***
— Осуществляется ваше желание, — показывает он ей листок два дня спустя. — Пришел приказ подвинуть линию фронта на двадцать миль вперед и захватить лагерь и город. — Она сверкает торжествующей улыбкой. — Разведданные вашей команды убедили командование в необходимости захвата лагеря и железнодорожных путей. — Большего комплимента он сказать ей не мог. Она и ее команда выполнили свой долг перед отечеством, внесли свой вклад, сделали что-то стоящее, что-то хорошее. Ее лицо твердеет. — Когда выдвигаемся?***
В этом лагере, как и во всех остальных, что они успели освободить, ни одного солдата — охрана сбежала много дней назад. Пять сотен пленных встретили их, как ангелов, ниспосланных небом. Это и есть лучшая и худшая сторона войны, думает он. Ему никогда не забыть облегчение и радость на изнуренных лицах. Никому их них этого не забыть. В городе их ждет то же самое, и после того, как оставшаяся горстка горожан убеждается в их добрых намерениях, их встречают с распростертыми объятиями. И тогда он впервые радуется, что к его бригаде прикреплена небольшая бельгийская часть — поразительно, что значит для людей, годами живших в иностранной оккупации, наконец увидеть соотечественников. Именно разведданные ее команды, именно ее тщательное планирование и исполнение операции привело к этому успеху, и потому он более чем счастлив при первой же возможности сказать: «Отличная работа, капитан». Она расплывается в удовлетворенной улыбке, и он не может сдержать собственную. Однако любой успех — это повод для празднования, и в столовой в эту ночь творится безудержное буйство. Он невольно смеется с ними. Они это заслужили. Позже, когда он ловит ее взгляд с противоположного конца помещения, когда выпито немного алкоголя под громогласный смех, что-то мелькает в ее глазах, и он не может отвести взгляд. Он смотрит, как ее лицо принимает серьезное выражение — ее глаза держат его взгляд цепко, не отпускают, пока его наконец не отвлекает вопрос Палмерстона. И мысленно не позволяя себе дать название тому, что ощущает — тому, что отражается в ее глазах — он тем не менее знает, что и она всё читает по его лицу. Он так сопротивлялся этому чувству, он гнал мысли о ней снова и снова, но как он ни старался, ничто не способно было надолго вышибить ее из его головы. Не помогает делу и то, что она делит офицерскую палатку с остальными офицерами, а потому убрать ее с глаз долой и из сердца вон буквально физически невозможно. Ко всему прочему, она ему просто нравилась. Запальчивая, но забавная, с умом острым, как бритва… он получал искреннее удовольствие от общения с ней. У нее всегда наготове был миллион вопросов, так отчаянно она стремилась научиться у него всему, что могла, у него, у человека, которого она — как он вскоре понял — уважала. Она никому не давала спуску и сдачи часто давала так, что мало не покажется, а потому большинство сослуживцев к ней не цеплялись. Всё это, плюс успешные первые задания ее команды, стало надежным фундаментом ее репутации. Он никогда не забудет, какое лицо было у майора Конроя, когда она вернулась с целой и невредимой командой, выполнив все поставленные задачи, да еще и добыв семь бутылок вина, с извинениями, что вина так мало — просто каждый мог унести всего по бутылке. Славно было выиграть то пари, а от улыбки, которой она его наградила, узнав, что он поставил на ее успех, у него едва не остановилось сердце. Он никогда ни на кого и ни на что не ставил, но презрительный оскал Конроя все-таки подстегнул его. Она умудрилась влезть к нему в душу, преодолев все заслоны, эта взрывная красавица капитан с ярко-голубыми глазами, и он решил: пусть. Ничего ведь не может быть между ними, и ничего не будет. Она, юная, красивая, ни за что не ответит на чувства немолодого, уставшего от жизни мужчины — ей такое и в голову не придет. Но этот ее взгляд сейчас… как же он ошибался. Когда он смотрит на нее снова, она уже улыбается и смеется со своей командой, и он задерживает взгляд на несколько коротких секунд. А не стоило бы: она чувствует его взгляд и поворачивает голову, смотрит мягко, но настороженно, и он не выдерживает, он отворачивается и вскоре тихо покидает столовую, распрощавшись с соседями по столу. — Генерал! Куда вы? — слышит он за спиной и оборачивается, смерив ее изумленным взглядом. — Почему не празднуете? Вы ведь всегда говорите, как важно подавать хороший пример своим людям, сэр, — тараторит она. Он качает головой. — Слишком много работы. Нужно проследить, чтобы добытые вами документы попали к Леопольду. — Оправдание так себе, и им обоим это известно. — Прямо сейчас? — спрашивает она, слегка сощурившись. — Да. Она хмурит брови. — Как вы и сказали, я должен подавать хороший пример своим людям. Во всем, — подчеркивает он, а потом разворачивается и уходит.***
