Свет проклятых звёзд

Долгая поездка утомила, однако любопытство взяло своё. Маленькая кузина попыталась увязаться следом, но оказалась слишком неуклюжей, чтобы поспеть за старшей сестрой. Черноволосая девочка, которую, если бы не круглые ушки, можно было бы принять за эльфийку, поспешила в дом вперёд взрослых, но служанка внезапно перегородила путь, и лицо женщины напугало девочку. — Уберите детей! — скомандовал незнакомый мужчина. «Мертва, — уловила краем уха черноволосая малышка чьи-то слова. — Хозяйка умерла. Похоже, сегодня ночью». — Дети могут остаться у меня, — с участием произнесла страшная старуха, оказаться в гостях у которой девочка бы совершенно не хотела. Лучше уж с мёртвой сродницей! — Хорошо, — зачем-то согласилась мама. — Спасибо за помощь, госпожа. «Нет! Мама! Пожалуйста!» — маленькая аданет посмотрела умоляюще, но никто не обратил на неё внимания. *** Бельдис тяжело опустилась в кресло. То самое, в котором умерла мать. Голова кружилась, слабость сковывала тело, и ещё не старая аданет ощутила себя древней старухой. Говорят, молодой умерла родная бабка… И тоже вот так внезапно. Неужели?.. Почему же мать прожила долго, хотя пила и гуляла, словно разбойник какой? Что за несправедливость?! Бельдис вдруг вспомнила всё, что так хотела забыть ради собственного покоя. Не счастья, нет, — именно покоя. С другой стороны, теперь в жизни всё равно не осталось места ничему светлому, несмотря на заверения Гильдис, мол, всё в порядке, и её муж защитит границы не только Дор-Ломина, но и Хитлума. Гильдис. Почему она пугала больше, чем война и огненная катастрофа, даже сейчас, когда Бельдис уже не была юной глупой девочкой? Принимать или нет родню, тоже решала в итоге не она — не хозяйка дома, а эта морготова змея! Бельдис проглотила лекарство, взяла белоснежный кружевной платок, положила на грудь — иногда во время таких приступов начинала идти носом кровь, посмотрела на тьму за окном. Лето на исходе, но вечер жаркий, душный, воздух словно загустел. Раньше, когда становилось плохо, аданет звала мужа, и тот делал всё необходимое, а теперь Хандир ушёл с вождём Хадором на север. Совсем некому стало защитить от недуга и старого чудовища. Бельдис не хотела думать, зачем супруга вождя хочет приютить родичей Барахира, она мечтала просто защититься от внимания этой женщины, поэтому согласилась на всё. Была бы жива мама… Хотя, нет, тогда защищаться пришлось бы не только от Гильдис. Бельдис вспомнила, как уезжала из родительского дома после свадьбы с Хандиром. Это был не просто уход к мужу — молодая семья уезжала из Дор-Ломина в Ладрос, где обосновался брат. Брандир уверял — у него всё в золоте, а вождь беорингов — не только родич, но и друг. Бельдис ещё предстояло узнать много неожиданного и неприятного, но в тот момент юной аданет было не до брата. «Ты бы хоть сейчас никого сюда не тащила! — закричала она на мать, не выдержав груза свалившихся событий. — Мне стыдно, что я — твоя дочь! Был бы жив отец…» *** Брегиль вдруг словно протрезвела. — Отец, говоришь? — женщина посмотрела на усердно разглядывавшего стены Хандира. Юный адан всё понял и спешно покинул дом. — Твой отец перепихнулся со всеми дырками Фиримара, Хитлума и Ард-Гален! Он имел всё, что подавало признаки жизни и хоть отдалённо напоминало женщину! Считай, что это моя месть ему за мои слёзы по ночам! Бельдис потеряла дар речи. — Что? — Брегиль посмотрела на дочь с превосходством победительницы. — Проглотила? А теперь скажи: почему ты так горячо осуждаешь меня? Не влюблялась никогда что ли? Удар оказался слишком точным, девушка побледнела, губы задрожали. — Лебедь сгорает в огне роковом, — снова задумавшись о своём и захмелев, Брегиль села за стол, посмотрела в окно с улыбкой, принялась напевать: — Перья и пух — пепел в небе ночном. Ла-ла-ди-да! Ла-ла-ла! Перья и пух — пепел в небе ночном! Ла-ла-да-да-ди. Бельдис почувствовала, как краснеет. И дело было уже не в стыде за мать. Нет, гораздо худшим позором оказалось то, что юная аданет знала и эту песню, и где её поют, причём, не с чужих слов. *** Наверное, это был худший день в жизни, однако сердце ликовало, и абсурдность ситуации казалась истинным счастьем. Бельдис бежала. Она соврала всем, и гордилась собой — ей поверили. Поверила пьянчужка и развратница мать, поверил глупый муж, поверила служанка. Да столь искусной