Для каждой вещи срок и время

Нежная зелень лета уступила дорогу бурой ржавчине и апельсиновому золоту осени, которое быстро обернулось скользкой, хлюпающей массой слякоти и мокрой листвы. Но и те унылые краски давно исчезли, утонув в обнимающем лагерь по ночам тумане, за оголившимися деревьями и проплешинами пейзажа, разоренного боевой техникой. Он всматривается в деревья на сером от горьких оттенков надвигающейся зимы фоне. За прошедшую неделю температура значительно упала, и земля под ногами каждое утро преображалась из слякотного месива в заиндевелую скользкую сплошную корку — верный признак скорого снега. Рановато в этом году, думает он. Ну конечно. Всё ведь наконец пошло по плану — так почему бы не запороть дело небольшим снегопадом в начале ноября? Снег значит Рождество. Он отметает мысль в сторону: нет для него Рождества, и ни для кого из его людей тоже нет. У них есть работа, и пусть кажется, что конец войны близок — пусть чувствуется, что наступил перелом — пока еще ничего не закончилось. Им по-прежнему нужно выполнять поставленные задачи, нейтрализовать ключевые цели, освобождать пленных — и всё это имеет решающее значение для успеха Британии. Для успеха всего мира. Да и что ему, собственно, праздновать? Интересно, пойдет ли ночью снег, думает он, надеясь, что нет, не пойдет — снег ее команде только во вред. Неурочный снег — значит останутся следы. Да, ее ребята к таким ситуациям подготовлены и знают, что делают, но снег почти всегда осложняет дело, и он беспокоится. Она врывается в его палатку смерчем — видимо, встреча прошла неудачно. — Американцы, — ворчит она и практически швыряет папку на импровизированный письменный стол. — А я-то думал, вы к ним потеплели, — сухо отвечает он. — Они хотят забрать половину моей команды, сэр! — она почти кричит, и он поднимает брови. — На задание, которое почти наверняка обречено на провал? Ну уж нет! — Каковы их доводы? — Например, мы говорим по-немецки лучше них. Он задумчиво хмурится. — Они правы, — говорит он. — Удивительно, что они добровольно признают чужое превосходство хоть в чем-то. Она закатывает глаза. — Я этого не допущу, сэр. — Разумеется, мэм. Она выдыхает, смерив его взглядом. — Вы знали. Он пожимает плечами. — Догадывался. Не за моей же бригадой они явились, — насмешливо произносит он. Она поджимает губы. — И потом, четверо из моих в ближайшие два месяца уходят на побывку, — говорит она, — и это их первое Рождество за три года. Я их не отзову — разве что сам Гитлер нагрянет! Она шумно пыхтит. Он кивает. Конфликт ситуации ему понятен: чем дольше они задержатся здесь, тем больше времени будет у нацистов укрепить позиции и отбросить их, мобилизовав оставшиеся крохи сил. Тем больше времени у нацистского командования безвозвратно исчезнуть в лесах. Но слякоть и дождь, и уже неминуемый снег, и напряжение близкого конца действует на всех: она пробирала его до костей, эта нервная усталость, что сковывала его маленький лагерь. Это была долгая, горькая, изнурительная война, и столько еще нужно сделать. Власть предержащие надеялись, что всё закончится к исходу году, но нацисты капитулировали не так охотно, как им мечталось. Все устали. Всем нужна передышка, чтобы собраться с силами и добить врага до середины следующего года. Он наблюдает за ней: она сидит за своим импровизированным столом в своей обычной форме и сапогах, разбирая бумаги, роясь в своих вещах и просто создавая шум. Он невольно улыбается краешком губ. Ему так же, как всем остальным, не терпится избавить мир от нацистов и подарить мир разоренному войной миру, в котором они сейчас живут. Он видел беженцев — отчаянные лица женщин и детей, жаждущих тишины, покоя, еды и мира. Она шагала бок о бок с ним, когда они освобождали первый из многочисленных лагерей, когда они только начали постигать истинные масштабы человеческой способности разрушать. Но конец войны означает, что она уедет, вернется в Англию, как и он, и исчезнет из его жизни. Похоже, война сделала его неописуемым эгоистом, и он ощущает щупальца стыда, вползающие в душу. Бригадный генерал, влюбившийся в кроху-петарду капитана. По правде говоря, стыдно ему за себя только совсем чуть-чуть. Она его единственный лучик света в этой войне, но и этот лучик омрачен тенью смерти, мраком жестокости и обмана. — А вы бы согласились, сэр? — спрашивает она позднее, когда он уже собирается выйти из палатки. — Решать не мне, — говорит он, понимая, что ответ его звучит пустой отговоркой, хотя это совсем не так. Она сбежала из дома, чтобы сражаться в рядах Сопротивления — с невероятным успехом, судя по тем байкам, что он слышал — прежде чем уступить уговорам родственников вступить в более формализованное и менее опасное подразделение. Она раз за разом доказывала свою компетентность, свою силу — следствие характера, личности и опыта, и он не позволит ей больше так опираться на его советы. Поначалу он принял ее под свое крыло, этот прекрасный маленький фейерверк, воспламеняющий всё на своем пути, но, осознав, на что она способна, кем она в действительности является без своей фамилии, он стал всё чаще отступать в сторону. Теперь она может летать и без его помощи, а он готов на это смотреть. Наверное. Он вовсе не уверен, что его сердце способно это выдержать. Но он это сделает, потому что это она. Она опускает глаза, отворачивается, теребит документы. — Вы примете верное решение, — тихо произносит он, и она снова поднимает на него взгляд. — Как всегда. Она коротко кивает, и он покидает палатку.

