♬ Simon & Garfunkel — Scarborough Fair
1587
Благодаря устьям рек Плим и Тамар, Плимут сам по себе был тихой гаванью, защищённой от сильных волнений и штормов. То ли этот факт, то ли необходимость бежать на юг повлекла за собой появление порта — Луиджи не запомнил, в голове и так приходилось держать много вещей одновременно. Например, необходимо было помнить, что ты — путник с мирного торгового корабля, а не корсар на службе испанского короля, что мэр этого города уже несколько лет — сэр Фрэнсис Дрейк собственной персоной, и хулить его не надо, даже и случайно. И ещё прокручивать в голове, что старуха уже сказала, а что — ещё нет, потому что это может оказаться важно. Опыта общения с полоумными цыганками у Джильди не было — прежде он скрещивал пальцы и уходил, теперь почему-то остался. Если бы ему не показалось, что Гарра упомянула «злой дым»… Вообще-то боцман не собирался отходить далеко от «Славы короля Филиппа», скромно пришвартованной в самом дальнем закутке порта рядом с другими купцами с материка, но он услышал пару фраз совершенно случайно, поплёлся вдоль берега за смутной компанией и теперь терпеливо слушал эту бабку. Гарра говорила много и непонятно, сшамкивая слова причудливым образом, но Луиджи понимал, старался понимать. Откуда она хоть родом? Боцману было трудновато разбирать английский, особенно из уст пьяниц, воришек и других приезжих. К сожалению, в порту толклись именно такие. Вот что-что, а гавани Кадиса, Ларедо, Лиссабона всяко приличней… Зажимать нос и придерживать кошелёк стоит в любом порту мира, но тут было особенно неприятно. Почему, Джильди себе объяснить не мог — да и не хотел, хотел он только сделать ноги, вместо этого тащился за какой-то бабкой… Куда смотрит стража? С другой стороны, им было куда посмотреть, в соседнем переулке как раз завязалась драка… На сей раз набор шипящих и свистящих звуков был адресован ему — во всяком случае, остальные уже разбежались, получив кто предсказание, кто мешочек подозрительно вонючих трав, кто языческого вида амулет. Напрягшись, Луиджи предположил, что это «и что же тебя гложет», и оказался прав — старуха закивала, позвякивая многочисленными колокольчиками в волосах и на лохмотьях. От этого жеста тяжёлый кисловатый запах, исходящий от Гарры и её многочисленных карманов, пошёл волной и едва не сбил с ног. — Ничего, — соврал Джильди. Сейчас бы со старой ведьмой откровенничать! Но она явно умела общаться с людьми, несмотря на невнятную речь и, мягко говоря, аромат. И явно умела слушать… Глядя в тёмные ввалившиеся глаза, Луиджи сам не заметил, как начал говорить: — Почти… Только никому не говорите. Я здесь не попрошайничаю… «Пока что», мысленно добавил он. А ведь бабуля ещё и денег попросит — другие, кто что-то от неё хотел, давали монетку. Нашёл время сорить деньгами! — Яшшно, — подтвердила ведьма и участливо накрыла его руку своей ладонью. Было впору шарахнуться и убежать, а потом тщательно вымыться с ног до головы, но старухина рука оказалась тёплой, сухой и на удивление приятной на ощупь. А главное, по этой руке никто не полз. — Я нарушил свои обязанности на корабле, — проклятье, ну и зачем он говорит? И кому? Остановиться было невозможно. — Мы горели, и я не смог добыть ценные бумаги до… до гибели судна. Гарра что-то утешающе забормотала, Луиджи не слушал. Горите, проклятые бумаги, синим пламенем! Горите, тоните, отдавайтесь на растерзание морским акулам, да лучше бы вас вообще не было. Даже если б англичане на них наткнулись, не увидели бы ничего полезного, огонь и вода бумагу не щадят. Мореходные записки могли быть тысячу раз важными и хранить в себе какой угодно секрет мироздания, но если Рокэ из-за них умрёт, к дьяволу мироздание! Неужели монарх не переживёт без своих докладов, а никто другой не нарисует новых карт? У Луиджи никогда не возникало поводов ненавидеть капитана или желать ему смерти, хотя едва ли они стали друзьями, однако в том-то и дело — что бы ни происходило, Алва всегда был. Небо с морем могли поменяться местами, он бы всё равно сказал, что делать, а теперь… — Ффсё? — недоверчиво спросила ведьма. Вот уж правду говорят, что женщины видят тебя насквозь. Как тебе сказать, добрая душа? Чёрт с ними, с бумагами, вот полезший за ними человек так и не пришёл в себя. — Вы про дым говорили, — сдался Луиджи. — Я услышал. Дым… помните? Злой дым. — Слой тымм, — подтвердила она, перебирая в пальцах мелкие камешки. На каждом было выгравировано что-то языческое, Алва бы оценил. — С далёких зэмэль. Искра огонн — восдух гнилью, гнилью, сэлёной гнилью. Зелёная гниль… То-то ему казалось, что дым отдаёт зелёным. Это был не просто поджог, и тот маленький юнга