лжи поверил бы даже Моргот! «Моей подруге нужна моя помощь и поддержка — у неё умирает дитя». Кто же не проникается столь страшной бедой? Именно! Все проникнутся! И поэтому… Да свершится месть! Бельдис бежала. Одевшись в самое дорогое платье, она скрыла его накидкой служанки, спрятала роскошные туфельки в сумку, сказав, что там на самом деле лекарства, и понеслась вихрем, стрелой, ураганом, да чем угодно! Главное — прочь от дома. Прочь! Прочь! Прочь! Быстрее! Оставить позади глупого мужа, который в постели не груб, но и не ласков, воспоминания о… Бельдис в голос зарыдала и была счастлива, что её ложь позволяет плакать, не сдерживаясь. Да! Она кричит и льёт слёзы из-за подруги и малыша, а не от обиды! Она вовсе не ненавидит старуху Гильдис, которая заставила её согласиться со смертным приговором врагу Фиримара, а потом… А потом! Потом намекнувшую, как бы случайно в разговоре, как бы вскользь, что не доверяет влюбчивым особам, которым нравятся рисковые аданы. Не доверяет дела Дор-Ломина. Всё. То есть… Бельдис отчаянно гнала прочь крайне опасную и нелепую мысль, но та снова и снова лезла в голову: «Ты могла бы оставить жизнь врагу Фиримара. Это бы ничего не изменило». Разум твердил, что изменило бы и в худшую сторону, могло бы привести к катастрофе, да и не получилось бы спасти его, ведь вина была слишком тяжкой, но… Но… Бельдис бежала. Она хотела отомстить всем за свои ночные кошмары, слёзы и скуку в постели с мужем, за презрение со стороны Гильдис, за её жестокость, и, конечно, матери. За то, что ей можно всё. Безнаказанно. «Мужья мстят жёнам за плохое ведение хозяйства и холодность на супружеском ложе в постели распутниц», — однажды услышала аданет наставление-пугалку, призванную заставить молодую девушку бояться потерять внимание супруга леностью, однако обиженную на весь мир аданет, разочарованную в себе и всех вокруг, такие слова толкнули на безумство. «Я отомщу! — думала она, тяжело дыша от бега. — Один раз! Но так, чтобы хватило на целую жизнь!» Стараясь оставаться неузнанной, Бельдис остановила телегу, потребовала довезти её, разумеется, не до места, а до дома неподалёку, а дальше побежала вновь. В сумраке увядающей летней пышности перед аданет возник высокий забор с фиолетовыми воротами. Здесь располагалась швейная мастерская, жил учитель танцев с женой, и время от времени останавливались бродячие артисты, однако все знали: в подвале дома находится совсем не простой театр с залом для занятий. Бельдис догадывалась: её появление покажется странным, поэтому сразу достала мирианы, вручила охраннику и заявила, что должна выйти в целости и невредимости. А потом она показала платье и туфли. Очень-очень дорогие. Аданет было страшно и весело, сердце колотилось так бешено, что трясло всё тело. Перед глазами расплывались картины, голоса звучали словно сквозь сон или толщу воды. — Госпоже вина? — Да… — Госпожа желает танцевать? — Да… Бельдис отвечала на всё испуганным согласием и только давала мирианы. Здесь же так положено? После второго бокала чего-то сладкого и красного, с привкусом душистых трав аданет немного пришла в себя. Она не помнила, когда и как разделась, переобулась и распустила волосы. Не помнила и откуда рядом появился обходительный молодой человек, лицо и волосы которого были слишком красивы и ухожены, и если бы не мужская одежда на изящной хрупкой фигуре, Бельдис бы приняла их владельца за полуэльфийку. — Твоё платье потрясающее! — восхитился ухажёр настолько искренне, что Бельдис дала ему ещё мирианов — пусть хвалит. Этому красавчику она готова была простить любую ложь. В отличие от… Почему же так? Наверное, потому что сейчас правды не могло быть изначально, и Бельдис об этом знала, а тогда надеялась. — Это мой новый Вала! Я буду ему поклоняться! Сколько оно стоило, госпожа? — Ты хочешь заработать на такое же? — осмелела, захмелев, аданет. — Госпожа очень щедра, — красавчик принялся целовать её руки, начиная от пальцев и добираясь до округлостей плеч. — Но сначала я куплю дом. И буду жить там с любимой женщиной. Ты бы мечтала о таком, госпожа? — У меня всё есть, — сухо и высокомерно, наслаждаясь превосходством, отрезала Бельдис. — Кроме меня, — продолжал ласкаться мужчина. — Но я готов появляться каждый раз по первому зову и исчезать сразу же, как наскучу. — Вина, — приказала, всё больше входя в роль