Лук для дочери маркграфа

      Дверь открылась легко, бесшумно повернувшись на смазанных петлях. За порогом царил мрак и манили негромкими щелчками невидимые механизмы. Такко поднял светильник над головой и шагнул в вязкую, непроглядную тьму.       Шагнул — и отпрянул. Сердце замерло, а фонарь дрогнул, выхватив из мрака жуткие образы. Здесь обитали кошмары маркграфа, в которых мертвецы тянули из склепа костлявые руки, здесь жили дурные сны самого Такко, где рассыпались детали и щёлкали клыки, и все они рвались к нему — живому, явившемуся за запретную дверь без разрешения и оберега…       Он перевёл дыхание и снова шагнул через порог. В небольшой, всего в пять шагов длиной, комнате стояли вдоль стен два стола, а на них лежали человеческие кости. Руки, ноги, черепа, рёбра были оправлены в металл и двигались с тихими щелчками, словно исполняя жуткий посмертный танец. Черепов было пять, и кусочки мозаики сошлись, как хорошо пригнанные детали.       «Давно надо было догадаться» — било в висках. Воздух обжигал лёгкие, сердце стучало молотом. Такко откинул с глаз разом взмокшие, несмотря на холод, волосы и пошёл вдоль столов, крепче сжав фонарь.        Вдоль костей тянулись спицы и тросы. Шестерни и пружины заменили суставы. Такко признал узлы, над которыми бился сам: здесь укороченная пружина дала неполное разгибание пальцев, там — неверно подобранное колесо цеплялось за соседнюю кость. Изгибы спиц, похожих на чиненые в лесной кузнице, в точности повторяли плавные очертания остова. Челюсти щёлкали редкими зубами, лишённые плоти кулаки сжимались и разжимались, а внутри выпотрошенных грудных клеток вздувались мехи. Рёбра были сломаны для гибкости, и в разъёмах тоже блестели пружины и спицы. Такко поморщился, представив хруст ломающихся костей, и заметил, что сам дышит в такт мехам.       Свет фонаря оправлял безымянные кости в золото и разжигал огонь в медных деталях. Тайна разорённых могил была разгадана.       В глубине мастерской, перед обитой железом дверью на невысоком помосте стоял целый скелет. Почти нетронутый, заключённый в металл только от пальцев до плечей. Сейчас руки бессильно лежали на подставках. Такко обошёл его, рассматривая пружины под лопатками и сложные узлы в локтях. Сколько же времени ушло, чтобы придумать эти невероятные механизмы? Они были устроены куда сложнее, чем в лебеде Малвайн.       «Мы явим миру нечто невиданное, — говорил маркграф. — Если бы работа была простой, я бы не бился над ней столько лет».       Такко с трудом сдерживался, чтобы не повернуть едва заметные ключи — ему очень хотелось увидеть последнюю работу Олларда в действии. Ему хватало знаний, чтобы понять — если облечь скелет деревом и шёлком, а под рёбра вставить мехи, получившуюся куклу не сразу можно будет отличить от живого человека. Первый испуг прошёл, остались восхищение и досада, что не догадался раньше, где искать пропавшие останки.       За дверью ударили часы. Такко вздрогнул, будто его облили ледяной водой, и бросился к выходу. Маркграф мог вернуться в любой миг.       На пороге он последний раз оглянулся, запечатлевая в памяти корчившиеся кости и возвышавшийся над ними человеческий остов. Убедился, что не оставил следов. Плотно затворил дверь и только сейчас ощутил, как дрожат колени.       Значит, маркграф излечился от детского страха перед кладбищем!.. А как внимательно он слушал наивные размышления Такко, как благодарил за помощь! И как легко перевёл всю вину на егеря, да не прямо сказал, а сделал вид, будто ученик сам догадался!       Улль говорил, первую могилу вскрыли лет двадцать назад. Было легко представить, как над кладбищем встаёт луна, озаряет усыпальницу, и в её мертвенном свете от замка крадутся двое, пряча под мягкими плащами лопаты и заступы. Ввязываться в такое дело одному трудно и опасно, и не надо было гадать, кто был помощником маркграфа. Егерь Вейнир был рядом, когда Оллард искал Дикую Охоту, наверняка был посвящён и в тайну могил… Конечно, был!       Такко мерил шагами мастерскую, снова и снова возвращаясь взглядом к злосчастной двери. Как ни старался он убедить себя, что Вейнир пропал спустя целых три года после того, как произошло последнее преступление, связь между этими событиями казалась слишком очевидной. Кто знает, что случилось между друзьями? Быть может, егерь решил угрожать маркграфу, а может, тот оказался излишне подозрителен. Мог ли Оллард убрать старого друга с дороги? Такко замер на месте, даже зажмурился, чтобы точнее вспомнить словно бы высеченное из камня лицо, и огненные пятна перед глазами слились в стоявший на постаменте скелет. Маркграф — мог.       Улль просто не знал о шестой могиле, твердил себе Такко, или же в замке кто-то умер от естественных причин… Проверять догадки не было никакого желания. Нет, если Такко хочет уйти живым и здоровым, нельзя, чтобы маркграф догадался, что он видел.       Такко с тоской оглянулся на дверь, в которой по-прежнему торчал забытый ключ. Оллард точно не поверит, что он не воспользовался случаем… Вдруг особенно явно ощутилась тяжесть каменной громады над головой. Башня высилась над ним, немая и безразличная, перемоловшая столько жизней на каменных жерновах своей лестницы и подвальных камер. Двери, ведущие из мастерской, были заперты, и в ящиках не находилось деталей, которые бы сошли за ключи. Выхода нет, — шептали камни; выхода нет, — вторили незримые тени погибших здесь пленников.       Свечи гасли, из углов ползла тьма. Такко не замечал, как мастерская погружается в сумрак. Под рёбрами ворочалась тревога, колкая, как зубчатые колеса. И винить-то было некого! Сам тянулся к тайнам, сам верил, сам шёл, как ребёнок за Крысоловом, околдованный маркграфскими поделками, как волшебной дудкой!       Часы на стене неспешно отсчитывали время, и острие стрелки, ползущее против солнца по пустому диску, царапало Такко не хуже лучной стрелы. Оллард мог вернуться с минуты на минуту. Он точно не поверит…