вовсе не похож на англичанина — с далёких, значит, земель? С земель ядовитых трав и кореньев, куда цивилизованным европейцам лучше не соваться, а они так и лезут, так и лезут один за другим… Луиджи не понаслышке знал, как часто копья и порох проигрывают какой-нибудь шипастой лиане или неизведанным плодам: однажды он сам чуть не отдал богу душу, приняв что-то съестное из рук туземки. Та мило улыбалась и смотрела ему в глаза… Луиджи не сделал ей ничего плохого, но он пришёл вместе с захватчиками. Больше они не виделись — когда он кое-как выкарабкался, не без помощи капитана, местное племя уже либо ушло, либо исчезло с лица земли… — И что делать? — он ничего не уточнял, но, похоже, ведьме не требовалось лишних слов. От догадки, что она может читать мысли, стало неуютно, рука сама потянулась к кресту — потянулась и безвольно упала. Слишком много воспоминаний, слишком много мыслей, тревог и горя… — Траффы. С далёких зэмэль, — повторила Гарра, и сердце боцмана ухнуло в пятки, хотя оно последнее время и не думало оттуда подниматься. Допустим, речь идёт об одном и том же ядовитом дыме. Допустим, он всё понял и сопоставил верно. Но противоядие здесь не добыть! И что теперь, молиться?! Ещё бы… — Боцман. Луиджи вздрогнул и обернулся. Оказывается, он не просто болтал со старухой, а сидел на холодном влажном камне и покачивался, будто в трансе, напротив этой ряженой ведьмы! Интересно, как давно? Увидев Хуана, Гарра зашипела и скрылась в узком тёмном переулке, из которого пришла. Старпом неодобрительно посмотрел ей вслед, но догонять не стал: он был переодет генуэзским купцом, не пристало столь важной особе бегать за цыганками. — Я бы на твоём месте не принимал её слова близко к сердцу, — с тех пор как они назвались друзьями, Хуан стал немного разговорчивее, но сейчас Луиджи было не до того: от рассвета до заката он думал только о своих провинностях. — Не знаю, о чём вы говорили, но ты мог лишиться кошелька или принести насекомых. На «Славе» своих хватает. — Я готов понести соответствующее наказание, — невпопад сказал Джильди. Хуан только покачал головой: этот разговор у них уже был. — На это нет времени, к тому же я не думаю, что ты мог что-то сделать. Я сам пытался подойти ближе на английской лодке. Верхняя палуба была вся в огне, внутрь не пройти. — Не пройти? — пробормотал Джильди. Он плохо помнил сам пожар, на уме было только одно — успеть вывести пассажиров. Потом ещё Марсель, дурень, застыл истуканом прямо под горящей мачтой… — Но как тогда?.. — А то ты его первый день знаешь, — вполголоса огрызнулся Хуан. — Прошу прощения. Я тоже не считаю, что эти документы настолько ценны, но что сделано, то сделано. Пойдём отсюда… От сердца отлегло буквально на несколько секунд. Мало ли, что они считают, это ничего не исправит. Хуан замолчал, и Луиджи не хотел представлять себя на его месте: в конце концов, он знал Алву дольше на много лет и был обязан ему в разы больше… Крылось ли за этим что-то кроме верности, Джильди не загадывал: дела в любом случае шли паршиво, а преданность Хуана могла бы дать фору всем дружбам мира, только сейчас от неё толку не больше, чем от молитв. — Долго мы ещё простоим в порту? — Сколько потребуется, — старпом снова мастерски владел собой. — Месье виконт знает больше языков, он вызвался разыскать лекаря. — Что ваш лекарь, много он видел! — не выдержал Луиджи. — Почему-то ведьме я верю больше, и ты же видел этот дым… — Вот и ответ, — негромко перебил его Суавес. — Ведьма, Луиджи. Злое колдовство. Верь или не верь, носи крест или нет, и вот ты уже не можешь отвести глаз. — Не могу, — не стал спорить Луиджи, — не мог, и говорить она меня тоже заставила, и этот транс… Но она знает! Знает про зелёный дым… Ядовитые порошки из диких земель. Мы с Марселем подумали, когда корабль горел… — О яде я тоже подумал. — Всё-таки этих испанцев разгадывать и разгадывать: они знакомы четвёртый год, и всё равно Джильди с трудом отличал привычную угрюмую сдержанность старпома от тревоги, мельтешащей на краю сознания непогашенной свечкой. — Хорошо, если получится, поговори с ней ещё раз. Только не в одиночку и недолго. От таких женщин нужно уметь вовремя уйти. — Я бы сказал, от любой женщины нужно уметь вовремя уйти, — а вот и Марсель, и его почему-то сильно хочется стукнуть. Сидит себе на носу «Славы» и в ус не дует! Джильди хотелось верить, что виконт просто умело скрывает свои чувства: сейчас его ребяческое легкомыслие доводило до ручки. — Не слышал первую половину разговора, но согласен пойти с вами в любую минуту, — будто прочитав мысли боцмана, он виновато развёл руками. — Я поговорил с сеньором Гомесом, он отправит письма. Те, что