***

— От них нигде нет покоя! — стонет она, плюхаясь за стол рядом с ним. Он, вздернув брови, глядит в проем двери на ярко освещенную столовую рядового состава, значительно более людную и шумную, чем обычно. — Они наши союзники, — напоминает он ей. — Мы в них не нуждаемся, сэр, — бросает она, и он окидывает ее пристальным взглядом. Это заведомая неправда, и ей это прекрасно известно. — Кто это был? — спрашивает он, отхлебывая пиво из своего бокала и сознательно не смотря на нее. Ее взгляд прожигает дыру в его виске, и он слегка поворачивает голову. Она в ярости, думает он. Она вполне может его ударить. Однако она просто опускает взгляд и крепко стискивает собственный стакан. — Некто по имени Александр. Он не спрашивает подробностей. О том, как всё закончилось, он может легко прочесть по пылающему в ее глазах огню. — Полагаю, Александр уже кастрат, — говорит он. Она так резко поворачивает к нему голову, что он всерьез опасается, не повредила ли она шею. Но она отводит глаза, фыркает, прикрыв рот ладошкой, и содрогается всем телом от безмолвного смеха, и он посмеивается вместе с ней.

***

— Ну нет, — решительно чеканит она. — Нет, — повторяет она раскрасневшемуся, скалящему зубы молодому американцу, стоящему на лестнице у двери, в которую они только что вошли, направляясь из офицерской столовой в столовую рядового состава. — Нет. Он стоит в трех шагах позади нее, скрестив руки на груди. Ему всегда нравилось наблюдать. Кроме того, этого ей нужно не покалечить, а он уже видит знакомые признаки надвигающейся бури. — Так Рождество ведь, — отвечает солдат, словно сошедший с плаката, призывающего записаться в армию Соединенных Штатов, и она слегка склоняет голову набок. — Мэм, — поспешно добавляет парень, быстрым взглядом окинув ее плечи, спустившись на несколько ступенек с лестницы и вытянувшись перед ней. — Да хоть второе пришествие Христа, мне плевать, боец. — Так просто чуток позабавиться, мэм, — отвечает он и, медленно соображая, что именно ляпнул, меняется в лице. Губы Мельбурна, наблюдающего за ним, дергаются в мимолетной усмешке. Она делает шаг вперед, слегка опустив голову, и у парня от щек отливает вся краска. — Опаньки, — тихо выдыхает голос у Мельбурна за спиной, и он едва сдерживает смешок. Уж кто-кто, а бедняге Альфреду капитанский норов хорошо знаком. Эта мысль заставляет его обернуться: о, да у нас зрители. Происходящее не осталось незамеченным, и вокруг собралась почти вся столовая. В глубине души он доволен. Его собственные люди перешептываются, и те, кто знают ее, раcскажут остальным, но одно дело услышать слухи, и совсем другое — увидеть собственными глазами. Эта группа американцев теперь знает, с кем имеет дело, и так же узнает следующая. Они сами увидят, какова она, эта капитан — эта красивая женщина, у которой больше власти, на которой больше ответственности, чем когда-либо достанется большинству из них, — женщина, которая ни от кого не потерпит неуважения. — Ваше имя, боец? — Голос гладок как шелк, только на самом деле это вовсе не шелк, а полированная сталь, и Мельбурн внезапно