***

      Маркграф отсутствовал больше двух часов и вошёл по обыкновению неслышно, на ходу укутываясь в плащ и щурясь после светлых покоев.       — Лекарь опасается воспаления лёгких, — бросил он с порога. — Скверно, но у Агнет редкая простуда не заканчивается чем-то в этом роде… — он встретился глазами с Такко и успокаивающе кивнул. — Не переживай. Этот недуг выкашивает бедняков в трущобах, но хороший уход и лекарства творят чудеса. Скоро Агнет опять возьмётся за лук. А тебе на этой неделе придётся взяться за расходные книги. У Катерины будет много дел… — Он подошёл к столу и наклонился над начатым узлом. — О, да ты почти ничего не сделал!..       — Я ошибся… пару раз, — сказал Такко. — Пришлось перебирать.       — Странно. Здесь ничего сложного. Заканчивай скорее.       Тени в испуге метнулись по стенам — Оллард взял фонарь и направился к своей мастерской. Остановился у двери, скользнул длинными пальцами в складки камзола, зацепился взглядом за отблеск свечи под дверной ручкой… Застыл на мгновение каменным изваянием и резко оглянулся на Такко. Тот низко склонился над столом, бесцельно вертя в руках механизм и от души желая провалиться под пол — туда, где, по словам Катерины, требовали возмездия неупокоенные кости. С ними было бы проще поладить, чем с маркграфом.       Как только дверь за Оллардом закрылась, Такко кинулся к лестнице, ведущей в кабинет. Он всем весом налёг на дверь, но она была заперта. Маркграф всегда запирал за собой замки и на этот раз не оставил ключа. Выхода не было.       Оллард не пробыл в мастерской и четверти часа. Аккуратно повернул ключ в замке, обстоятельно спрятал его на поясе и не спеша подошёл к столу Такко. Уселся рядом, устроился поудобнее, подпёр подбородок рукой и устремил на ученика почти дружелюбный взгляд:       — Чем ты занимался в моё отсутствие? — поинтересовался он. — Что помешало тебе закончить работу?       Такко молчал.       — Танкварт, не пытайся мне врать, — проговорил маркграф. — Все твои чувства написаны на лице. По тебе можно читать, как по книге. Сейчас ты напуган и чувствуешь себя виноватым. Ты боишься даже больше, чем когда вошёл сюда впервые. Нечто волнует тебя настолько, что ты даже не смог взяться за работу. Будет лучше, если о причинах скажешь ты, а не я.       Он облокотился на стол и оказался совсем близко. Плащ распахнулся, и Такко видел пылинки на тёмном бархате камзола и длинный золотистый волос… Имя слетело с губ прежде, чем он успел сообразить, что говорит, и Оллард в изумлении откинулся назад:       — Ты беспокоился за Агнет?! Что ещё за чушь?..       Такко молчал, лихорадочно соображая, выручит ли его эта неожиданная ложь. А Оллард снова наклонился к нему и понизил голос, сдавленный от удивления и недоверия:       — Ты что, два часа сидел и думал о моей дочери?..       — Я… Она… — Такко не представлял что следует говорить, чувствовал только, что растерянность играет ему на руку. — Агнет… — и вслед за её именем словно прорвало плотину. Он говорил и сам удивлялся, слушая себя со стороны. Будто кто-то другой говорил о белых как снег руках и прозрачных как лёд глазах, о солнечном золоте волос, озарявших зимнюю равнину лица, и нёс прочую несусветную чушь, которую он сам если и высказывал когда-то, то разве что после кувшина-другого вина.       — Я бы никогда не посмел… — наконец выдохнул Такко и склонил голову.       — Ты либо искусный лгун, либо глупец, — заявил Оллард после недолго молчания. — Я бы, пожалуй, предпочёл первое… Проклятье, неужели ты неспроста перестал жаловаться, что тебе трудно её учить?.. То-то Агнет стала так хорошо стрелять!..       Умение делать виноватый вид не раз выручало Такко с отцом: тот безоговорочно верил, что сын искренне обещает взяться за ум. Оллард же прожигал его недоверчивым, недоумевающим взглядом, и он молчал, опустив глаза и отчаянно боясь переиграть.       — Что ж, если ты действительно имел глупость заинтересоваться моей дочерью, это даже забавно, — заключил маркграф. — Заглядывайся на неё сколько угодно. Тем более, ты ей тоже нравишься… Ты хоть совершеннолетний по законам своей страны?       Такко поперхнулся воздухом. Если бы во вкрадчивом голосе маркграфа не звенело едва уловимое недоверие, он бы выложил всё об увиденных костях и ещё приплёл бы что-нибудь сверху для верности. Но в тёмных глазах плясал непривычный хищный огонёк, и Такко кивнул. Нельзя было давать слабину.       Оллард рассеянно передвинул на столе пару деталей и поднялся. У двери он обернулся снова, и его слова обожгли калёным железом:       — Представляешь, я сегодня оставил ключ в замке.       Тишина сгустилась — хоть режь ножом. Рёбра сдавил, стиснул страх — а со следующим ударом сердца затопил азарт. Тот самый, что помогал держаться против Олларда с мечом и за шахматной доской. Который столько раз выручал в безнадёжных, казалось бы, переделках.       — Хочешь взглянуть на мою настоящую мастерскую? — маркграф шагнул от двери — обманчиво-слабый ход Короля, грозящего в любой миг обернуться Башней. — Подойди.       Такко двинулся навстречу, и прямоугольники плит ложились под ноги, как клетки доски — под бархатное основание шахматного Лучника.       — Я и мечтать не мог о такой чести… — голос прерывался, будто от предвкушения. Шаг, второй — словно невидимая рука сдерживала фигуру, рвущуюся пересечь доску по диагонали одним нетерпеливым прыжком.       — Подойди, — воздух звенел от напряжения, а мир сузился до горящих глаз на бледном лице. Один неверный ход — и игра будет окончена.       — …Но я не заслужил её. — Лучник остановился, не дойдя пары шагов до клетки под боем. — Ключ — лишь повод… Я хочу, чтобы мастерская стала наградой за что-то стоящее. Пока что я не сделал ничего, чтобы получить её.       — Награда… — Оллард усмехнулся, и в морщинках, разбежавшихся от уголков глаз, почудились трещины. Король остался на своём поле, и Башня не спешила атаковать. — Ты умеешь выбирать награды. Будь по-твоему! Получишь заслуженное весной — перед тем, как уйти.       Такко молча поклонился. Когда он поднял голову, маркграф уже скрылся в мастерской. О том, чтобы обыграть Короля, нечего было и думать, но свести партию вничью… Такко очень хотелось верить, что ему удалось.