уцелели… Там действительно карты и доклады для короля, ничего другого я не нашёл. С первыми дела обстоят похуже, так что у вас за женщина? — Вы вряд ли будете в восторге от этой особы, — серьёзно сказал Хуан, и Луиджи едва не рассмеялся, хотя плач подошёл бы лучше — будь здесь Рокэ, он бы именно так и сказал. Они поднялись на палубу и подошли к Марселю: Валме перерисовывал какую-то карту себе в альбом, разложив листы под лучами скупого английского солнца. — Как он? — Не отзывается на мои шутки, — пожаловался Марсель. — Как, впрочем, и на другие радости бытия. Я оставил Пако и решил заняться картами, пока они совсем не загибли… Бумажки и впрямь выглядели неважно: частично вымокли, частично погорели. Большинство хранилось в шкатулке, но дерево не выдержало огня. Сейчас то, что случилось, казалось чужим и далёким, будто бы во сне: здесь не было никакого огня, тучи угрожающе висели над ними, над всей Англией, но пока не разродились ни каплей дождя. Бесцветное небо ничем не отличалось от воды, родными казались разве что запахи моря и крики чаек, голодной стаей кружащих над берегом… Под монотонный стук волн о борт и голоса с причала Луиджи, как зачарованный, следил за пером Марселя и чувствовал, как внутри ворочается страх и какое-то глухое неизбывное отчаяние. Казалось таким нелепым сидеть здесь и ничего не делать, а что они могли? — Допустим, это полуостров, — пробормотал Валме, не глядя тыкая пером в чернильницу и, естественно, промахиваясь. — Ай. Ведь учили же рисовать… — Плохо учили? — поддержал разговор боцман. Было тошно, но ему не хотелось казаться грубым: Марсель делает хоть что-то, нечего на него ворчать. — Не знаю — может, и неплохо. Я убегал, — охотно поделился виконт. — Один из моих братьев оказался послушнее. Правда, я не помню, какой из… — Потому что убегал? — Именно. И, поверь мне, так далеко я ещё никогда не забирался! Ему бы тоже хотелось, но от себя не убежишь. Если к призракам отца и безымянной девушки у моря прибавится ещё и Рокэ, Луиджи точно махнёт рукой на все угрозы церковников и бросится в воду с камнем на шее. Всё по его вине, снова и опять! Когда Марсель разыскал их с Хуаном, не сразу удалось понять, в чём дело: бледное от страха лицо виконта ни о чём не говорило, они все выглядели похоже в ту ночь. Правда, потом он вместо привычной витиеватой речи с трудом перестал заикаться и рассказал, что произошло, и Луиджи ещё не меньше часа угробил на то, чтобы напоить приятеля и заставить лечь спать… Теперь он сам запоздало испугался, а Марселю хоть бы хны. Похоже, не так уж он переживал… — Так что там за женщина? Ты в поисках лекаря забрёл не туда? — Просто забрёл, — отрезал Луиджи. — Хватит уже об одном и том же… Было стыдно за то, как он поддался чарам старухи, и не хотелось говорить о дыме — опять начнутся расспросы. Марсель хотел было что-то сказать, но махнул рукой и снова уткнулся в бумаги, потом бросил и это — задумчиво уставился на берег, выстукивая пальцами по пустой бочке. Мелодия раздражала, а уйти и некуда: всюду люди, чего-чего, а одиночества на корабле хватало разве что в ночную вахту. На берег сходили только священники с охраной, настоящие и переодетые купцы, все матросы и фламандские офицеры тут как тут — поддерживают видимость мирного судна с фальшивым флагом. Есть ещё, конечно, сеньор Гомес… Ему полагалось уйти на «Аде», но Альмейда всё ещё топил кого-то в заливе. Крепко они там взялись, Дрейк вернётся — не досчитается… — Не вот эта красавица, случайно? — внезапно спросил Марсель. — Похоже, она по тебе скучает. На пристани стояла Гарра. Боцман настолько удивился, что ничего не сказал, а просто направился к лодке. Старая ведьма действительно притягивала взгляд, за ним — тело, может, и душу она тоже могла украсть, но как-то без разницы. Ракушки-побрякушки, ожерелья, бусы, потасканные заплатанные лохмотья — и глаза, которые заставляли раскрыть душу. На краю сознания мелькнула мысль: видать, за это и сжигали… — Постой, — Валме ухватил его за рукав, Луиджи тут же вырвался. — Не останавливай меня! Может, это и дурные чары, но она что-то знает. — Тогда я с тобой, — он тут же передумал и прыгнул следом, сунув за пазуху свой излюбленный альбом. Когда-то этого хлыща не могли заставить даже притронуться к веслу. — Сил моих нет тут сидеть без дела… нет, оно, конечно, приятно, когда дела нет, но… — Ради бога, если ты не можешь быть серьёзнее, хотя бы помолчи! — сорвался Джильди. Он понимал, что говорит нехорошие вещи, но горечь била через край. — Серьёзнее? — переспросил Марсель и хмыкнул, берясь за весло. Его сие выступление даже не тронуло. — Р-раз-два… Серьёзность у тебя — это ходить с постной рожей