Лук для дочери маркграфа

      Назавтра Оллард поднялся непривычно рано — впрочем, его горящие глаза заставляли усомниться, ложился ли он вообще — и явился за Такко на кухню, где тот расправлялся с завтраком. Они поднялись в кабинет, где на столе были разложены треснувшее зубчатое колесо и погнутые спицы.       — Как это случилось? — удивился Такко, рассматривая колесо.       — Трудно сказать, — ответил Оллард. — Возможно, я неправильно рассчитал нагрузку, а может, в детали был дефект. Я намерен её починить. Ты знаешь кузнечное дело?       Такко замотал головой, и Оллард удивлённо вскинул брови:       — Быть не может! Никогда не поверю, что ты не пытался сам ковать наконечники для стрел. Так или иначе, мы едем в кузницу.       — Но я правда не умею ковать! — оправдывался Такко. — Меня не брали в подмастерья! Говорили, не подниму молот…       Оллард нетерпеливо махнул рукой и принялся заворачивать детали в мягкую ткань:       — Даже если не получится, нас ждёт приятная прогулка. Я вижу, как часто ты глядишь в окно вместо того, чтобы работать! Предупреди Катерину и иди седлать.       Лес с первых шагов обнял влажной теплотой и горьковатым запахом. Едва отъехав от ворот, Оллард свернул на еле приметную тропинку, где пришлось пустить лошадей шагом, а самим пригибаться от веток.       — Мы едем не в деревню? — уточнил Такко. Тропинка шла на северо-восток, уводя от города и деревни.       — Разумеется, нет, — ответил Оллард. — Чтобы появиться в деревне, мне пришлось бы вызывать из города целую свиту. Положение обязывает. Да и лишние вопросы ни к чему.       Такко кивнул и улыбнулся про себя, вспомнив утренние сборы. Катерина раскудахталась, узнав, что господин маркграф собирается спозаранку невесть куда, даже не вызвав из Эсхена слуг для сопровождения! Оллард коротко и ёмко объяснил, что ему достаточно одного охранника, и Катерина долго возмущалась на кухне, пока им собирали еду в дорогу. Теперь замок скрылся за деревьями, и можно было привычно вслушиваться в звуки леса и всматриваться в густую листву. Лес здесь был другим — тенистый ельник быстро сменился соснами и берёзами. Утреннее солнце било в глаза сквозь зелень листвы и хвои, под копытами лошадей сладко пахли примятые травы, а вдали перекрикивались грибники и ягодники. Всё было почти как раньше, когда Такко охранял обозы, только теперь лошадь под ним была самых чистых кровей, а плечи облекали тонкое полотно новой рубахи и мягкий маркграфский плащ. Вечером его ждал не скудный ужин у костра, а ночлег под крышей замка. И не стоило об этом жалеть.       Он первым приметил впереди просвет и бревенчатые стены. Небольшой покосившийся дом стоял на самом краю леса, а дальше расстилалась поляна, сплошь заросшая вереском.       — Я уже сомневался, верно ли выбрал дорогу, — облегчённо вздохнул Оллард. — Давно здесь не был.       — Не похоже, чтобы здесь кто-то появлялся в ваше отсутствие, — заметил Такко, обводя глазами заросший рябиновой порослью двор, почерневшую от времени коновязь и высокую траву у колодца.       — Сюда никто и не ходит, — подтвердил маркграф. — У местных это место считается дурным. Говорят, в сумерках здесь бродит Дикая Охота. — Он покосился на Такко и усмехнулся: тот вглядывался в вереск, пытаясь усмотреть следы копыт. — В действительности, разумеется, здесь никогда не охотился никто, кроме нашей семьи. Гостевой дом чуть дальше, а здесь жили охотники.       