«Tes mains me manquent. Tu devrais etre bon et ne pas manquer le dejeuner. E.1»
Это письмо совершенно выбило Григория из колеи, ведь он не рассчитывал, что графиня заметит его отсутствие. Но Курагин не собирался лететь к ее дому, погоняя извозчика, не стремился стать ее верным псом, готовым лечь к ноге, только помани. Поэтому он проигнорировал это послание, предпочтя бросить его в Фонтанку, над которой и стоял на Семеновском мосту, ненадолго отлучившись из корпуса. Именно в момент, когда тонкий кусочек бумаги подхватила легкая волна, потопив его в своих водах, Григорий Александрович осознал, что следует принять предложение Ники составить ему компанию в поездке домой, точнее, в его новый дом, ведь Гринёвы перебрались в Москву. — Тогда где? — Не унимался Ники, так и сяк изворачиваясь, чтобы заглянуть в листок. — Да дай взглянуть, — буквально потребовал он, с мольбой во взоре поглядев на друга, который, еще не отойдя от неприятных мыслей, предоставил товарищу изображение, лишь бы несколько секунд побыть в тишине — успокоить терзавшее само себя нутро. — Напоминает, страшно напоминает… — Бормотал тем временем Николай Кириллович, то приближая изображение, чтобы как следует рассмотреть его в полумраке, то отодвигая подальше от глаз, окидывая взором целостную картину. — Она мне приснилась, — внезапно произнес Григорий, неожиданно вспомнив, откуда в его голове возникло это лицо. Это случилось буквально вчера, когда князь, выкурив две попихоски сряду, расположился на жестком стуле в домике станционного смотрителя и задремал, накинув сверху пропахшую табаком шинель. В комнате было душно, потому что печку растопили по-черному, чтобы гости обогрелись после долгого пути. В окно равномерно постукивали дождевые капли. Ливень сопровождал князей на протяжении всего пути, дороги развезло, лошади, с трудом пробиравшиеся через грязь и слякоть, быстро устали, из-за чего было принято решение остановиться на время на станции. Ники сразу же ушел в кабинет смотрителя, узнать, как долго им суждено пробыть в его обители, а Григорий, осознавая, что никак не сможет переменить настроения небес, решил отдохнуть — ему-то домой было не к спеху, он туда не жениться ехал. Отчего-то мысль о доме осела в его голове. Воспоминания о его старом доме в Троицком: о его комнате, о его коне, о Савельиче, — кружились в его мыслях: что стало с тем миром, который он оставил три года назад? Вспомнилось и об Ульяне — пятнадцатилетней крепостной девке, работавшей на конюшне — да она и сама была, как лошадь: крупная и поджарая, но ласковая и послушная, если приголубить, с большими карими глазами; с ней он научился быть наездником, правда несколько нетрадиционного рода. Князь вспоминал о домашних — их лицах, голосах, повадках. Почему-то тут же всплыл образ повара Савелия — огромного бородача со звучным басом, которым он подзывал к себе мальчишек и давал поручения — его Гриша побаивался, когда был маленьким. А вот Любашу, которую отец держал при себе — уже позднее княжич понял, что та являлась его любовницей — он никогда не дичился — она была спокойной и мягкой и смеялась как-то уютно, а еще не рассказывала папеньке, когда Григорий носился с дворовыми ребятами. Вспомнились барские дети из других усадеб — наследники дворянских родов, с которыми Григорий Александрович так коротко и не сошелся (исключая Ники, конечно же), оставшись в приятельских отношениях отрочества. Про соседнее имение Курагин изо все сил старался не думать, однако непрошенные мысли все равно гнездились в его мозгу, давя на извилины. Когда же охранительную дамбу прорвало, хлынул целый поток воспоминаний, связанных с Гринёвыми: в первую очередь с Николаем Кирилловичем, затем с Кириллом Андреевичем и, естественно, с Варей. Последняя необъяснимым образом то и дело заполняла пространство его черепной коробки — Григорий Александрович оправдывал это тем, что именно с княжной у него сложились наиболее противоречивые отношения. Они ведь так и не помирились должным образом. Оставшиеся несколько месяцев до отбытия молодых людей в полк так и проходили, делая вид, что не замечают друг друга. «Дети», — думал Григорий, невольно улыбаясь сквозь сон, вспоминая, как Варвара Кирилловна задирала нос и одаривала его высокомерным взглядом всякий раз, когда он натянуто ей улыбался. «Совершенные дети, повзрослевшие