в ожидании смерти? Друг мой, то, что всё паршиво, я заметил. Что теперь, возрыдать на мостике? Луиджи не ответил, только налёг на весло со своей стороны. Что-то в словах виконта остудило его злость, но болтать всё равно не тянуло, тем более что Марсель принялся насвистывать глупую песенку о влюблённом пастухе и его овце. До берега они добрались скоро — старуха всё ещё была здесь, в отличие от сбежавшей овцы из песни. Может, Джильди ошибался, ослушавшись их всех: вид у неё совершенно не вызывающий доверия. — В чём дело? — голосом он владел плохо, чтобы не сказать ужасно. По правде говоря, переговоры стоило поручить кому-нибудь менее впечатлительному… да тому же Марселю, но уже поздно, к тому же, они почти поругались. — Платта, — загадочно и страшно улыбнулась Гарра. — Платта будетт, — подтвердил виконт, встрявший без чьего-либо приглашения. Теперь Луиджи был этому почти рад — в присутствии ведьмы у него снова разболелась голова, а сердце заколотилось болезненно быстро. Если колдовство — враки, то это либо запах, либо что-то ещё… — Только сначала расскажите, зачем пожаловали. Я упустил начало вашего знакомства, но заинтригован донельзя. Кстати, виконт Валме, к вашим услугам… Гарра кивнула — поняла или нет? Видимо, она понимала всё, просто по-своему… Она была немногословна: повторила о злом дыме и зелёной гнили, зыркнула на корабль и на боцмана, умолкла. Монетки ведьме не понравились, а вот ракушечное ожерелье Марселя она приняла с удовольствием. Смешно, сам виконт тяжело вздохнул, расставаясь с ним… Да что творится, чёрт возьми?! Как только Гарра перевела внимание на другого человека, Луиджи стало легче дышать — и, что важнее, соображать. Околдовала, это точно. Дома надо будет наведаться в церковь… Теперь он внимательнее прислушивался к разговору Марселя и Гарры. Виконт проявлял чудеса терпения и по крупинке вытаскивал из неё сведенья — об островитянах, похожих на маленького юнгу, об огне и порохе, о порошках, которые растирали из ядовитых трав. Старуха вытащила из кармана деревянный амулет в форме листа, пытаясь объяснить, о чём идёт речь… Джильди ничего не понял, а виконт тихо охнул и замолчал — лицо у него было такое же, как в ночь пожара. «Там… Рокэ… наверное, мне не стоило уходить, но я не знал, что делать…» Память на мгновение обдало огнём, и в голове стало тихо и пусто. — Ты чего? — опешил Луиджи. — Вы все решили свести меня с ума? Скажи уже что-нибудь! — Помнится, ты хотел, чтобы я умолк на веки вечные, — рассеянно припомнил Марсель, впрочем, не было похоже, что он обижен. — Леди Гарра, вы узнаете такой листочек, если я его покажу? — Узнаю, — чётко и внятно ответила ведьма. Джильди ничего не понимал, а вот Гарра словно читала будущее — потому и пришла. В напряжённом молчании они ёжились под внезапно поднявшимся ветром и смотрели, как Марсель перебирает какие-то листы в альбоме — стихи, заметки, переводы, письма, перерисованные карты. Какие-то норовили улететь, и Луиджи их ловил. Где-то в середине между страницами лежал высохший чуть пожелтевший лист причудливой формы. Ведьмины глаза расширились, и она всем телом подалась вперёд. — Боюсь, остался только один, — Валме опять улыбался, но голос его звенел, как натянутая струна. Неплохой результат — Луиджи вообще говорить не мог, потому что узнал! Узнал! — Это… всё, что есть. И он засох. — Сэмля Колумба. Сэмля Понсе де Леона, — прошелестела Гарра, протягивая руку к листу, но не касаясь его. — Тты ретткий везунчик. Этто лист от слой тым, от сэлёная гниль. Толко он имеет такую форму. — Растереть кончики, — пробормотал виконт, — и что-то вроде подслащенной воды. Во всяком случае, это сказала туземка. — Точно? — насторожился Луиджи, соображая, что к чему. — Ты не ошибся? Они посмотрели на ведьму — старая женщина только покачала головой. Сколько именно нужно, никто не знал… — Уверен, — твёрдо сказал виконт. Над ними пролетела морская чайка, огласив свой полёт зловещим надсадным криком. — А если ошибаюсь, что ж, отравите и меня тоже.***
