Сочельник. Лагерь гудит в предвкушении праздника.
Радио в столовой играет сплошь Рождественские песни и гимны, и кто-то умудрился раздобыть остролист, который теперь красуется в каждом уголке лагеря, и наверняка не только в местах общего пользования. На украшения для огромной ели в столовой пошло всё, что имеет мало-мальски праздничный вид. Были тут звезды, вырезанные из консервных жестянок, колокольчики из картона, нашлось даже некоторое количество мишуры. Погода неделю назад наконец решила, что стало достаточно холодно, и теперь снег укрывает землю плотным одеялом. Не то чтобы это идеальные условия, но Мельбурн совсем не против, что Виктория и ее люди временно застряли в лагере. По всей территории лагеря начинают появляться небольшие снеговики — один он обнаружил даже на крыше своего кабинета: ее команда (и кое-кто из его людей тоже) явно изнывают со скуки. Ну, по крайней мере, они находят поводы для празднования.
Вечером он видит ее в столовой в окружении своих ребят и улыбается: она снова стала смеяться. Он почти две недели не слышал ее смеха, и эти звуки наполняют его сердце легкостью, которой он не ощущал уже много месяцев. Лицо ее, когда она смеется, становится таким живым, и вместе с тем наливается такой мягкой красотой. К крохе-петарде капитану потихоньку возвращается искра.
— Ночь на дворе, капитан, — позже, много позже тихо говорит он за ее спиной. Она стоит у входа в офицерскую столовую, любуясь через проем открытой двери легко падающим снегом. Обернувшись, она одаривает его спокойной улыбкой.
— Рождество на дворе, сэр, — говорит она.
— Сейчас уже да, — согласно кивает он, взглянув на наручные часы. — С Рождеством, капитан, — усмехается он. Она широко улыбается в ответ.
— С Рождеством, генерал.
Он смотрит на снег. Можно и сейчас, решает он. Она возненавидит его за это, какое бы время он ни выбрал, так почему бы и не в Рождество?
— Капитан Кобург сообщил вам о своем отбытии?
— Да, сэр.
Он давно об этом думал, с тех пор как парнишка заявился к нему в кабинет со своей просьбой, и если за последние семь недель он что-то и понял, так это то, что он в нее влюблен, и не выживет в этой войне, если не уцелеет она.
— Ваш дядя, возможно, был прав, — начинает он, и она недоуменно моргает. — Возможно, для вас было бы лучше вернуться домой с капитаном Кобургом.
Виктория отступает на шаг, слегка раскрыв рот и тряся головой. Слово «Предатель» так и читается у нее на лице.
— Пока у вас еще есть такая возможность, — осторожно добавляет Мельбурн, зацепившись взглядом за еще незаживший порез на ее лбе. — Если так и дальше пойдет, то с помощью американцев война закончится к июлю.
Она молчит. Он не может заставить себя посмотреть на нее, он не выдержит вида обиды на ее лице.
— Почему вы так отчаянно хотите, чтобы я уехала? — спрашивает она, и тон ее выдает, что она знает ответ. Он тихонько выдыхает — он-то думал, что у нее уже всё прошло. Он явно ошибался: смотрит она на него так же, как смотрела тогда, несколько недель назад, на этом самом месте — осознание этого приходит уколом вины.
Не может он быть ей нужен.
Он не отвечает, и тогда она делает шаг навстречу, близко, очень близко. Взгляд ее пронзителен. Моргнув, он опускает глаза на собственные ноги.
— Чего вы боитесь? — спрашивает она.
О, если бы она только знала. Он боится ее смерти. Боится увидеть, как в лагерь ввозят ее безжизненное тело. Боится, что ее тело никогда не найдут.
Ее серьезность его ужасает: в этом ее взгляде именно то, чего он опасался.
— Много чего, — произносит он наконец. — Что придется однажды отправить телеграмму вашей матери, — признает он, демонстративно встречаясь с ней взглядом.
— И всё? — тихо спрашивает она. Он выдыхает.
— Нет, — шепчет он. Но нет, нет, нельзя. Нельзя. Нельзя ей связываться с ним. Нельзя ей делать такое. У него кружится голова. — Прошу вас, — молит он внезапно охрипшим голосом. — Есть правила. Они существуют не просто так.
— Альберт сказал, что вы едва не ударили его, когда он вернулся без меня. Мне кажется, поздновато вспоминать о правилах, — замечает она. Он фыркает. Есть такое. — Вы сами твердите, что войне скоро конец, — мягко добавляет она через несколько секунд. Он поднимает на нее взгляд.
После войны.
Он качает головой.
— У вас вся жизнь впереди. Я даже не должен был… — он умолкает, кляня свой язык, пиво, усталость и эмоции, его развязавшие. В ту секунду, когда объяснение возникло в его голове, оно казалось логичным и правильным и не замедлило соскользнуть с его губ, но…
— Что не должны были? — спрашивает она, прежде чем он успевает взять себя в руки. Она гневно хмурит брови.