***

      — Следующие два месяца будет много дел, — Оллард держал себя с Такко, будто разговора внизу не было вовсе. В кабинете было светло, он всегда казался особенно светлым после подземелья. В окна бил солнечный свет, а на письменном столе дожидались счета и записки. Только перед глазами всё стояли отблески свечей в латуни и тёплая белизна костей, и слабеющему осеннему солнцу было не под силу прогнать их. — Ко Дню Поминовения [1] придут отчёты из Медных гор, а после предстоит целый месяц обмениваться подарками и письмами с так называемым цветом Империи… Чем ближе зима, тем больше писем, будто людям больше нечем заняться!       Как ни тяжело было на сердце у Такко, а один из верхних счетов заставил его усмехнуться: он был из лучной лавки.       — Я заглянул к Дитмару, когда был в городе, — бросил Оллард, прохаживаясь по кабинету. — Глянь, не забыл ли я что-нибудь. Агнет стреляет всё лучше, и скоро ей понадобятся запасные стрелы.       Десяток полированных древков, шёлковые нити для обмотки, лебединые перья… Любой лучник радовался бы возможности поработать с хорошим материалом и утереть нос городскому мастеру, но Такко равнодушно смотрел на исписанный лист. Ссора с Дитмаром, драка с его подмастерьями, да и весь Эсхен казались бесконечно далёкими.       — Как будто всё на месте, — сказал он.       — Я выбрал другие перья. Агнет они понравились. Надеюсь, это не повлияет на точность полёта стрел?       — Не повлияет, — привычная тема и доброжелательный тон постепенно успокаивали Такко, хотя он всё ещё был как натянутая тетива. — Агнет пока стреляет не с того расстояния, чтобы это было важно.       Из окна было видно залитый солнцем двор и конюшню с лучным щитом под навесом — привычная, уютная картина. Тревога медленно отпускала. Такко окунул перо в чернила и для верности расписался на одном из счетов, чтобы убедиться, что рука не дрожит.       — Я хочу, чтобы запасные стрелы были готовы поскорее, — пока он работал, Оллард мерно шагал по кабинету, поглядывая то в окно, то на корешки книг. — Это подбодрит Агнет. Она не любит болеть и скучает по стрельбе.       — Разумеется, — Такко отложил счета и готовую выписку. — Я начну сегодня же.       Пусть Дитмар сам делает стрелы для маркграфской наследницы! После того, что Такко видел в подвале, он не хотел оставаться в замке ни одного лишнего часа. А после того, что он наговорил Олларду, казалось немыслимым не то что дать Агнет ещё один урок, но даже просто увидеться с ней. Снежная равнина под солнцем — надо ж было такое ляпнуть! Сборы не займут и четверти часа, а дальше — перемахнуть через стену, затеряться в лесу и забыть навсегда о проклятом замке!       — Работать с хорошим материалом — одно удовольствие! — понимающе улыбнулся Оллард. — Дитмар так и не понял, почему я не заказал ему готовые стрелы. Зато я забрал у него лучший товар.       — Половины марки он всё же не стоил, — сказал Такко, ещё раз заглянув в счёт. Близость свободы развеяла последние остатки тревоги и всколыхнула старые обиды. — Но я бы отдал и больше, чтобы сам Дитмар был здесь и смотрел, как я буду работать с его заготовками!       — Брось, — покачал головой Оллард. — Не стоит быть таким злопамятным. Заказ-то достался тебе.       — А подброшенное серебро? Если бы не вы, я бы не смог оправдаться за ту кражу.       Оллард смотрел на него с минуту и медленно проговорил:       — Если бы не я, ты вообще не оказался бы в тюрьме. Это я подбросил тебе статуэтку.       Такко уставился на него, а маркграф продолжал:       — Будь ты внимательнее, ты бы заметил, что Дитмар и не подходил к коллекции. Но ты рассматривал портрет и не следил ни за ним, ни за своими вещами. Спустя четверть часа прислуга пришла прибираться и обнаружила пропажу. Мне сообщили только утром. К тому времени я уже знал, что старый Герд уехал продавать мёд, и с ним — твой приятель. И, не откладывая, явился в ратушу. Ты всё ещё упрямился, но я знал, что ты придёшь не позднее завтрашнего утра. Так и случилось. Видел бы ты лицо судьи, когда я живописал перед ним нелёгкую жизнь юного лучника! Будто нарочно выбрал самую дешёвую вещь, чтобы оплатить долги, порадовать подругу подарком и… а, уже не помню, что им наплёл.       — Зачем?.. — только и смог спросить Такко.       — Разглядел в тебе талант, — усмехнулся Оллард. Он наконец уселся в кресло и расслабленно откинулся на спинку. — Ты свободен.       Он снова окликнул Такко, когда тот уже стоял в дверях:       — Да, чуть не забыл. Я знаю, тебе можно доверять. Но в эсхенской пекарне тебя не вспоминают добром. Если ты отлучишься со двора без моего ведома, я могу решить, что передо мной ты бросался обещаниями с той же лёгкостью, что перед своей подружкой.       — Вам достаточно моего слова? — тревога снова скользнула под рёбра, сжав их, подобно мехам, работающим в подвале.       — Я не возьму с тебя слова. Но помни, что твоё имя вписано в судебную книгу Эсхена. В этот раз меня на суде не будет, зато будут те, кому ты продал краденые драгоценности, а кроме того — пара свидетелей. И серебра будет побольше, чем дутая статуэтка.       Пол под ногами качнулся — будто за стеной вздохнула башня, пробуждаясь в предвкушении. Выхода нет, — шептали камни в стенах. Шептали, шуршали друг о друга шершавыми краями, будто заработала старая мельница, на чьи жернова давно не сыпали зерно. Это не камни, это кровь шумит в ушах, одёрнул себя Такко, выныривая из видения, и встретился с испытующим взглядом маркграфа.       — Ты свободен, — повторил Оллард, и последнее слово, умело выделенное, легло увесистым камнем — словно над подземной камерой задвинули плиту.