Пшеничный эль отдавал травами и чем-то пряным, напоминая о давно забытом лете, проведённом в особняке дядюшки. Так же пахли цветущие луга, словно бы никогда не знавшие непогоды, так пахло детство. Теперь в носу намертво засел запах дыма, пота и крови, а в ушах до сих пор гремели выстрелы и скрипели мачты. Ричард отставил пустую кружку, собираясь уйти наверх и завалиться спать, но кто-то вернул ему полную, липкую от пролитого… Он остался и выпил ещё. Праздновать им было нечего, но пьяницам повод не нужен… Отвращение к себе оттого, что он похож на них, ощущалось как камень на шее, но встать и уйти Дик не мог: засмеют. Чёрт возьми, он хотел напиться и имел право, только бы не опозориться потом. — Размазали нас, как соплю по носу, — вздохнул боцман «Этельстана». После битвы в заливе у него была перевязана рука, хотя «битва» больше напоминала игру кошки с мышью — как же неприятно быть на стороне, которую бьют! Галеон из голландского порта преследовал их играючи: бедные священники уже тряслись от ужаса в испанских трюмах, если о них хоть кто-то вспомнил во время пожара. Он наглядно доказывал, что английскому флоту есть куда стремиться. Крупный испанский галеон — лёгкая добыча, именно поэтому побеждали те, кто выбирал роль охотника. «Этельстан» промедлил с первым выстрелом и подпустил их слишком близко, а там и высота бортов сыграла злую шутку, и тот факт, что «Ада» шла налегке… Одно дело — грабить испанцев, набивших трюмы золотом своих колоний, совсем другое — оказаться у них на пути. Ричард смотрел в кружку под своим носом: стол трясся от чьего-то пьяного хохота, и казалось, будто эль штормит. Опухшие глаза до сих пор болели, хорошо, что они все так выглядят и никому не пришло в голову, что он плакал… Он до боли всматривался через густой дым в силуэты и флаги чужого корабля, но крупная фигура капитана «Ады» казалась совсем незнакомой. Кто-то истошно орал про Ворона, только они ведь совсем непохожи, даже издалека, Дикон знал. — И что ж нам теперь делать? — вопрошал кто-то с другого края деревянного стола. Голос знакомый, но физиономия расквашена — не разобрать. — Миссия-то тю-тю… — Ну а что предложишь? — отмахнулся ещё один расплывчатый незнакомец. — Выкуп просить? — Совсем спятил, дурья башка? Выкуп! Мы же втайне их везли! — И? — Что — и? Если мы попросим выкуп, — доходчиво объяснял всё тот же боцман, — то дадим понять, что везли, кого не положено. — А-а, — вряд ли до собеседника дошло, но он замолчал. Ричард боязливо оглянулся через плечо: не стоило трепаться о таких вещах в трактире, почему вообще о секрете знают не одни офицеры? Или это офицеры и есть? Позор… Кажется, здесь было слишком шумно и вряд ли их разговор кто-то подслушивал. — А их отпустили, — подал голос клевавший носом сосед Дика, новый знакомый с «Этельстана». — Я их в городе видел. — Не брешешь? С чего бы отпускать? Я бы этих поганых католиков… — А как же, — заржал одноглазый с «Камелота», расплёскивая миску с бобовой похлёбкой. — Пока только они тебя, зато с каким успехом… По четвёртому кругу начался пересказ стычки проливе. Нет, ещё раз он этого не выдержит! К скамье намертво пригвоздил крепкий эль. Вот обманный ход не срабатывает и играет против них, вот они спешат к незащищённому «Генриху» и не успевают, вот «Генрих» захвачен и идёт наперерез своим… Подло, по-пиратски… Как грабёж мирных селений… Выжившие уверяли, что в их капитана вселился бес: мол, старик вышел из клубов чёрного дыма, глаза у него светились, в каждой руке — по клинку, и говорит он, что пришло время стать смертниками. Ричард не сомневался, что так оно и было — даже если сбитые с толку моряки преувеличивали, он подобное зрелище видел своими глазами. Никто ничего не заподозрил, ведь капитан говорил по-английски и одевался как один из них. — Вам подлить, лейтенант? — Sí, gracias, — пробормотал Ричард. Кажется, кто-то хотел отвесить ему подзатыльник, но промахнулся. Наглые скоты! Но, похоже, он и впрямь сказал что-то не то. Открывшаяся на входе дверь впустила сквозняк, стало зябко, но солёный влажный воздух немного разбавил кислый запах пива, зависший здесь над каждым столом. Жена трактирщика, толстая неповоротливая тётка, бросилась закрывать… На рассвете «Ада» растворилась в тумане, и больше их никто не видел. Унизительно, а может, испанцы получили другой приказ, хотя откуда — «Слава короля Филиппа» ушла в другую сторону, а «Сан-Октавия» сгорела. Смотреть на умирающий корабль больно всегда, и неважно, сколько лет ты на нём провёл и кем ты там был… Очевидно, союзники пришли из Фландрии, только вовремя ли? Хотелось завыть от тоски и бессилия. На том корабле жили враги, но то был корабль отца. Отец давно мёртв, а враги сохранили ему жизнь, как и несчастным проповедникам, которые больше никогда не ступят на борт корабля. И вообще, может, они все врут! Врут и сочиняют, потому что боятся. Дон Рокэ не мог быть жив, но это не первый раз, когда он обманывает смерть… Что же будет, если в Севилье ничего не вышло? Что будет, если они встретятся снова? Сейчас он понимал, как по-детски наивно и нелепо звучали некоторые фразы — броские, дерзкие, неоспоримые, как тогда казалось. На любой довод, в который маленький Дикон верил непогрешимо, у капитана находился парирующий удар. — Да пойми ты уже, не бывает хороших и плохих людей… Есть сами люди и