Рассохшаяся дверь, пятна плесени на стенах и затхлый запах говорили, что в доме давно никто не бывал. На полках лежали обрывки ткани — не иначе, лесное зверьё растащило остатки запасов, в клочья изорвав мешки. На длинном столе под окном ржавели тиски, а на полу стоял ящик с промасленными тряпками. Такко не удержался и поворошил их. Под пыльной ветошью блеснул металл.       — Здесь инструменты! — удивился Такко.       — Заберём с собой, — сказал Оллард. — Я и забыл, что оставил их здесь. — Он оглядел комнату, брезгливо поморщился и кивнул на дверь: — Идём во двор! Здесь делать нечего. Проверим, уцелела ли кузница.       В закутке под навесом и вправду обнаружился небольшой горн, сложенный из камней, а за домом — остатки угля. Когда в небо потянулись струйки тёмного дыма, Такко обернулся к маркграфу:       — Приметно…       — Ничего. Местные решат, что на пустоши вновь пирует Дикая Охота. Поговорят с недельку и успокоятся.       Солнце ярко светило сквозь стволы, да и присутствие маркграфа придавало уверенности, но Такко всё равно косился на пустошь. Слишком легко было представить, как меж деревьев мелькают узорные шлемы и лошади плывут над вереском, не оставляя следов…       Когда работа была закончена, солнце поднялось над головой и припекало вовсю. Шестерня была испорчена безвозвратно, но спицам удалось придать нужный изгиб, и теперь они медленно остывали в ведре с водой. Оллард и Такко сидели, прислонясь спинами к нагретой солнцем стене дома, — оба перепачканные углём, в промокших от пота рубахах — и рассеянно наблюдали, как солнечные лучи дробятся листвой. Такко подбрасывал в ладони колесо, испорченное неумело поставленной заплаткой, и прикидывал, можно ли было сделать лучше.       — Пропади оно, это колесо! — махнул рукой маркграф. — Уверен, в мастерской найдётся подходящее на замену. Я рад, что мы выбрались сюда. Давно я не навещал этот дом…       — Здесь жил тот егерь, да? — спросил Такко.       — Вейнир? Да. Благодаря ему я держал своё увлечение механикой в тайне целый год. Мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, и мои родители считали, что негоже всё время возиться с деталями, как простому ремесленнику. Я оборудовал небольшую мастерскую здесь.       — И егерь вас не выдал?       — С чего бы? К тому же я закрывал глаза на то, что кое-кто в Эсхене лакомился олениной чаще положенного. Жаль, что наша дружба окончилась раньше времени.       Он вытянул ноги, небрежно закинул их на чурбан и запрокинул голову, глядя в небо.       — Прекрасный день! Агнет не ездит верхом, и я уже позабыл, когда в последний раз сидел в седле… Надо будет как-нибудь показать тебе окрестности, осенью здесь красиво…       Вересковая пустошь лежала перед ними, залитая солнцем. Воспоминания о вчерашнем припадке Малвайн и мрачных сказках Катерины блекли, как и легенды о призрачных всадниках. Ещё бы маркграф не торопился сюда, просидев одну половину вечера с больной женой, а другую — с расстроенной дочерью!       — Когда мне было лет десять, — рассказывал Оллард, — мы с Вейниром сбежали сюда искать Дикую Охоту. Конюшими тогда были отец и старший брат Берта, и они строго следили за лошадьми. Нам пришлось идти пешком, мы промокли насквозь и едва не заблудились. Хорошо, что Вейнир уже тогда знал лес как свои пять пальцев. Когда добрались наконец до пустоши, светила полная луна, едва начинало светать, и над вереском поднимался туман. Мы ждали, пока не взошло солнце. Продрогли до костей!..       — И?.. — Такко поймал колесо да так и замер с ним в руке.       — Никого не увидели, конечно. После этого я перестал верить в сказки.       — Понятно… — разочарованно протянул Такко. — Даже не знаю, хватило бы у меня духа прийти сюда ночью.       — Я бы тоже не пошёл один. Кстати, Катерина рассказывала, ты тоже лазал в пещеры, чтобы проверить, живут ли там призраки?       — Катерина?!       — Ты разговаривал с мальчиком из деревни, он передал твои слова Катерине, когда та вздумала припугнуть его призраками, а она пришла ко мне жаловаться, что ты смущаешь слуг своими рассказами. С этими людьми ничего нельзя удержать в тайне! Я и рад был бы знать поменьше, но здесь никто не умеет держать язык за зубами.       — Представляю, как сердилась Катерина, когда я ходил на кладбище, — заметил Такко и снова подбросил колесо на ладони. Он успел перебрать в памяти разговор с Уллем и убедиться, что они не обсуждали ничего такого, что могло бы бросить тень на доброе имя маркграфской семьи.       — Я ей не сказал, — заговорщически улыбнулся Оллард. — Она слишком много болтает и часто суёт свой нос, куда не следует.       Такко очень хотелось расспросить маркграфа, правду ли нянька рассказывала о заводных крысах, и он с трудом сдержался — вряд ли тому понравится, что о нём сплетничают, да и от Катерины не услышать больше будет рассказов. А Оллард продолжал:       — В детстве я боялся кладбища. Моя нянька говорила, будто умершие следят за нами оттуда. Как я ненавидел наш дурацкий обычай погребения! Мне казалось, из усыпальницы на замок смотрят пустыми глазницами мои предки, а их там похоронено без малого полсотни! Я даже видел их во снах. Они тянулись ко мне своими костлявыми руками и требовали во что бы то ни стало прославить род и сохранить замок!.. Я всё думал, как тоскливо им в усыпальнице… и искал Дикую Охоту в надежде, что после смерти мои предки не лежат в мраморных гробах, а сражаются и пируют на пустоши. Столько лет прошло, а я до сих пор помню свои детские страхи и мечты… Скажи, как у вас хоронят?       — Сжигают, — прошептал Такко. Его собственные кошмары снова стояли перед глазами, и рассеять их не мог даже яркий свет. — Бедняков просто заваливают камнями, но все стараются отложить деньги или дрова на погребальный костёр.       — Прекрасный обычай, — так же тихо отозвался Оллард. Вздрогнул, будто опомнившись, и отвёл взгляд. — Я исполнил свой долг. Я прославил родовое имя. Мёртвые больше не беспокоят меня.       Такко тоже перевёл взгляд на пустошь. Ресницы дробили солнечный свет, и цветные пятна складывались то в летящих всадников, то в языки пламени.       — Может быть, Агнет тоже снятся кошмары, поэтому она и ходит по ночам?.. — слова вырвались прежде, чем он заметил, что думает вслух.       — Агнет? — удивился Оллард. — Едва ли. Она не жаловалась.       Она никогда не жалуется, хотел было сказать Такко, но вовремя осёкся. Ему-то откуда знать?