— Я не должен был быть здесь. Я не ожидал, что стану генералом, — лжет он, глядя на нее, но она качает головой. На лице ее смесь ужаса, беспокойства и чистой злости — она видит его насквозь.
— Не смейте больше так говорить, — на одном дыхании говорит она, тыча в него пальцем и мотая головой. — Никогда. — Она задыхается от слез, и он проклинает свою глупость.
— Простите, — быстро произносит он. — Не следовало так говорить. Это несправедливо.
— Не следовало так говорить, потому что это не должно быть правдой! — восклицает она.
— Это и не правда. Теперь уже не правда, — говорит он, глядя ей в глаза. — Прошедший год напомнил мне, за что я сражаюсь. — Он судорожно втягивает воздух в легкие. — Вы мне напомнили.
Она смотрит на него, не моргая с секунду, а потом делает глубокий вдох и сразу выдох, и он запоздало замечает решительный блеск в ее глазах.
— Я думаю, что вы меня любите, — произносит она, чуть задохнувшись, но в голосе ее он слышит уверенность. Он смотрит в пронзительные голубые глаза.
— Да, — тихо признает он. Нет смысла изворачиваться, врать ей было бесполезно. Она уже знала.
— Я люблю вас, — ее шепот ломает в нем что-то.
— Знаю, — шепчет он тоже, не доверяя своему голосу. — Зря.
— Знаете, я устала слышать чужое мнение о том, что мне следует делать со своей жизнью вне Британских вооруженных сил, — говорит она. Он закрывает глаза и чувствует вдруг осторожное прикосновение ее руки к своей щеке, ласково скользнувший по его скуле палец. У нее такие теплые, мягкие руки — ему бы оттолкнуть ее, но он так отчаянно этого желал, он так жаждал ее прикосновения, ее любви… и потому он накрывает ее маленькую ручку своей ладонью. — Пожалуйста, — шепчет она.
Прерывистый вдох. Он открывает глаза. Она уже так близко, и предательский разум, соучастник сердца, напоминает, что они стоят в дверном проеме офицерской столовой, и других возможностей у него может не быть. Он быстро озирается вокруг: никого. Никого, кроме них двоих.
— Сейчас Рождество, и наш уголок ада, кажется, замерз, — медленно произносит он, поднимая глаза. Он наблюдает, как она следует его примеру, и невольно улыбается, видя ее разинутый рот и порозовевшие щеки. Она опускает голову, упершись взглядом ему в грудь, но наконец набирается смелости заглянуть ему в глаза — всё это за какие-нибудь пару секунд. Ее рука, только что лежавшая на его щеке, опускается ему на грудь.
— Совсем замерз, — соглашается она, украдкой посмотрев на краешек его рта, и он, подойдя к ней вплотную, прижимается губами к ее губам. Они мягкие и теплые, несмотря на холод, но мгновение спустя он отрывается от них, чтобы взглянуть на нее. Виктория моргает, и уголки его губ слегка приподнимаются: такой ошеломленной она выглядит. Он-то наверняка выглядит как всегда.
Она снова бросает взгляд на его рот, и рука ее скользит от его груди к шее и притягивает его вниз, требуя нового поцелуя, и он более чем счастлив повиноваться. Он и забыл, как это прекрасно — целовать кого-то, кто тебя любит.
Наконец он отстраняется, прижавшись лбом к ее лбу, нежно поглаживая ее плечи. Она прижимает ладони к его груди.
— Я решила, что омелу можно оставить, — говорит она.
— Вот оно, праздничное настроение, — усмехается он. Она хихикает. Сердце оглушительно колотится в его груди.
Ей это не понравится, но по-другому никак. Он генерал, она капитан, и пусть она формально не у него в подчинении, такие отношения не поощряются. Это опасно. Это неразумно. И да поможет им Бог, если об этом узнает ее дядя. Или ее мать.
Но против компромисса она возразить не должна.
— Сейчас еще не время, — говорит он осторожно. Она отстраняется и кивает.
— Подождем, — объявляет она. В голосе ее едва заметно сквозит страх, и его лицо смягчается. Разве же он мог бы не ждать ее? Теперь он от нее не откажется — если только она этого не захочет. — И я никуда не поеду, — добавляет она. Он улыбается и, подавшись вперед, запечатлевает на ее щеке нежный поцелуй.
— Думаю, ждать придется недолго, — шепчет он ей на ухо и чувствует, как она дрожит в его объятиях.
***
На следующее утро у нее усталый вид. Неудивительно, если учесть, что расстались они накануне во втором часу утра — зато счастливые. Она замечает его с другого конца столовой, и от ее застенчивой полуулыбки его сердце воспаряет. Он улыбается в ответ и поспешно опускает взгляд, усилием воли придавая своему лицу вид, более приличествующий генералу — которому совершенно точно не следовало накануне долго-долго целовать капитана УСО под омелой, висящей в нескольких футов от этого самого стола, за которым он сейчас сидит.
— С Рождеством, генерал, — окликает его Виктория, и он оглядывается.