за пару минут прощания», — подумал князь, пряча подбородок в воротнике. Он помнил тот зимний вечер, как сейчас: память сохранила все в мельчайших деталях, вплоть до запахов и невидимых жестов. Три года назад, простившись с отцом, проводившим единственного сына в столицу не без гордости, однако наказав, чтобы он не смел срамить честь фамилии, и Савельичем, который до последнего смотрел воспитаннику вслед, Курагин поехал к Гринёвым — за Ники. Прощальную церемонию он завидел еще издалека: сказать княжичу «до свидания» собралась вся дворня, притом всякий подходивший крестьянин кланялся барину в землю, а тот в свою очередь пожимал каждому руку, крепостных детей целовал и крестил, приговаривая, что непременно вернется, чтобы посмотреть, как они выросли. Когда же подошли господа (Григорий тогда вылез из повозки, чтобы также проститься с ними), выяснилось, что, помимо домашних, в имении были и Муромские всем составом. С ними Николай Кириллович прощался с небывалым трепетом и нежностью: обнялся с графом — тот похлопал его по спине — поцеловал руку графини — та ласково, как сына, погладила его по голове — с младшей сестрой Елизаветы обменялся уважительными поклонами, а когда подошла старшая дочь и вовсе присосался к ее рукам на долгие полминуты, во время которой «Лизанька» неустанно сопела носом. Когда же с лобызаниями было покончено, она вручила возлюбленному миниатюрку со своим портретом. Григорий Александрович наблюдал за всем этим со стороны, решившись выйти вперед лишь когда эстафета перешла к домочадцам Ники — с оставшимися в стороне Муромскими он обменялся вежливыми поклонами. В это время мисс Жаксон, улыбаясь через силу накатившей горечи — она ведь знала этого мальчика с детства и не была готова к тому, что он так быстро вырастет и покинет отцовский дом — вручала Николаю Кирилловичу карманный томик английской поэзии, который, по ее словам, должен был помочь скоротать время в дороге. Кирилл Андреевич долго обнимал сына, после чего трижды расцеловал его, а затем, ударив напоследок по плечам, отошел к Григорию, чтобы сказать несколько слов в дорогу. Он все повторял что-то про здравомыслие и достойную службу, однако Курагин слышал его через слово и лишь покладисто кивал, сам смотря в сторону друга — с ним прощалась сестра. А затем, через пару минут Варя подошла и к Грише. Он помнил ее серое шерстяное платье, цветастый платок и дрожащие плечи. Помнил ее пальцы, протянувшие ему засушенный букетик тысячелистника и вставившие его в петлицу, когда князь, не осознавая, что такая ситуация вообще могла сложиться, не принял цветок из ее рук. Помнил, как соприкоснулась их кожа, когда он судорожно поднес ладонь к тому месту, где находились девичьи фаланги: Варя была горячая, а он весь будто заледенел. Но вот как получилось так, что он поцеловал ее костяшки, Григорий Александрович не помнил — момент, когда он чуть наклонил голову, чтобы коснуться губами обнаженной кожи, совершенно стерся — зато чуть расширившиеся глаза девочки и ее зардевшейся лицо намертво врезалось в его память. Они мирно обнялись, будто не играли месяцы напролет в молчанку, точно так и должно было быть. А когда княжна прошептала, что будет ждать его возвращения, у Курагина что-то защемило в сердце, и на мгновение он задержал дыхание, после чего сам порывисто обнял Варю. Это был проникновенный момент, природу которого, правда, Григорий до сих пор не мог понять. А при воспоминании о нем ему становилось неловко, будто тогда он совершил какую-то совершеннейшую глупость на виду у всех. Однако, стоит заметить, что Варин подарок он хранил в течение всего это времени, нося соцветие в медальоне на груди на одной цепочке с крестиком покойной матери — кулон он сделал уже в столице, а до того так и носил тысячелистник в петлице. Григорий Александрович ни за что на свете не признал бы, но он следил за тем, что происходило в жизни княжны. Порой невольно он заслушивался тем, что говорилось в письмах, приходивших Ники из дома. Гринёв читал их вслух, потому что в них не было ничего личного — не то, что в письмах Елизаветы Алексеевны (их юноша хранил под подушкой) — а также иногда домашние передавали в посланиях привет Грише. Чаще всего, естественно, писала Варвара Кирилловна. Она рассказывала о том, как без молодцев утраивалось все дома, каким пустым кажется ей