***

      Первый месяц осени выдался ясным, словно в награду за дождливое лето, но с наступлением сумерек со стороны леса ползла промозглая сырость, напоминавшая, что холода не за горами. До Праздника Урожая оставалось три недели, в замок съезжались подводы с зерном, зеленью и мясом, и Катерина ворчала, что лето выдалось дурным и сама земля не хочет кормить проклятое место.       Каждый раз встречать подводы выходила Агнет. Куталась в отороченный мехом плащ, украдкой зевала, прикрывшись капюшоном, нередко держалась за перила, чтобы не шататься, но исправно вставала с рассветом и щедро оделяла возчиков серебром, чтобы в следующем году подводы ломились от припасов. С утра до вечера её худенькая фигурка мелькала по двору и кухне, звеня ключами у пояса. И она упорно училась стрелять.       Ни Катерина, ни тем более Такко ни словом не обмолвились, что он был в покоях Агнет в тот вечер, когда с Малвайн случился припадок, и видел её слёзы. Он и сам не вспоминал о том случае, но слабость наследницы отчего-то перестала раздражать. Тем более, Агнет тянула тетиву с такой решимостью, будто всаживала стрелы не в соломенную мишень, а в собственную болезнь. Однажды из недовольного бормотания Катерины удалось уловить, что госпожа Малвайн из лука не стреляла, а редкие часы досуга проводила за шитьём, даром что была здорова. В тот день Агнет не отошла от мишени, пока не выронила лук из дрожавших пальцев.       Сегодня в соломенном круге торчали пять стрел из десяти, и Агнет улыбалась, мельком поглядывая на окна отцовского кабинета. На днях Оллард решительно заявил, что на улице достаточно тепло, чтобы перестать заниматься в оружейной, и что его дочь — не оранжерейный цветок. Катерина угрюмо наблюдала за воспитанницей со скамейки, держа плащ наготове и всем своим видом не одобряя происходящее.       — Смотри, какой разброс стрел, — Такко указал Агнет на мишень. — Одна под другой! Значит, ты опять дёргаешь правой рукой. Держи лук крепче, когда спускаешь тетиву, иначе никогда не попадёшь кучно! Или опять тяжело? Давай удлиню тетиву, хоть до неба тебе её сплету, только выстрели хорошо!       Агнет кивнула, не сводя с мишени сосредоточенного взгляда, и положила стрелу на тетиву. Характер у неё был отцовский: упрямства и решимости было не занимать, и сейчас она подняла свой маленький лук с такой твёрдостью, что Такко заранее знал, куда полетит стрела.       — Вот видишь, — улыбнулся он, когда белое оперение замерло напротив цветной отметки в середине мишени. — Если сможешь также положить остальные стрелы, отец будет тобой гордиться!       Нехитрый приём всякий раз срабатывал безотказно. Агнет закусила губу и подняла лук, прожигая соломенный круг своими льдистыми глазами. Такко отошёл на солнце — после тёмной мастерской хотелось ловить каждый луч — стараясь не замечать убийственных взглядов Катерины.       — Очень хорошо, — искренне похвалил он девочку, когда все десять стрел оказались в мишени. Агнет отдала ему лук и устало опустилась на скамейку рядом с нянькой. Собирая стрелы, он слышал, как та выговаривала воспитаннице за излишнее усердие и сокрушалась по поводу чёрствости мастера — не видит, что ли, как наследница побледнела?.. Ему и самому было страшно всякий раз, когда к концу урока лицо Агнет заливала свинцовая синева, и она начинала дышать, как вытащенная из воды рыба, — но в прозрачных глазах светилось такое неприкрытое торжество, что остановить её раньше времени казалось немыслимым.       По утрам, когда замок был окутан туманом и в комнатах было холодно, первым делом кололи дрова для покоев Агнет. Дорожку, по которой она шла встречать подводы, мыли со щётками; камни для её постели грели чуть ли не с обеда, чтобы дольше отдавали тепло. Чем ближе подступала осень, тем большей заботой окружали наследницу. Оллард не жалел денег на лучшие лекарства, Катерина не спускала с неё глаз, а Такко учил стрелять — тайком меняя натяжение тетивы и подталкивая к щиту палку, отмечавшую место стрельбы, если Агнет была особенно слаба.