осознает, как он рад, что к нему такой голос вряд ли когда-нибудь будет обращен. — Рядовой Аарон Ренделл, мэм! — почти что выкрикивает американец, не сводя глаз с точки на стене за ее спиной. Соображает парень, думает он. У него еще есть шансы выжить. — Откуда родом, рядовой Ренделл? — Вермонт, мэм. — Как давно в Европе, рядовой? — Ставлю полфунта, что дело кончится слезами, — шепчет Альфред, склонившись к его уху. — По рукам, — шепчет он в ответ. Не кончится, не в этот раз. Не перед ребятами из его части. То ли дело боевая обстановка. Тут же обычное дело, повседневное, дисциплина, уважение к вышестоящему чину. Она жестка и не склонна к компромиссам, но не жестока. — Восемь месяцев, мэм! — Я так понимаю, дома девушка ждет? — Да, мэм! — чуть сбивчиво. — И как по-вашему, хорошенькая она, рядовой? — Красавица, мэм! — Мельбурн снова не сдерживает улыбку: в голосе рядового сквозит замешательство. — Вы не видели свою девушку восемь месяцев, рядовой, и при этом решили развесить омелу в военном лагере, насчитывающем двести семнадцать женщин и четыре тысячи мужчин, на шестом году мировой войны. — Она смолкает. В столовой стоит гробовая тишина. — Вы полагаете, что вы верно оценили ситуацию, рядовой? Лицо бойца выдает внутреннюю панику. — Нет, мэм. — Так я и думала, — ледяным голосом подытоживает она. — Вольно. Рядовой тем не менее стоит, вытянувшись в струнку, пока она обходит его и выходит из столовой, и продолжает стоять, когда мимо него проходит Мельбурн — и тот мимоходом хлопает парня по плечу. — Молодец, — беззлобно говорит он, и у молодого человека опускаются плечи. — Он не виноват, что он американец, — бросает Мельбурн ей вслед, негромко, чтобы слышно было только ей. Она останавливается и поджидает, пока он поравнялся с ней. — Я не поддамся сомнительному очарованию веточки полупаразитической флоры, инициирующей бесчисленное количество неловких взаимодействий и навязывающей близость людям, которые в иных обстоятельствах и не дотронулись бы друг до друга! — восклицает она. — Ну, празднично, — невозмутимым тоном отвечает он и ухмыляется, поймав ее хмурый взгляд. — Вам не кажется, что вы самую малость перегнули палку? — продолжает он чуть погодя, остановившись и подняв взгляд на чернильно черное небо. Даже не глядя на нее, он знает, что она закатила глаза в ответ. — Восемь месяцев, — напоминает он. — Вы действительно считаете, что развесить по лагерю омелу — это хорошая мысль? — в ее голосе слышится легкое недоумение. — Не сказал бы. Однако, цитируя ваши же слова — идет шестой год войны. Ребятам не помешает немного радости в этой адской дыре, — бормочет он. — Где ж ее еще вешать. — Он пожимает плечами. — Кроме того, не так уж и далеко Рождество. Она недоверчиво щурится на него. — Почему вы так отстаиваете эту затею, сэр? — Я не отстаиваю, я всего лишь морально вас подготавливаю, потому что вы увидите эту омелу на том же месте завтра же вечером, — ухмыляется он. — Вы ведь знаете, Леопольд обожает американцев. Спокойной ночи, — добавляет он и поворачивает на импровизированную аллею, ведущую к его жилищу.