Она еще не до конца осознала, понимает он, что она уже не в Сопротивлении, что она командир и не может участвовать в каждой операции просто потому, что ей так хочется. Она молода и красива, и он знает, как именно Сопротивление использует женщин, но теперь у нее другая жизнь. Более того, она женщина в боевой зоне, к тому же владеет французским и немецким, и в боевой обстановке она одновременно чрезвычайно ценный актив и огромная ответственность для других. У него нет ни малейших сомнений, что любой член ее команды — и большая часть его бригады — в конечном счете сломается под пыткой, если пытать будут ее. Они многократно это обсуждают, и всякий раз она слушает его с бунтарским выражением лица. Ясное дело, ей не нравится то, что он говорит, но в итоге она обещает, что участвовать будет только в тех операциях, в которых ее участие необходимо. Он сдается. Утром у его двери появляется Гарри, огорошив его сообщением, что отбывшая вчера утром группа задерживается. — Где капитан Кент? — Она с ними, сэр. Он недоуменно моргает, едва успев удержаться от дальнейших расспросов. Довольно и того, что он не знал о ее участии в операции, не хватало еще спрашивать причину. — Какая задержка? — Шесть часов. Расчетное время возвращения было четыре ноль-ноль, сэр. Шесть часов, вопит разум, и он усилием воли подавляет панику. Сосредоточься. Проходит еще четыре часа, и они возвращаются. Падает снег, холод собачий, и он весь извелся. Они еще никогда так не задерживались. На операцию было отпущено двадцать четыре часа. Они пропали на тридцать четыре. — Генерал! — слышит он крик сунувшегося в дверной проем Гарри и вылетает из кабинета. Она стоит посреди улицы, ее люди стоят за ее спиной, промерзшие, с ног до головы покрытые грязью и сеном, смотрят на него с опаской. Живые. За несколько секунд он успевает испытать полный спектр эмоций, от безмерного облегчения до едва сдерживаемой ярости. — Капитан, в мой кабинет, сейчас же! — чеканит он, разворачиваясь на каблуках. Он врывается в кабинет, едва не трясясь. Понимая, что должен взять себя в руки прежде, чем откроет рот, он делает глубокий вдох, запускает руки в волосы, опирается на письменный стол. Услышав ее шаги, он выдыхает, медленно, неслышно. — Почему вы отправились на операцию? — тихо спрашивает он, смотря на ее бледное лицо, перемазанные щеки, розовый от мороза нос. — Нужен был кто-то, владеющий немецким, сэр, — говорит она, и он сжимает кулаки. — В вашей команде таких четыре человека, — отвечает он как можно спокойнее. Она моргает, и в следующую секунду лицо ее искажается гневом. — Майло ранен, Артур еще нездоров, а двое других не отдыхали уже несколько недель! — Почему вы посылаете их на задания всех сразу? — парирует он. Она отшатывается, возмущенная несправедливостью намека: какой же из тебя командир? — Не посылаю. Следующим должен был идти Майло, — скрипит она. — Только вот нелегко пройти четыре мили на свежерастянутой лодыжке. Сэр. — Вы должны были отложить операцию, если не располагали необходимыми кадрами, — говорит он. Она стискивает зубы. — Я располагала кадрами… — Вы не кадр! — повышает он голос, перебивая ее, и она вздрагивает, крепче сжимая кулаки, в тонкую полоску сжимая губы. — Вы актив. Вам не позволено рисковать собственной безопасностью помимо случаев, когда иного выбора нет! Вас могли взять в плен или убить! — Тогда я погибла бы со своей командой! — Именно этого я и боюсь! — кричит он, и она таращится на него своими огромными глазищами, приоткрыв рот… эх. Вот оно, вот для чего нужен устав. Она для него важнее, чем кто-либо в этом лагере. Какая уж тут, к дьяволу, объективность. Он закрывает глаза. Он опускает голову. Она всё молчит, только смотрит и смотрит. Он заставляет себя взглянуть в ее полные муки глаза. Перемазанное грязью лицо ее пылает. Прекрасная. Бесценная. Живая. — Вы ранены? — Она мотает головой. — Нет, сэр. — Кто-нибудь из ваших? — Нет, сэр. — Что произошло? — В фермерский дом вернулась группа, — дрожащим голосом рапортует она. — Видимо, не так он был заброшен, как могло показаться по аэрофотоснимкам. Их было четверо. Коллаборационисты. Пришлось ждать, пока они уснут. — Он молча кивает. — Простите, сэр, — почти ровным голосом добавляет она, и он опять кивает. — Ступайте, приведите себя в порядок. Она выходит, и он, рухнув в кресло, роняет голову на руки.***