пространство без них, как это непривычно быть совершенно одной из детей за обеденным столов. Писала и о том, как обстоят дела у близких, в частности, Кирилла Андреевича и Александра Гавриловича: об их здоровье, делах, поездках и прочей чепухе, призванной заполнить пространство листа и продлить общение. Она же первой довела до сведения князей новость о переезде в златоглавую. Курагин помнил, как друг воспринял эту новость — усмехнулся, сказав, что «батюшка, должно быть, не выдержал «династической блокады». А когда Григорий задал закономерный вопрос о значении употребленного «термина», тот ответил, что все соседи обиделись на Гринёвых за строптивое поведение княжны — она, видите ли, заявила, что не выйдет замуж ни за одного из соседских мальчиков, а если папенька попытается ее принудить — бросится в воду. Конечно, сперва Кирилл Андреевич лишь посмеялся, однако, когда дочь отказалась принимать Берестовых, заперевшись у себя в комнате, ему стало не до шуток. Во многом именно из-за подобных выходок Варвары Кирилловны князь Гринёв вынужден был искать другой рассадник женихов. Курагин, слушая эту историю, испытывал двоякое чувство: да, поведение Вари было действительно забавно своей иррациональностью, однако в то же время Григорий чувствовал свою косвенную ответственность за положение, в котором оказался друг его отца, ведь это он запугал девочку перспективой несчастного брака. Он даже хотел было написать княжне, что его слова не имеют в своем основании ничего правдивого и были сказаны сгоряча, чтобы задеть ее, однако после подумал и решил, что это едва ли что-то исправит — не вернутся же Гринёвы в Троицкое, чтобы сказать запоздалое «да» Алексею Берестову. Притом князя грело, что рука и сердце Варвары Кирилловны не достанутся ни одному из тех юношей, хотя технически и самого Григория можно было приписать к «соседским мальчикам», но об этом он не думал. В Москве княжна тоже не скучала без поклонников — о чем с иронией сообщала брату. Ее бесконечно забавляли господа, посещавшие их дом на Большой Никитской — она с ними обходилась вольно, а они, как один, строили из себя Наполеонов и Байронов, не зная, что ее любовь к этому типажу давно ушла в прошлое — по крайней мере, именно так писала княжна, несознательно (а может быть и намеренно) заставляя Григория конфузиться. Несмотря на тон посланий и их содержание, Курагин, сам не зная почему, все равно довольно остро воспринимал имена юношей, с которыми Варя заводила знакомство — он отказывался верить в то, что девочка, которую он знал практически всю жизнь, с которой вырос, которую, безусловно, любил (хоть и не уточнял, какой любовью), стала девушкой на выданье. Он помнил момент, когда к нему пришло осознание того, что Варя выросла. Они с Ники тогда сидели в домишке какого-то фина в Выборге, отдыхая после дневного перехода — то был апрель 1808 года — война Швеции только была объявлена. На коленях у него торжественно восседала Каролинка, довольная доставшимся ей офицером; Ники расположился напротив, читая письмо из дома. Девица вовсю исследовала грудь Григория, проникнув юркими ладошками под сорочку, когда Николай Кириллович внезапно поднялся из принялся мерить комнату шагами, при этом то и дело возвращаясь к тексту письма. Гриша, чьи пальцы цеплялись за юбку девушки, постепенно поднимая ее, не отрываясь от занятия поинтересовался, что заставило друга подорваться с места, и сам замер, услышав в ответ, что к его сестре сватается Борис Друбецкой. Каролинка тогда, поняв, что господа обсуждают что-то важное, притихла, однако рук с напрягшейся Гришиной шеи не убрала. Друбецкой — понял тогда Курагин — это не мальчишки из соседних имений — это серьезная, достойная партия, составить которую для девушки большая удача. Последующие несколько месяцев, что молодые люди находились в Швеции, Григорий ждал послания для Ники от сестры, где она рассказала бы, как ответила на предложение. А позже порой, неосознанно вертя в пальцах медальон, он ловил себя на мысли, что боролся на войне и выжил исключительно затем, чтобы узнать, будет ли по возвращении домой называть Варвару Кирилловну «madame Друбецкая» на «Вы» или ему позволительно будет сказать ей «Варя, ты…» Он боялся возвращаться. Боялся изменений, которые обязательно произошли в том мире, частью которого он был в детстве и отрочестве. Боялся, что