***

      Лучный щит с соломенной мишенью плохо подходил для того, чтобы бросать в него кинжалы, а копытный нож годился для метания ещё меньше, но Такко это мало заботило. Он так и не прикоснулся к перьям и древкам и теперь упорно разбивал доски щита, стараясь держать импровизированное оружие так, как учил Верен. Осень постепенно вступала в свои права: вечерний воздух был чист и прохладен, на плиты двора опускались первые желтые листья, но Такко казалось, что яркий и шумный Праздник Урожая давно позади, и впереди — лишь долгая, трудная и непредсказуемая зима.       Ясно было, что маркграф не собирается отпускать его весной. Рано или поздно он откроет перед своим учеником тайную мастерскую, и тогда Такко будет привязан к замку куда крепче, чем записью в судебной книге — и в этом случае сможет благодарить себя за поистине сказочное везение. Что же касается уроков с Агнет… Такко гнал от себя даже тени воспоминаний о безжалостно подставленной ему Белой Королеве, но его не оставляло ощущение, что там, в мастерской, маркграф снова всё просчитал, и Такко с такой удачной, как ему казалось, ложью лишь попался в очередную ловушку.       Сзади стукнула дверь. Такко обернулся и успел увидеть Берта, скрывавшегося в конюшне.       — Помочь чего? — окликнул его Такко. Не дождался ответа, сердито выдернул нож из щита и пошёл следом. Конюший вечно молчал и дулся, вместо того, чтобы прямо сказать, что нужно делать, и это раздражало куда больше, чем сама работа.       Берт нашёлся в сбруйной: возился со старым седлом, пытаясь расплести сухожильные шнуры, скреплявшие детали ленчика. Такко молча забрал седло и уселся на пороге, ловя последний вечерний свет. Седлу, верно, было больше сотни лет, и на нём виднелись следы неоднократных починок. Кто-то уже начинал перебирать ленчик, чтобы потом заново стянуть, склеить и обтянуть крашеной тиснёной кожей. Пользоваться всё равно будет некому, но таков уж Берт — бережно хранит всё старое, всё время что-то зашивает, смазывает, перетягивает…       Старые узлы легко поддавались — уж в этом Такко знал толк, не зря давно бросил считать сплетённые тетивы. Берт стоял за спиной, и Такко знал, что конюший смотрит своим невидящим взглядом куда-то вдаль и вот-вот заведёт свою песню о прошедших временах.       — Помощнички… — со вздохом забормотал Берт. — Раньше было… В каждом стойле лошади стояли, и верховые, и упряжные, и охотничьи… И всё успевали, всё! С утра до ночи поворачивались. Я и не говорил ничего, сами всё знали. Какую кобылу расчистить, какую ковать, кого крыть пора, кому жеребиться… Бывало, подойдёшь подсказать, а уже всё готово, сам бы так ладно не сделал…       Его тихий голос непостижимым образом перекрывал и ржание лошадей, и звон посуды из кухни. Такко разом стало неуютно, столько тоски было в бормотании конюшего. Он не злой, запоздало сообразил Такко, и ворчит не потому, что новый помощник плох, а потому лишь, что не заменит пропавших племянников.       Шёпот Берта стал совсем неразборчивым. Он всё повторял какую-то короткую фразу. Такко раздражённо прислушался, а когда разобрал слова, мигом позабыл о своих заботах. Конюший смотрел на седло и твердил:       — Рик чинил, Рик чинил…

***

      Агнет болела три недели. В заботах о ней Праздник Урожая прошёл незаметно. В конце месяца Такко без лишних слов и сомнений принял от маркграфа кошель с тремя серебряными марками. Тайна, которую он теперь хранил, стоила куда дороже.