студенческого вида девушек, таких красивых в своих светлых летних платьях. Девушки гуляли, пересидев дождь в душных аудиториях, смеялись, хватая редкий момент прохлады, чтобы совсем скоро погрузиться в учебники с головой, чувствуя неминуемое приближение экзаменов. От мыслей о студентках и возможностях с ними познакомиться отвлёк окрик: — Военный! Солдат! По голосу — старуха. Хавок даже не воспринял окрик в свой адрес, машинально отыскивая взглядом на улице ещё военных. Но цепкая костлявая рука ухватила за рукав мундира именно его. — Ой, офицер, — на полтона ниже, словно извиняясь. — Сынок, там мужчина тонет! Маленькая сухенькая старушка протянула это «тонет» визгливо, противно. — Где? — растерялся Джин. — Там, — взмах рукой назад, — у берега, в камышах! Подсознание чётко зафиксировало десятки взглядов, мечущихся с Хавока на камыши. Не уйдёшь. Бабка продолжала кричать, словно нарочно привлекая больше внимания. На долгие годы в памяти лейтенанта останется некое глухое непонимание, вызванное кликушечьим её криком и холодными в то же время глазами, прозрачными, серыми, молодыми и очень злыми. Неумелая маска. Но зачем? Лейтенант быстро дошел до парапета набережной, куда указывала бабка. Небольшой закут, где в основную реку вливался мелкий ручей, вытекавший из трубы. Точнее, горожанам очень хотелось думать, что это обычный подземный ручей, а не водосток из ближайшего завода, а то и из городской канализации. Как оно всегда случается в подобных местах, водой намыло песок, ил, грязь, нанесло мусор, на этой благодатной почве не мог не вырасти камыш и тростник, создав почти что заросли — логово лягушек и комаров. Хавок перегнулся через парапет, чтобы в секунду понять: мужик не тонет. Он безнадёжно мёртв. И ему ничем не помочь. Но толпа безмолвно подгоняла в спину своими взглядами. Вновь холодная грязная вода, вязкая грязь, в которую проваливаются ноги, которая неподъёмными кусками налипает на сапоги. И тело, холодней воды, тяжёлое не по-человечески. Несколько усилий — и новое открытие: у мужика перерезано горло, кровь отмыла вода, и рана предстала во всей своей омерзительной красе. «Что там говорила Хоукай? Она нашла труп с раной на шее?» — вспомнилось не вовремя. Кто-то из зевак уже вёл к набережной патрульного. День обещал закончиться исключительно неприятно.