владычицы, аданет. Она села за красивый и кажущийся хрупким столик, оценила, насколько мягкие подушки на стуле, заметила близость огромной кровати. Зал тонул в полумраке и пьянящей смеси ароматов курева, благовоний, дыма свечей, становилось всё жарче. Народа было немного, и, к счастью, друг на друга посетители не смотрели, занимаясь лишь тем, зачем пришли. Некоторые уже заставляли ублажать себя, громко стонали, мебель поскрипывала и стучала, охи-вздохи ритмично отдавались в голове, и Бельдис вдруг поняла — она хочет домой. Её женоподобный ухажёр моментально заметил перемену настроения госпожи, поставил перед ней бокал, тарелку с пирожными, начал целовать руки, шею и уши настойчивее. На сцене вдруг зажглись свечи, появилась девушка в белом, танцующая на фоне нарисованного корабля-лебедя, объятого пламенем. Декорацию, казалось, делали наспех, не слишком стараясь прорисовать детали, однако для публики, вообще не смотревшей на сцену, это точно не имело значения. Рядом с танцовщицей появился мужчина с лютней. Он встал ближе к зрителям, не отходя далеко от бокового занавеса, и начал петь хрипловатым голосом любителя табака: — Пепел горячий не снежными хлопьями — Белыми перьями лебедей Падает с неба памятью скорбною — Памятью чёрных дней. Белые лебеди стали алыми, Пламя безжалостно было к ним. Как же игриво оно танцевало! Сделав сокровище прахом одним. Бельдис удивлённо замерла. Она слышала эту песню, только совсем в ином исполнении, очень давно, на какой-то ярмарке. Тогда её пели двое эльфов в синем, плача под музыку арф о предательстве и вероломстве собратьев, уничтоживших сначала целый эльфийский народ, а потом — их главное сокровище — белые корабли. Почему же такая песня звучит здесь? Однако, ответ пришёл очень быстро: около танцовщицы возник мужчина, чем-то похожий на того, который угождал Бельдис, начал обнимать её, мешая двигаться. Девушка театрально отталкивала его, выскальзывала из рук, стыдливо прятала лицо. Певец запел игривее: — Белое тело невинностью сковано, В пламени ласки не хочет гореть, Только стеснение в клочья разорвано, Пухом и перьями страху лететь. Жаркая ночь: стон, укус, губы страстные, Лебедь сгорает в огне роковом. Белые простыни стали красными, Перья и пух — хлопья в небе ночном. Бельдис почувствовала отвращение. Нет, ей никогда не нравилась история эльфийских войн, было безразлично братоубийство, не интересовало предательство одних королей другими, но гибель кораблей-лебедей трогала сердце, даже несмотря на то, что аданет не вспомнила бы, кто и зачем их сжёг. Дело было совсем в другом: ещё в детстве аданет слышала от кого-то из соратников отца, что орки переиначивают эльфийские песни, делая из них «грёбаное дрочилово». Тогда дочь героя Арахона не поняла смысла сказанного, но теперь осознала мерзость искажения в полной мере. Захотелось домой ещё сильнее, однако отступать было то ли страшно, то ли непонятно перед кем стыдно. Женоподобный красавчик ласкался настойчивее, однако в самый неподходящий момент аданет ощутила дурноту: видимо, сказались духота, вино и прокуренный воздух. Еле успев выбежать на улицу, Бельдис выблевала всё, что съела и выпила за прошедший день, а потом заметила, что рядом точно так же испражняет желудок какой-то пьяный адан, показавшийся знакомым. Испугавшись быть узнанной, еле стоя на ногах из-за хмельного головокружения, аданет поспешила обратно и, едва не упав на лестнице, вновь оказалась в объятиях распутника. — Покажи, что умеешь, — попыталась сыграть смелость Бельдис, решив испить эту ночь до дна. До дна… На которое ещё только предстояло опуститься. На сцене снова и снова повторяли куплет про потерю невинности, ухажёр усердно гладил, целовал и лизал, потом подхватил свою золотую жилу на руки и отнёс в маленькую комнатку за плотной шторой. Бельдис честно попыталась изобразить наслаждение, но после нескольких неудачных попыток крепко заснула, произнеся особенно ядовито: «Белые простыни стали красными, Перья и пух — хлопья в небе ночном». *** Бельдис тяжело вздохнула. Сердце болело, отдавая в руку, дышать стало трудно. Обычно такое проходило после лекарств, в этот раз тоже должно. Вспомнив свой позор, женщина горько усмехнулась и мысленно поблагодарила мужа за то, что, если даже он обо всём догадался тогда, то сделал вид, будто не понял. Гильдис же просто отстранилась ещё