не сможет играть по сложившимся в нем правилам. Боялся, что станет чужим, что мир не признает его и отторгнет. Но в то же время он жаждал возвратиться, чтобы узреть эти изменения, потому что они, он чувствовал, будут необычны и наверняка красивы. Григорий прощался с домом мальчишкой четырнадцати лет. Говорил «счастливо!» таким же ребятам, как и он. Возвратясь, он надеялся увидеть повзрослевших молодых людей, расцветающих и поднимающих гордо голову. Иногда князь пытался представить, какими за эти три года стали его близкие: покрылась ли голова отца сединой полностью, украсила ли сетка морщин лицо Савельича, белится ли до сих пор мисс Жаксон (хотя наверняка да — это ведь мисс Жаксон), раздобрел ли Кирилл Андреевич, насколько отросли волосы Лизы… Какой выросла Варя. Мысль постоянно возвращалась к ней — Григорию это не нравилось. Поэтому он даже попытался занять голову думами о предстоящей женитьбе Ники, где он обязался выступить представителем, однако мозг, словно в отместку, предложил ему болезненный сон, где и появилась та девушка. Ники, заметивший изменения на лице друга, посмотрел на него с толикой жалости и вновь перевел взор на девицу: это было натурально красивое лицо, так что можно было бы действительно представить, что оно явилось художнику во сне. — Какой она была? — Спросил Николай Кириллович, мысленно пытаясь раскрасить зарисовку. Курагин молчал, стремясь вспомнить подробности сновидения: там тоже шел дождь, как сейчас за окном, только то был не город, скорее усадьба, лошадь била копытом. Григорий гладил ее загривок, обернулся — фасад дома был размыт, но казался смутно знакомым — по ступенькам спускалась девушка — там самая, лицо которой он стремился запечатлеть на бумаге, — подойдя к нему, она подняла голову, голубые глаза, наполненные слезами, срывающимися со светлых ресниц, вперились в него и держали на месте, будто между ними и им образовалась невидимая цепь. Он помнил чувство невыносимой тоски, какой-то горькой пустоты в сердце, отчаянный стон, застрявший где-то в солнечном сплетении. Григорий помнил, что ему нужно было ехать, но отчего-то он стоял на месте, не способный оставить девушку, потому что она казалась ему самым важным, единственным, что, в принципе, имело для него значение — он, кажется, любил ее. Но сейчас Григорий Александрович не мог сказать, кем она была, был ли он знаком с ней на данный момент — во сне он даже не думал о ее имени, скорее о чувствах к ней и об их судьбе. Во сне он не должен был узнавать ее. — Плакала, — только ответил Григорий после недолгой паузы и забрал из рук друга блокнот, — глаза голубые, — будто нехотя добавил он и отвернулся к окну. Николай с нескрываемой досадой проводил рисунок — ему только начало казаться, что он узнал девицу: было в ней что-то такое…будто родное. Он был убежден, что еще буквально минута, и он сумел бы разгадать эту головоломку, однако момент был упущен, и он сетовал на то, что Григорий просто плохо нарисовал, и, наверняка, на классическом портрете Гринёв без промедлений назвал бы имя. А голубые глаза, к слову, мало, что давали. Ники снова было потянулся во внутренний карман, думая, что так растормошит притихшего друга — кажется, это был бы тридцать седьмой раз. Он даже пошуршал одеждой, пытаясь привлечь внимание Григория, однако тот то ли был увлечен мыслями о девице с картинки, то ли засмотрелся на мутное полотно воды, во всяком случае, махинации князя прошли незамеченными. Вздохнув, он достал портрет Елизаветы Алексеевны и нежно провел пальцам вдоль ее миниатюрного лица, представляя, как при встрече коснется его. Стало теплее, и он потихоньку совершенно позабыл и о прекрасной незнакомке из Гришиной тетради, и обо всем остальном. А Григорий действительно смотрел в проносящийся мимо смазанный скоростью московский пейзаж и думал о голубых глазах. Незаметно для самих себя оба князя задремали.***