***

      — Катерина сказала, ты совсем утомил Агнет, — заявил Оллард, когда Такко явился в кабинет после урока. — Заставил стрелять чуть ли до обморока и вообще был с ней груб.       Такко пожал плечами:       — Она справляется всё лучше и лучше. Если так пойдёт дальше, на следующей неделе можно будет увеличить расстояние ещё на пять шагов.       — Я видел, — кивнул Оллард. — Признаться, месяц назад я и сам почти перестал верить, что у Агнет что-то получится. Теперь она способна на большее, чем один выстрел перед гостями, правда? Я доходчиво объяснил Катерине, что не позволю выставлять мою дочь слабее, чем она есть, так что не переживай из-за её жалоб. Но если мне пожалуется сама Агнет…       Он не закончил фразу и перевёл взгляд на окно, откуда был виден навес конюшни и лучный щит с потрёпанной мишенью.       — Я давно не видел её такой счастливой, — проговорил он. — Столичные лекари говорили, что если Агнет удастся встретить тринадцатый день рождения, можно перестать опасаться за её жизнь. Совсем здоровой ей никогда не быть, но разве это важно?.. Кажется, я никогда не ждал весны с таким нетерпением, как в этом году. Когда она шла сегодня к замку, уставшая и радостная, я почти поверил, что она переживёт зиму.       — Катерина уверена, что Агнет скоро поправится, — начал было Такко, но Оллард нетерпеливо махнул рукой:       — Катерина слепа и глуха, когда дело касается Агнет. К тому же она понимает, что если Агнет не станет, ей придётся искать другое место, где она едва ли сможет накопить на безбедную старость. Местных лекарей это тоже касается. Половина марки за визит, не считая затрат на лекарства! Тут кого угодно возьмёшься вылечить. Я же возил Агнет в столицу, видел больных тем же недугом и как их хоронили по осени, когда с моря дули холодные ветры. Но в такие дни, как сегодня, даже я начинаю верить в лучшее.       Он бросил последний взгляд на конюшню и повернулся к Такко:       — Она по-прежнему просит тебя рассказывать сказки?       Такко поморщился, отвернулся, и маркграф рассмеялся:       — Переживёшь, невелик труд. Ты вчера закончил с тем механизмом? Идём посмотрим.       На чертежах, которые приносил теперь маркграф, пружины вступали в немыслимое соседство с колёсами и валиками, крюки и спицы изгибались под разными углами, и порой проходил не один день, прежде чем удавалось собрать работающий механизм. В этот раз Такко сражался с пружиной, не помещавшейся в небольшое гнездо, и никак не выходил победителем.       — Для чего здесь вообще нужна пружина? — пожаловался он, когда упругая проволока в очередной раз распрямилась, больно ударив по пальцам. — Почему не взять простой трос?       — Трос не даст нужной скорости и силы движения, — объяснил маркграф. — Очевидно же!       — Но я не могу её поставить! Нужно либо убрать несколько витков, либо увеличить место.       — Нельзя. Мы и так уже вышли за допустимые размеры. А если убрать витки, не хватит длины, чтобы толкать другую деталь. Мы решим эту задачу, я уверен. Будь она простой, я бы не бился над ней столько лет…       Работы теперь было много, вся она была тонкая и сложная, а инструменты всё больше напоминали ювелирные. Порой приходилось часами в четыре руки перебирать ящики в поисках нужной детали или обтачивать имеющиеся, чтобы хоть как-то подогнать под строго заданные размеры. Готовые узлы маркграф забирал в свою мастерскую — теперь уже не приходилось сомневаться, что за тайной дверью скрывается именно она — и редко возвращался довольным. Такко сгорал от любопытства, желая заглянуть за запретную дверь, но благоразумно не задавал вопросов.       Он и сам чувствовал себя деталью в отлаженном механизме замка — деталью, которую наконец поставили на правильное место. Остальные считали, что он помогает маркграфу с бумагами, и Такко действительно проводил немало времени в кабинете с пером, что-то выписывая, считая, сводя… Нередко к ним присоединялись Катерина и Агнет. Нянька подсчитывала расходы по хозяйству, а Агнет писала письма под диктовку отца или отвечала урок. Такко и не подозревал, что Оллард намеревался дать дочери хорошее образование, несмотря на её болезнь. Под негромкий голос Агнет корпеть над бумагами было веселее, да и слушать её чаще всего было интересно. Особенно когда она рассказывала о богатствах столицы и мощи имперского войска, о непокорных западных провинциях и прошедших битвах. В камине трещали поленья, часы неспешно отсчитывали время до ужина, и можно было тихонько отложить перо и слушать, слушать…       — С каких пор в Лиаме торгуют зерном? — Оллард не прощал дочери ошибок. — Это северный порт, там не растут ни рожь, ни пшеница! Танкварт, ты был в Лиаме? Что оттуда везут?       — Шерсть и рыбу, — отзывался Такко. — А поля начинаются южнее Светлой.       Агнет упрямо хмурилась, Оллард же продолжал сыпать вопросами, и было непривычно видеть на его лице нежность и гордость, плохо скрываемые под показной строгостью.