***

Конечно, он знает, какие ходят слухи, но ему всё равно. И потом, если люди будут думать, что она спит с ним, бригадным генералом Уильямом Мельбурном, они, скорее всего, оставят ее в покое, и он этому более чем рад. Ей и без того достается гораздо больше, чем должно бы, из-за одного только ее пола. Конечно, он знает, что будут говорить за ее спиной, но оно, пожалуй, того стоит. Она уже распяла не одного неосторожного и успела заслужить достаточно уважения у тех, кто ее знает, чтобы кто-либо всерьез считал, что она всего добилась через постель. Да и имя выдает ее с головой: не секс, так непотизм, так что он рад чему угодно, лишь бы хоть как-то оградить ее. С остальным она справится сама. О да. Это она умеет. Один из недавно прибывших бельгийцев, тоже капитан, излишне настойчив и излишне фамильярен с ней однажды вечером. Когда она имеет неосторожность пройти под висящей над дверью омелой и он увязывается за ней, у нее кончается терпение. Мельбурн даже не пытается ее остановить. Бельгиец хромает не меньше суток, и его хромота доносит информацию до остальных лучше, чем что-либо. Палатку Мельбурна едва не сносит от крика подполковника бельгийцев. Он вызывает ее к себе, она является и встает по стойке смирно, с каменным лицом. В принципе, она ему не подчиняется, поскольку получает приказы непосредственно из Штаба межвойсковых операций, но это его бригада и его лагерь, к тому же она всего лишь капитан, а он генерал и отвечает за нее, поэтому это в принципе его дело тоже. — Я требую предъявить ей обвинение, господин генерал! — разоряется бельгиец. Представителю страны, которой четыре года назад надрали зад нацисты и которую союзные войска освободили меньше пары месяцев назад, стоило бы вести себя поскромнее. Мельбурн со вздохом потирает висок. Выражение ее лица из бесстрастного становится разъяренным, и он примирительно поднимает руку. — Я понимаю ваши чувства, господин подполковник, и совершенно с вами согласен. — Он видит, как на секунду широко распахиваются ее глаза и как она мгновенно отводит взгляд, как лицо ее вновь каменеет. — Я с радостью дам показания на вашем трибунале, поскольку сам был свидетелем инцидента. Бельгиец растерян. — На каком трибунале? — На котором будут судить вашего человека. Как минимум — за нарушение воинской дисциплины. Бельгиец таращится на него, разинув рот. — Разумеется, я предоставлю исчерпывающий, подробный отчет о поведении всех участников инцидента и нашему, и вашему командованию. Бельгиец, лицо которого приобретает весьма нездоровый оттенок красного, поворачивает к ней голову и переводит взгляд обратно на Мельбурна. — С ней всё в порядке, в то время как мой капитан едва ходит, господин генерал! — Так пусть учится не распускать руки, — отрезает Мельбурн. — Ваши люди гости в моем лагере. Если мне еще раз придется решать подобный вопрос, я сообщу командованию, что вы неспособны поддерживать элементарные нормы подобающего поведения у своих людей, господин подполковник. Бельгиец шипит ей что-то по-французски и вылетает из палатки, и Мельбурн, испустив вздох, садится. — Где же вы научились этому замечательному приему? — У одного бельгийского агента в Сопротивлении, — дергаются насмешливо ее губы. Он закрывает глаза и изо всех сил пытается не улыбнуться. — Ну конечно.