— С Рождеством, капитан. Надеюсь, Санта-Клаус вас не обделил?
Ее губы изгибаются в улыбке.
— Санта-Клаусу придется наверстать упущенное, когда всё это закончится, — говорит она, притворно хмурясь, и он против воли улыбается ее дерзости. Офицерская столовая почти переполнена, и хотя все болтают и смеются и просто радуются жизни, за ней всегда кто-нибудь да наблюдает. Он вздергивает бровь. Она закусывает щеку.
После ужина она встает на пороге столовой. Он с любопытством прищуривается, заметив, что Пэджет поглядывает на омелу. Интересно, как она поступит.
— Мэм, — объявляет Альфред, опускаясь на одно колено перед Викторией и протягивая руку. — Поскольку сейчас Рождество, могу ли я просить удостоить меня поцелуя под омелой?
Мельбурн почти физически ощущает, как напрягаются в ожидании офицеры за его спиной: не так давно она ясно дала всем понять свое мнение на сей счет. Но он просто улыбается.
— Раз вы так любезно просите, лейтенант, — почти повелительным тоном отвечает она, смотря на Альфреда сверху вниз, и протягивает ему руку. Офицеры хохочут, наблюдая, как тот берет предложенную руку и запечатлевает поцелуй на тыльной ее стороне. Когда Альфред поднимается и кланяется ей, она, не удержавшись, хихикает — так дурашливо всё вышло. Ее смеющиеся глаза находят глаза Мельбурна, и тот ухмыляется в ответ.
Позже, уже ночью, когда лагерь стихает, он стоит в снегу, не обращая внимание на колючий холод, смакуя остатки праздничного настроения, которое носилось по лагерю весь день. В этом году у него есть что праздновать.
Он вздрагивает, услышав за спиной ее голос, окликающий его. Он оборачивается, но она скрывается в столовой. Нахмурившись, он следует за ней.
Войдя в столовую рядового состава и обернувшись, он видит ее под омелой. Она закусывает губу, и он вертит головой, осматриваясь. В столовой пусто, как и полагается в столь позднее время: отбой был полчаса назад.
— Другого шанса еще долго не будет, — полузастенчиво-полуигриво шепчет она, и, ухмыльнувшись в ответ, он преодолевает разделяющее их расстояние за несколько коротких шагов и крепко целует ее.
Долгое будет ожидание, думает он. Скорее бы закончилась эта война.
***
8 мая 1945 года
Сообщение застает их у Брунсвика.
Он смотрит немигающим взглядом на телеграмму, раскрытую в его руке. Юный курьер буквально дрожит от восторга.
Вот и всё.
Он обводит взглядом собравшихся вокруг него людей и кивает.
— Война окончена. Сегодня утром подписана безоговорочная капитуляция.
В оглушительной тишине ошеломленные люди переваривают услышанное.
Война окончена.
Они ждали долгие месяцы, неумолимо продвигаясь к Берлину, и ожидание казалось бесконечным. Когда русские заняли Берлин, Мельбурн подумал, что теперь-то они наверняка сразу что-то услышат, но прошло уже несколько дней.
Он опускает взгляд на карту, устилающую большой письменный стол, на маленькие цветные флажки, кружки и карандашные отметки, кажущиеся теперь почти ненужными, и снова смотрит на смеющихся и пожимающих друг другу руки людей, и не может думать ни о чем, кроме
нее.
Но ему нужно сделать объявление, и он пожимает руки своим офицерам, а потом отходит туда, где стоит, неверяще тараща глаза, Альфред. Мельбурн коротко кивает ему и, боясь, что Альфред самовоспламенится, если не найти ему какое-нибудь занятие, посылает его за рупором.
Он с улыбкой наблюдает, как лагерь медленно накрывает волна ликования. Они ждали этого столько месяцев, столько лет, они заслужили каждую секунду этой радости. Развернувшись, он направляется обратно в здание штаба, где кто-то из офицеров откупорил бутылку виски, и все смеются и пьют, и он с облегчением расслабляет плечи.
Конец.
Он не знает, что делать. Ему ничего так не хочется, как обнять ее, покрыть ее губы, ее лицо и всю ее поцелуями, но ему страшно.
Он не видел ее три месяца.
Страх, что она могла передумать, мучает его перед сном, когда он позволяет мыслям о ней целиком заполнить его разум. Он не стал бы ее осуждать за это, он даже не удивился бы. Виктория молода и красива, а он в свои сорок пять уже не первой свежести.
Но она всё еще в Париже, а он пока не может уехать, поэтому если она в ближайшее время захочет его увидеть, придется ей сдержать обещание — а она ведь узнала новости максимум на несколько часов раньше него. Что проку теперь-то переживать, думает он, и он отчаянно пытается загнать мысли о ней в самый дальний угол сознания.
И когда двадцать минут спустя, посреди всеобщего веселья, вылившегося уже на улицы, Альфред сообщает, что его ждет срочное послание, он, ничего не заподозрив, направляется в свой кабинет.