***

      За две недели до праздника урожая пропал конюший Берт. Как выяснилось вскоре — запил, шумно и беспробудно, и шатался по окрестностям, оглашая их нечленораздельными криками. Трудно было поверить, что доносившиеся из леса вопли принадлежали молчаливому и степенному Берту. По словам Катерины, такая беда случалась с конюшим почти каждый год и всегда — в преддверии осеннего равноденствия.       — Племянников всё забыть не может, — пояснила нянька, глядя в сторону. — Я уж и ругать его перестала, а господин маркграф и раньше не сердился. Полегчает — вернётся.       Работу на конюшне разделили между оставшимися слугами, и жизнь потекла по-прежнему.       Меж тем в Эсхен уже пришёл праздник — с обозами, нагруженными северной рыбой и южными фруктами, с шумной и щедрой ярмаркой и бродячими актёрами. Оллард возил Агнет посмотреть на обезьянок в человеческих костюмах и ряженых на ходулях, и оставалось только гадать, какую битву пришлось выдержать Катерине, чтобы пара-тройка зверьков не перебралась жить в замок.       То ли Агнет продуло в дороге, то ли ей не посчастливилось подхватить заразу, только следующим утром она проснулась с кашлем и небольшим жаром. Едва Оллард и Такко спустились в мастерскую, как зазвонил колокольчик, и нянька сообщила, что наследница нездорова. Маркграф поднялся к дочери, вернулся, затем снова поднялся — жар не спадал, и Катерина собиралась послать за лекарем.       — Я могу съездить! — вызвался Такко.       — Берт вернулся, — сказал Оллард, — и ему не повредит проветриться. Не переживай. Агнет болеет не в первый раз. Лекарь привезёт те же травы и порошки, что есть у Катерины, и сделает в точности то, что сделала бы она. Ей уже можно выдавать лекарское свидетельство, так давно она возится со снадобьями.       Он скрылся за тайной дверью, но не прошло и четверти часа, как сверху снова раздался звонок.       — Похоже, Катерина решила поднять на уши весь замок, — проворчал Оллард, в третий раз выходя из мастерской. — Бесполезный день! Я пойду к Агнет, всё равно работа не клеится. Поскучаешь пару часов?       Он остановился на пороге, будто вспоминая что-то, в растерянности потёр переносицу… Колокольчик снова затрясся, маркграф с досадой дёрнул плечом и вышел, заперев за собой дверь.       Такко терпеливо работал, пока часы не отбили очередной час. Он впервые остался в мастерской один и всеми силами гнал мысли о чудесном лебеде, теперь стоявшем в кабинете, и других диковинках, которые наверняка скрывались за тайной дверью. Затем решительно отодвинул детали и чертежи, подошёл к маркграфской мастерской и наклонился заглянуть в замочную скважину.       В двери торчал ключ.       Маркграф наверняка испытывает его верность, подумал Такко и даже спрятал руки за спину, чтобы ненароком не потянуться к ключу. Но от двери не отошёл. Нет, едва ли Оллард притворялся! Он действительно забыл запереть мастерскую.       Ключ был старым, с выщербленной ручкой, блестящей от частых касаний. На тёмной поверхности плясали отблески светильника. Маркграф всё равно не поверит, что он не воспользовался случаем — отбросил Такко последний довод. Решительно распахнул дверь и поднял фонарь повыше, чтобы лучше осветить комнату.