***

Двенадцатью месяцами ранее Его не особо интересует эта новая команда УСО*, приписанная к его бригаде. Эксперимент по внедрению малых, более независимых команд в крупные подразделения, сообщает ему Леопольд. Их задача — инфильтрация, разведка и саботаж. УСО — совсем другая порода бойцов, и он по опыту знает, что обычно они не вписываются в другие полки. Это некадровые военные, добровольцы, записавшиеся на специальную службу и проделывающие крайнее необычные вещи в зонах боевых действий. Тем не менее, они быстро стали элитными боевыми отрядами, которым поручали небольшие, но очень важные задания. Эти люди обычно чертовски высокомерны. Добавь сюда молодых солдат, у которых тестостерон из ушей лезет, солдат, изнуренных годами боев, но всё еще стремящихся показать себя, и… Мельбурн озадаченно потирает висок. Остается только надеяться, что этот самый капитан Кент, кем бы он ни был, способен контролировать своих людей — только стычек в лагере не хватало. Какие бы молодцы ни работали в полевом госпитале, там едва управлялись с пациентами, поступавшими каждые несколько недель. К чему им еще и жертвы тестостерона и глупости? Однако приказ есть приказ. А вместе с приказом получено сообщение из Штаба межвойсковых операций с намеком быть паинькой. Придется делать как велено. Ну, хоть интересно будет. О капитане Кенте он слышал только, что тот обладает особыми навыками и свободно владеет французским и немецким. Капитан Кент оказывается буквально совсем не таким, как он ожидал. — Капитан Виктория Кент, прибыла соответственно приказу, господин генерал! — чеканит она, отдавая ему честь. Ее люди стоят по стойке смирно за ее спиной. Вот оно что. Вот так особые навыки. — Добро пожаловать в лагерь Б, капитан, — говорит он, игнорируя отвисшие челюсти своих людей, воззрившихся на капитана. Капитана-женщину. Они об Управлении специальных операций ничего не знают — они видят перед собой капитана женского пола, у которой в подчинении пятнадцать мужиков. — Спасибо, сэр. — Лейтенант Пэджет проводит вас и ваших людей в вашу казарму. Вы наверняка не прочь освежиться после долгой дороги. — Да, сэр. Спасибо, сэр. Красивая, услужливо и совсем некстати замечает разум. Огонь в огромных голубых глазах и плотно сжатые челюсти: она давно уже поняла, что на войне — и в мире, которым правят мужчины — красота — одновременно и благословение, и проклятие. Но она не стала бы капитаном УСО, не будь она несгибаемой умницей. — Поверить не могу, что женщину сделали капитаном, — позже ощеривается Конрой. Мельбурн открывает рот, чтобы осадить наглеца-майора, но слышит за спиной: — Генерал Леопольд счел, что ваши мужчины не годятся для требуемого задания, потому и прислал меня. Все на миг теряют дар речи от потрясения. Выражение лица Конроя поистине комично, но смеяться никак нельзя. — Капитан, — предупреждает Мельбурн, и она кивает. — Прошу прощения, господин генерал. Майор, — однако в голосе ее ни намека на извиняющийся тон нет. Он перехватывает взгляд Альфреда и коротко кивает. Пэджет протискивается к ней. — Капитан, не желаете ли осмотреть лагерь? Территория большая, тут легко заблудиться. — Была бы вам весьма признательна, господин лейтенант. Спасибо, — кивает она, поймав его взгляд. — Да кем она себя возомнила? — плюется Конрой, когда она и Альфред выходят из палатки. — Капитаном, майор. — Плевать мне, кто она, она… Мельбурн знает, что за этим последует, и не желает этого слышать. — Она капитан армии его величества, и вы не смеете подобным образом отзываться о своих коллегах-офицерах в моем лагере, майор. Я ясно выражаюсь? — твердо говорит он. Конрой с секунду стоит, уставившись на него, и наконец кивает. — Да, сэр, — цедит он, и Мельбурн кивает тоже и отворачивается к письменному столу. Вот и начались они, эти стычки. Он предчувствовал, что без проблем не обойдется, но чтоб так… Она проблема в кубе. Агент УСО, отборный боец, обученный лучше большинства людей в его лагерей — и женщина. Однако о первом знает он один, они же будут видеть только женщину. Что ж, проблема так проблема. Зато интересная.