есть их дела, хотя и там чёрт ногу сломит, кому плохо, а кому хорошо. — С утра дон Рокэ был недоволен кем-то из старших матросов, и Дикон побаивался с ним говорить. И так неудачно подошёл со своими «плохими язычниками», но ведь они же не могли быть хорошими? По одному ему ведомой причине капитану вздумалось поучить его жизни (это всегда было неожиданно и в неподходящие, казалось бы, моменты — вот и сейчас их ждал патрульный галеас, к которому навстречу никто не спешил). — Иногда последствия одного поступка противоречивы, иногда — поступок сам по себе, и уж с этим ничего не поделаешь. — Дон капитан!.. Там ждут… — Год ждали — ещё подождут. У нас тут серьёзный философский спор, — Дикон почувствовал, как вспыхнули уши. Ну вот зачем?! Правда, больше Рокэ ничего не сказал, занявшись наконец делами. Когда-то и «Сан-Октавия» ходила в составе такого патруля, недолго, правда… Испанцы, защищавшие крепости в Новом Свете, не захотели делить свои воды с осуждённым безбожником, тогда Дикон не понимал причин. Было ли это плохо или хорошо? Время не рассудило никого… И моментов было много хороших и плохих, как ни назови. Отчаянно хотелось верить, что люди, которых он прежде знал, не пострадали. Не меньшее отчаяние вызывала собственная надежда на то, что лучше б они умерли… Не тогда — так сейчас, ведь ничего хорошего из этого не выйдет… Не грешно ли мечтать о чьей-то погибели? Будет ли им лучше на том свете? Дик обманывал себя, перебирая в памяти старый экипаж: думать он мог только о капитане — с болью, трепетом и ненавистью, которая была насквозь фальшива, потому что её порождал страх и былая привязанность. Отец Август говорил, что нужно сделать ужасную вещь ради благой цели, и эта мысль утешала Дика, когда он сомневался в себе. Теперь ясно, что он даже ужасной вещи не сделал, и от этого только хуже… хуже всем… кроме испанцев, пожалуй, но что с ними случилось теперь? — Хоть одно приятно, — с удовольствием заметил сосед по попойке. Уже другой, прежний куда-то ушёл — в погреб, вслед за женой трактирщика. — Подожгли испанцам задницу. Да, только мстительность этого народа не знает границ. Главное — не допускать огня… Зря они это сделали, король Филипп не забудет… Не с первого раза совладав с языком, Ричард спросил у него: — Кта… кстати… кто поджёг? — Не зря, — снова выпучил глаза матрос, глядя сквозь Дика на ближайшую бочку эля, — не зря наш капитан, светлая память, раба того купил. — Какого раба? — Проклятье, он же не об этом спрашивал. Видимо, ответа не добиться. Точно не «Камелот»: капитан Рут не любил брандеры, считая их орудием подлецов. Бедный капитан Рут, хорошие люди тоже могут ошибаться. Иногда приходится совершать… — Ну такого, чёрненького, — охарактеризовал собеседник. — Н-не видел, что ли? Вон угольки видите? Вот такой, только с красноватым отливом… То ли с островов, то ли из этой, из Америги… В травках и порошках всяких он разбирался. Что от кашля, что от поноса, а что помогло нашему старику девку обрюхатить, — за столом загоготали. Ричард почувствовал, как ему в лицо бросилась кровь, но среди красномордых пьяниц это явно не было заметно! — Ну вот, ядовитого дерьма у него тоже хватало — с собой притащил, что ли? Крыс они травили, помню… — А людей? — деловито спросил боцман «Этельстана». — Было, — рассказчик сморщил нос, вспоминая. — Было. У девки-то муж был, — это должно было быть шуткой, но его перебили: — И какая же она тогда девка? — Да отстань ты! Меня же там не было… Вот пока брат мой не помер… — Нужен нам твой брат, ты про раба давай… Он поджёг? — Куда там! Поджигали наши, дело плёвое, в темноте никто и не заметил, как подошли. Чёрненький им от себя подкинул, видать, за весь свой род, — снова заржали, рыгая и давясь элем. — Горит ещё греческий огонь! Ну, а мерзостью этой дышать долго нельзя. Я об этой дряни от брата слышал, когда он драпанул с той своей экспедиции… — И что говорят? — Отрава страшная, — рассказчик, умничая, поднял оттопыренный палец, но в его исполнении это вышло наоборот глупо. — Нам ещё с ветром повезло, а то угробил бы выродок и своих, и чужих… может, он того и хотел, я его больше не видел. — Как называется-то? — По латыни не назову, — протянул рассказчик, и Дику отчего-то стало смешно. Кто бы сомневался! — Но в народе — гниль зелёная, у них там. Растёт каким-то кустом, так вот сок его пить нельзя, стебли трогать нельзя… А эти додумались в порошок стирать, так вот дышать им тоже нельзя! Ничего нельзя, листья только если жрать, но кому это надо. — И откуда же это известно, если бы все померли? — Все, да не все. Был там один умник, из наших, путешествовал и пробовал на себе всякое. Вот он до этого разные отравы