Свет проклятых звёзд

— Горит свеча, укрыта тьмой, Душа пропитана презреньем к доброте. Горит свеча немой тоской, Мешая жить, не видя смысла в красоте. Мерцает свет, объятый мглой, Он сотни раз погаснуть мог В пыли семи ветров. Волшебный блеск во тьме ночной — В нём тлеет память о душе, Огне забытых слов. Струны маленькой арфы звучали трепетно и нежно, пряча где-то в глубине тревожные ноты ожидания беды. Аклариквет сидел у костра один, и, несмотря на находящуюся поблизости охрану, ощущал себя окружённым пустотой. Пробыв рядом с Зеленоглазкой долгое время пути, он теперь скучал без её порой неуместных злых шуток и вечного чувства безнадёжности, из которого тёмная эльфийка, похоже, состояла. Но всё же был в ней огонёк, который и рождал, и украшал новыми узорами песню о свече. Время одиночества можно было бы использовать для записи важных событий пути и пересказа на бумаге разговоров с дориатрим, однако менестрелю не хотелось делать ничего из этого — только петь. Тихо. Так, чтобы никто не слышал. — Рождение дня, прохлада тьмы, Волшебный мир свободных снов, Пьянящий свет росы… Зовут меня без лишних слов, В душе рождая нежный свет Мерцания свечи. Аклариквет посмотрел в костёр. Одна из головешек лежала отдельно от остальных, на ней практически погасло пламя, остался лишь небольшой шаловливый язычок, танцующий оранжевой ленточкой на чёрно-сером пепле. Разумеется, этот огонёк должен вот-вот погаснуть, но менестрелю почему-то показалось, что именно с такого крошечного лоскутка пламени начнётся пожар, невиданный в Арде ранее. Справиться будет невозможно, только бежать прочь, сколько хватит сил. — Горит свеча… Раньше огонь напоминал о волосах любимой эльфийки и дарил вдохновляющую боль, а теперь ощущался только приближающийся непобедимый ужас. *** Зеленоглазка никому не успела сказать, где собирается разместить палатку, но, стоило появиться первым колышкам, как рядом возникли люди. Их говор и манера речи показались забавными, однако эльфийка всё же сдержалась и осталась с непроницаемым лицом. Вопросы посыпались градом: все ли заболеют, что делать, чтобы не заболеть, как лечиться, выживут ли заболевшие, и тому подобное. Ответить оказалось непросто: колдунья помнила, как время от времени в Барад Эйтель атани начинали хворать, заражая друг друга, и это касалось не только плёночной гадости или срамных болячек. Бывала и сыпь, и кашель, и понос. Да что только ни происходило с этими слабыми плотью созданиями! Однако в крепости всегда было проще решить подобные проблемы: всех заболевших собирали вместе в удалённом от здоровых госпитале, и зараза довольно быстро утихала. Здесь же проделать подобное было просто негде, а если что-то построить в отдалении, то согласятся ли хворые халадины на полную обособленность? В Барад Эйтель за порядком следит целая армия Нолдор, а здесь кто будет? — Что за душилка к нам пристала?! — прозвенел в ушах срывающийся то на хрип, то на фальцет мужской голос, и колдунья вздрогнула. — Душилка коварна, — покачала она головой. — Если с самого начала не умрёте от жара, то потом горло забьёт серая гадость, которая, если её не вытащить, не даст вам дышать. Можно, конечно, не лезть палкой в глотку, а продырявить шею у основания и дышать через эту дыру, ожидая, пока ваше тело само поборет болезнь. Но всё-таки палкой в глотку лучше хотя бы раз в день залезать. — Ясно, — начали переглядываться люди. — Кто заболеет, того лучше сразу чик и всё. Возражений не последовало, все покивали и поспешили прочь. В первый момент Зеленоглазка хотела попробовать остановить и вразумить решившихся от отчаяния на крайние меры халадинов, однако подумала, что вмешиваться опасно. Лучше позвать на помощь Маблунга и его воинов: в конце концов, именно Дориату решать, нужны им халадины живыми или нет. И в каком количестве. Сказав помощникам ставить палатку дальше и ни с кем не разговаривать, колдунья поспешила на разрешённую для эльфов территорию, надеясь, что Маблунг не ушёл на охоту. *** — Только б этот огонь горел, Заставляя пульсировать кровь, Заставляя верить в мечту, Разжигая к жизни любовь… Аклариквет пел, смотрел на огонь и думал о Зеленоглазке. Да, она не Алая Леди и никогда не приблизится к её роскошному блеску, словно этих двух Эльдиэр, как Средиземье и Валинор разделяет бескрайний океан, но зато Лайхениэ рядом. И хочет оставаться вместе! Такая мысль порождала лютую ненависть к себе: менестрель чувствовал, что совершает предательство своей мечты, вдохновения, единственного всепоглощающего чувства. С другой стороны, есть ли смысл в верности недоступному идеалу? «Но ведь не всё дорогое сердцу можно потрогать и забрать домой! Не всё можно унести в чужие земли, покидая родину! — снова заспорил с собой Аклариквет. — Мы любили Валар на расстоянии! Деревья, облака, звёзды… Но мы ведь не отказываем себе в любви ко всем творениям Варды Элентари разом, даже если есть одна самая прекрасная искра в небе!» Костёр начал угасать, вечер подул прохладными ветрами. Менестрель услышал приближающиеся шаги гораздо раньше, чем увидел спещащую на стоянку Зеленоглазку. Решение подойти и просто сказать, что она для продажного певца дороже, чем можно подумать, родилось внезапно, толкнуло вперёд, но тёмная эльфийка выставила перед собой ладонь, давая понять — подходить к ней не стоит. — Мне нужен Маблунг, — громко заявила колдунья, осматриваясь с безумием во взгляде. — Немедленно! Где он?! Аклариквет не знал, поэтому лишь пожал плечами и проводил исчезнувшую во мраке Лайхениэ глазами. Уверенность в необходимости разговора о, в общем-то, ненужных, да и недостаточно сильных чувствах растаяла дымком угасшего костра. Нет, ничего менять не стоит, пусть всё остаётся как есть. Лучше сесть и всё-таки написать письмо королю, ведь это прямая обязанность его главного советника.