больше, и ни разу никуда дочь героя Арахона с тех пор не звала. Потом Бельдис и Хандир уехали в Фиримар-Ладрос окончательно. Были, конечно, редкие посещения родительского дома, но каждый раз воссоединение семьи обращалось скандалом. А потом… «Твоя мать умерла ночью, госпожа». Такое письмо прилетело почти сразу после похорон одного из родичей, во время которых безутешная вдова устроила страшное непотребство. Бельдис вспомнила себя, ужаснулась и при всех начала указывать дочерям, как им следует жить. Сейчас об этом вспоминать было смешно: воистину, больше всех печётся о невинности самый развратный из людей. Приехав в Дор-Ломин вместе с братом и супругом, Бельдис похоронила мать и решила остаться здесь. На что она надеялась, теперь уже не понимала и сама, однако жизнь действительно потекла спокойно и размеренно. Гильдис по-прежнему не замечала её, и лишь письмо Эмельдир заставило снова вспомнить о существовании морготовой змеи. — Ты примешь у себя жену Барахира и её родню, — приказала страшная старуха. — Мы должны защитить людей Фиримара. Мы — один народ. Были и будем. Сердце у Бельдис уже тогда заболело невыносимо и не отпускало долго, но хотя бы спать получалось, не то, что сейчас. Решив подумать о приятном — завтра ведь встреча с роднёй, аданет попробовала напеть колыбельную самой себе, но голова гудела, как после вина, и вспоминались только обрывки фраз, которые с трудом произносили немеющие губы: — Никогда… этих слов никому… Этих снов… Только ветер знает То, где я буду навсегда, навсегда. Посмотри: мы не одни… Не забудь крылья мои и лети по свету, А значит это: Я с тобой навсегда. Назови имя моё, Позови выйти в рассвет. Не устань в дороге, Я знаю много, Нам идти много лет. Для тебя эти дни, О тебе эти сны на моих ладонях, Тепло от моря навсегда, навсегда… «Ты никогда не влюблялась что ли?!» — Зачем ты это спросила, мама? — Бельдис с трудом вздохнула, утешая себя, что сейчас она в доме одна, но скоро приедут родичи. — Я влюблялась, и эта любовь сломала мне жизнь. Знаешь, я бы никогда тебе не сказала этого, но… Аданет почувствовала, как по щекам катятся слёзы. Понимание надвигающейся тьмы безвременья вгоняло в безразличное отчаяние, а потом — в панику и бессильную мольбу о помощи, и Бельдис вспомнила, как превращала образ проклятого висельника в отдушину — фантазию, в которой всё, как надо. Поссорилась с мужем? Помечтаю про врага Фиримара, его спасение, побег, любовные игры в лесу на траве… Дети болеют? А его сыновья бы не болели… Образы придуманных потомков бунтаря были идеальными и не доставляли забот. Конечно, они ведь не существовали на самом деле. Ласки Хандира недостаточно страстные? А в фантазиях с ненавистным лжецом всё прекрасно! И наяву тоже становилось лучше. Дольше, ярче, быстрее… — Прости меня, — прошептала Бельдис, закрывая глаза и рисуя в воображении забытое уже лицо, — позволь мне извиниться. Приди, спаси меня от страха смерти, пусть я и не сделала этого для тебя. Прости… Образ будто ожил. Бельдис чувствовала, что боль отступает — похоже, лекарство всё-таки помогло. Захотелось спать. — Прости, — прошептала она неразборчиво. Размытый силуэт с табличкой на груди протянул руку, как делал это много раз в трудные мгновения. Бельдис снова видела себя молодой на площади среди яркого дня, она танцевала с тем, кого могла бы спасти и любить, кем могла бы быть преданной и убитой, кого могла бы убить сама… Аданет закружилась так быстро, словно всю жизнь училась трюкам, запела давно забытую песню, тронувшую когда-то сердце, но растаявшую предрассветным сном. Сейчас же это и была настоящая колыбельная, именно та, которую дочь героя Арахона и хотела себе исполнить: «Нам подарили случай Синие небеса Наш разговор беззвучен, Только горят глаза. То, что в душе ненастье, Как объяснить часам? Я за песчинки счастья, Кажется, жизнь отдам. О любви я не успела тебе сказать. Пусть за тобою закрылись двери, Я никогда не устану ждать И никогда не устану верить. Мимо судьбы вслепую Мог бы пройти и ты, Дождь на стекле рисует Призрачные мечты. Просто сказать о главном Зная, что где-то там Небо движеньем плавным Встречу подарит нам. О любви я не успела тебе сказать. Пусть за тобою закрылись двери, Я никогда не устану ждать И никогда не устану верить». Тьма и тишина поглотили последние образы и звуки, а белое тонкое кружево стало красным.