жрал — и ничего, проблевался и пошёл, а спутник его трое суток бредил, а потом взял да подох. Одно и то же нюхали, между прочим! Слушать о ядах было тошно. Дик всегда старался избегать таких разговоров, чтобы не выдать себя, а тут засиделся и услышал лишнего, хотя… он ведь сам задал этот вопрос. Идиот! Лучше было не знать… Кое-как он выбрался из-за стола и ушёл, сославшись на нужду, впрочем, никто не слушал. Уйти как можно скорее… От жары и выпитого кружилась голова. Кто-то у дверей помог ему выйти или просто дал пинка — в голове прояснилось только на улице. Накрапывал мелкий дождь. Повернувшись спиной к порту, Ричард медленно побрёл вверх по узкой тёмной улочке: выбор оказался не из лучших, но это кратчайшая дорога к площади, где ярмарка и церковь. Зачем ему ярмарка? Стоило прийти в себя, а не тащиться невесть куда с растерзанным сердцем… Из дешёвого трактира на углу вывалился человек, встал, отряхнулся с достоинством, оперся о стену, после чего его обильно вывернуло прямо на дорогу. Дик судорожно вздрогнул и отчаянно пожалел, что не успел отвернуться, но было уже поздно, да и что толку не смотреть — всё равно от звуков никуда не денешься… Позже, утирая губы платком, он мрачно подумал, что у всего есть преимущества. Никто из знакомых его не видел, а ещё теперь отвращение к самому себе пересиливает обиду от проигрыша и холод от дождя. Отвращение, омерзение и жалость, потому что, как ни крути, он совсем запутался… — А враги? — спросил Дикон. Они уходили из Картахены, совсем одни между чёрным водой и лиловатым небом: мгла со всех сторон до того сгустилась, что Дик не выдержал и сбежал в мягко освещённую капитанскую каюту. Дон Рокэ редко интересовался, что ему там нужно: можно сидеть — сидишь, нельзя — уходишь, даже если снаружи буря или пушечные выстрелы. Чаще всего он просто не обращал на него внимания. — О да, враги — это гораздо проще, — спорили они два дня назад, но дон Рокэ сразу понял, о чём речь. — Нацепи два разных флага — и всё становится очевидным, прямо как ты и хотел. Здесь — свои, там — чужие… Если бы всё было так просто! Он ведь нарочно так сказал и замолчал. Дикону сделалось неуютно, как и всякий раз, когда он задумывался о своём положении. Чужие обходились с ним лучше, чем с врагом, а своих не осталось вовсе. — А мы с вами? — зачем-то спросил он. — Мы же враги? — Ну конечно, — вздохнул капитан то ли с досадой, то ли с неодобрением. Дику не хотелось его злить, чтобы не повторить судьбу давешнего матроса, но Рокэ как будто не был занят… — Странно, что тебе приходится об этом напоминать. — Но почему тогда… — Мне казалось, мы обсудили это эпохальное событие достаточное количество раз. У меня не было повода убивать ребёнка, — он помолчал и добавил, будто вспомнил что-то важное: — Люди пошли бы за мной и так. Вот оно что! Как гром среди ясного неба. Неужели всё, что он в самом деле требовал от своих людей, это беспрекословное подчинение? Нет, команда любила своего капитана, просто обожала… А вот Дикон узнал то, чего бы не хотел узнать. Всё, что он себе надумал о хорошем обращении, всё, что заставляло его терзаться муками совести, было ложью. Потом он часто вспоминал этот разговор — отец Август был прав, душа капитана прогнила насквозь, там вообще ничего не осталось, ни святого, ни грешного… Это знают все и он сам, поэтому и забавляется, держа при себе сына убитого врага… Пытается доказать всем, что ещё способен на человеческие поступки. Всем или себе? Так Дикон — всего лишь флаг, который можно вывесить и показать: смотрите, мол, я не так плох, как вы обо мне думали! Он и сам поверил в это… А потом — снять, как они снимали флаг своей страны. Меняя его на чёрный. До церкви он не дошёл. Столько грязи кругом, снаружи и внутри, в себе и в других… Надо вернуться в трактир, а лучше — в порт. Дождевые капли бежали по щекам вместо настоящих слёз, когда Ричард брёл обратно, глупо избегая переулка с пьяницей. В голове всё крутились услышанные днём слова об отраве, которую швырнули в огонь… В тот раз как будто было проще — отец Август сам сказал, сколько мышьяка нужно добавить в вино. Смерть, говорил он, будет нелёгкой, но быстрой, ведь доза рассчитана очень точно… что же он говорил ещё? О великой услуге, которую Дик окажет своей стране. О свободе. И о спасении души. Теперь в роли отравителя был не он, и всё равно от чужого разговора тряслись руки, будто он снова боится пролить вино. Ричард не знал, оставался ли кто-то на тонущем корабле, как далеко они успели уйти, успел ли хоть кто-нибудь — они подсчитали только свои потери. Конечно, могло случиться что угодно, если на то воля Господа, но кто знает о какой-то дурацкой