По-настоящему пьяной он ее никогда не видел. Пожалуй, за всё то время, что он с ней знаком, пьяна она и не бывала. И это разумно: конечно, ее команда за ней приглядела бы, но… как она и напомнила тому юнцу, американскому солдату — пять лет войны, почти четыре тысячи мужчин. Однако вот она сидит, кажется, вполне себе под мухой. Он наблюдает за ней украдкой. Уже перевалило за полночь. Она почти одна в пустой, как и полагается в такое время, столовой. Собственно, и ее тут быть не должно — отбой был полтора часа назад — но он придираться не станет. Гарри видел, как он вошел, Гарри хлопает ее по плечу, встает и выходит, быстро отсалютовав: «Генерал». Он направляется к ней. — Капитан, — здоровается он. Она поворачивается к нему и поднимается. Она смотрит на него блестящими в тусклом свете походного фонаря глазищами, моргает, как сова, и ее губы расплываются в широчайшей улыбке. Ему стоит большого труда не улыбнуться в ответ. — Генерал! — Развлекаетесь? — Да, — заявляет она, подумав немного. Его губы трогает улыбка. — Вам, наверное, неплохо бы отправиться отдыхать, — предлагает он, и она делает к нему шаг. — Но я не хочу спать! — восклицает она — пожалуй, чуть более радостно, чем предполагает ситуация. — Праздновать нужно! Мы ведь почти в Германии! Ее энтузиазм заставляет его слегка усмехнуться помимо воли. Виктория навеселе совершенно такая же, как капитан Кент, только… веселее. И она это заслужила: в общем и целом союзные войска заняли чуть более сотни километров меньше, чем за две недели, и теперь они расположились у германской границы. Командование надеялось закончить войну к Рождеству, но сейчас, думает он, в штабе рады будут, если хотя бы получится перейти германскую границу к середине декабря. Впереди еще немало боев. — Верно, — тихо произносит он, окидывая взглядом пустое помещение, убеждаясь, что они здесь одни. Она делает еще шаг. — Всё почти закончилось, — так же тихо говорит она, и лицо ее мрачнеет. — Вы как будто разочарованы, — отвечает он, разворачиваясь и шагая к двери. Негоже будет, если его застанут наедине с подвыпившей капитаном в столовой посреди ночи. — Нет. Да, — запинается она, хмурясь, шагая плечом к плечу с ним. — Разочарована, но не тем, что война закончится. Я просто не хочу домой. Он медленно кивает, отлично ее понимая. — Не хочу расставаться с вами, — шепчет она, и вдруг оказывается, что она стоит очень, очень близко, и взгляд ее мечется между его глазами и его ртом, ой, зря она это. Только не здесь, только не сейчас, особенно с учетом бродящего в ее венах алкоголя. Она — его…? Не может быть. Воздух между ними наэлектризован, и всего-то взять да чуточку наклониться, слегка повернуть голову, и она дотянется до его губ, и… — Невозможно всегда получать то, чего хочется, — тихо, обрывисто говорит он, словно долг перед страной и любовь к ней силой выдирают из его рта каждое слово. Он делает шаг назад, смотря на… да куда угодно, лишь бы только ненароком не взглянуть на ее губы, на ее глаза… и легонько обхватив ладонями ее плечи, чтобы помешать ей приблизиться. И когда он наконец заставляет себя посмотреть ей в глаза, сердце в его груди разрывается от того, что он в них видит. Слезы. Рот ее, еще минуту назад чуть приоткрытый, сомкнут. Она тяжело сглатывает, отводит и опускает взгляд. Она отступает, она поворачивается и выбегает в дверь, и он машинально отпускает ее плечи и смотрит ей вслед. А когда запрокидывает голову и потирает шею, то видит над своей головой проклятущую омелу, как раз там, где она едва не поцеловала его, хотя лагерь уже в полутора сотнях миль от того места, где ее повесили в первый раз. Черт бы побрал того, кто прислал к ним американцев.