траве с далёких земель?! Страшно умирать, даже не зная, из-за чего. Никогда нельзя жалеть врага, но кто должен был заносить карающий меч? Уж точно не отбившийся от рук раб, выросший в среде богомерзкого язычества… Лучше умереть от огня и стали, чем вот так! «Лучше, хуже… Смерть — она и есть смерть, какую бы маску она ни нацепила…» Наконец-то показался порт. Ливень немного стих, и на мощёную дорогу высыпали воробьи, искавшие рядом с людьми сухого хлеба. Птицы накинулись на размякшую булку, как акулы на кровь; Дик обошёл их и едва не врезался в жуткого вида старуху, что больше всего напоминала ведьму. Здесь, в порту, таких ошивалось много, но эта оказалась особенно настырной — никак не давала себя обойти. Денег ей, что ли, нужно? — Что вам надо? — спросил Ричард и тут же опомнился: — Уйди с дороги! Не ушла. А он тоже хорош, разговаривать с такими людьми. Не настолько же он опустился! Стараясь не думать о том, как он сам, должно быть, жалко выглядит, Ричард попытался обойти старуху, но та словно перемещалась в тумане — тут же возникла напротив него. Гнев и испуг вцепились друг в друга, как дикие собаки. Дик растерялся, не зная, что с ней делать: убежать — трусливо, ударить — бессмысленно, да и не трогала она его… Странная женщина, смотрит и не отпускает. Через какое-то время он ничего не видел, кроме старухи в капюшоне. Она кивнула с видимым удовлетворением, будто дождалась разрешения говорить, и прошамкала с важным видом: — Грядёт гроса. Ты умрёшшш… Как назло, именно в этот миг вдалеке послышался раскат грома. Ричард вздрогнул, разозлился на собственный испуг, но это же помогло ему очнуться. — Иди прочь, — велел он властно, хотя голос предательски надломился. Это распалило ещё больше. — Не тебе решать, когда я умру! Всё во власти Господа… Ведьма только прикрыла глаза и растворилась в тумане. Моргнув и оглядевшись, Ричард её уже не увидел.***
А волны всё шумят в голове, и через них проступает мелодия — последняя, которую ты играл. Приятно, что именно эта, хотя столько лет спустя свои слова звучат совсем иначе. А на палубе — туман, а на палубе — зима… Поднят парус, близок бой, да на сердце тяжело… Сбылось. Вот и нечего пророчить, провозвестник собственной воли да воли его величества! Не будет на твоём веку ни боя, ни паруса. Ни сердца…Ассирияне — мидяне… Мидяне — персы…
Кто-то зовёт тебя по имени; нет, это скрип, с которым кренятся мачты, треск, с которым рушится корма, хруст, с которым ломается переборка. Всё это уже было — боль и жар, головокружительный танец видений и яви, выскальзывающий из-под ног мир. Было всё, кроме темноты, выдавливающей глаза, и камня на шее… Неужели всё-таки тонем? Ожидаемая смерть для моряка, но это не она, ещё нет. Руки помнят шершавый канат, сухую древесину, лопнувшие струны, руки умеют помнить, а врать, наверное, не умеют… Упрямое тело ещё пытается что-то делать, хотя всё, что можно, уже сделано. Сделано даже то, что нельзя — выбраться из такой засады как будто невозможно, но был ли в этом прок? Сквозь ревущий огонь хотя бы виднелось море, а здесь не осталось ни того, ни другого.Персы — македоняне… Македоняне — римляне…
Кто-то зовёт тебя по имени; нет, это шахматный ход, причём неудачный… Королевский гамбит, испанская партия… Как же звали того Лопеса, который написал свою умную книжку? Филипп её высоко оценил… Ещё бы — дебютная ловушка с жертвой, очень лестно. Если ты, разумеется, не в ловушке. Глупо вышло, как и всё, если смотреть со дна, а не с вершины. Победителям глупости прощают, хотя и сегодня никто не проиграл. Человеком больше, человеком меньше, но его величество будет доволен… И должен же он был когда-то доиграть свою партию по спасению грешников. Фигура сделала своё дело и может отправляться в очищающий огонь — захватив с собой десяток-другой чужих, разумеется!Римляне — греки… Греки — французы…
Кто-то зовёт тебя по имени; нет, это плач стали, лязг клинка, последний звон перед оглушающим падением. Каждый раз, когда земля по-настоящему уходила из-под ног, последним воспоминанием воспалённого разума были глаза — чёрные, фиалковые, серые. Все они глядели по-своему — безразлично, обманчиво, испуганно. И никто не знал, что видит на самом деле, потому что битва со смертью у каждого своя. В первый раз было страшно, во второй — обидно, в третий — только больно. Теперь — только бы вдохнуть, хотя бы раз, раз и навсегда. Теперь не видно глаз, потому что вообще ничего не видно… И сказал Он: порази их слепотою. Вспомнить бы ещё, за что.Аз многогрешный был туда зван…
Кто-то зовёт тебя по имени; нет, это всего лишь прикосновение, лёгкое, но решительное касание струн. Пора возвращаться… Мы ещё не сыграли.