Часы в гостиной пробили трижды, извещая спящий дом о том, что время рассвета приблизилось на один час. Девушка, напуганная приглушенным гулом, разогнавшим абсолютную тишину особняка, встрепенулась, оторвав глаза от книги и уставившись невидящим задумчивым взором вперед, в сторону улицы. В окне нельзя было ничего разглядеть из-за плотной стены дождя, однако девица и не собиралась любоваться ночным видом города. Мысли опять ушли куда не следует, оставив тропинку с сюжетом французского романа в стороне — Варвара Кирилловна не могла вспомнить сути прочитанного последних страниц. Получается, она просто скользила взглядом по строкам и переворачивала лист, когда они заканчивались. Похвально. А собиралась с помощью чтения отвлечься от насущных дум. Княжна знала, что не сможет заснуть из-за того, что те начнут терроризировать ее мозг, поэтому прибегла к проверенному способу вытеснения лишнего из головы. Однако сейчас, видимо, даже это не способно было помочь. А все папенька со своими «благими вестями»… Ники возвращался. А с ним Григорий. Новость, безусловно, отрадная. Однако послание дошло с опозданием, когда, наверное, князья были уже в Твери, поэтому подготовка к их визиту началась мгновенно и расторопно — управились почти за день. Но вот чему требовалось постепенное становление — Вариной выдержке. Та была в совершенно расхлябанном состоянии, и приезд брата и его друга мог уничтожить такие маленькие зачатки стойкости. Дело в том, что Варвара Кирилловна совершенно не знала, как вести себя с ними. Прошло три года — они все трое сильно переменились. Это было очевидно по письмам. Николай Кириллович стал взрослее и строже, поэтому иногда Варе казалось, что шутливый тон в ее посланиях совершенно не уместен, что она выглядит несмышленым ребенком, а брат должен ее вразумлять, чего не делает исключительно из снисхождения к ее годам. Девушка понятия не имела о том, как Ники общается с Лизаветой — они редко виделись после переезда Гринёвых в Москву: только летом, когда возвращались в Троицкое да в редкие визиты по исключительным случаям, — но отчего-то ей чудилось, что и с графиней Николай тоже больше не прежний. Но все равно княжна всякий раз неслась сломя голову вниз, когда Павлушка звучно объявлял всем домочадцам о порции писем, доставленных с утра. Не помня себя, она всегда судорожно, едва не разрывая бумаги, вскрывала весточку от брата и принималась с жадностью голодающего пожирать его содержание. Она не пропускала ни слова, начиная с прижившегося обращения «Родная моя Варя» и заканчивая столь же въевшимся в лексикон брата выражением «Je t'aime, ma chère soeu» — он всегда так заканчивал свои письма, какие бы вести оно не несло, прежде чем поставить самое ценное, что заставляло сердце Варвары Кирилловны чуть ли не выпрыгивать из груди: «Nicki2». Неосознанно она, прижимая к груди письмо, писанное рукой брата, всякий раз поднимала голову вверх, вознося хвалу Господу и прося смилостивиться над душой «ее Ники». Вот только если брат составлял еще полбеды — понять его новую натуру было делом одной беседы (по крайней мере, Варвара Кирилловна на это надеялась) — но вот как быть с Гришей — может ли она звать его «Гришей»? — она понятия не имела. Ведь они и три года назад, да и никогда не были настолько близки, как с Ники, особенно в последнее время перед отъездом молодых людей в столицу. За время, что они пробыли вдали от дома — это ли их дом теперь? — она не написала ему лично ни одного письма, да и он не стремился установить эпистолярную связь. Вопрос их взаимоотношений никогда не был прост, а сейчас вообще казался не решаемым… Варя покосилась на платок, висевший на спинке соседнего креслица — в нем она прощалась и с Ники, и с Гришей. Оставалось надеяться, что последний тоже сохранил памятную вещь — цветок тысячелистника с их поля — хотя едва ли он это сделал, должно быть, потерял бутон еще в дороге — она ведь вставила его ему в петлицу… Глупая. Когда до семьи дошло известие о том, что Гренадерский полк будет отправлен в Швецию, Варе стоил многих сил — душевных и физических — спокойно принять эту новость. Ведь что она могла, кроме как молиться за сохранение жизней ее близких сердцу мальчиков? Этим она и занималась — ежедневно просила Бога уберечь и Ники, и Гришу от гибели, позволить им вернуться домой живыми и невредимыми. Единственная слабость, которую она себе изредка позволяла — поплакать перед сном: но то было только тогда, когда от брата долго не было вестей. Лиза вообще чуть с ума не сошла, узнав о том, что ее любимый отправляется на войну. Муромская писала, что так и лишилась чувств, когда прочитала об этом — два дня пролежала в бреду. Зато потом, как и княжна, стала черпать силы из общения со Всевышним. Война, наверное, решительно изменила ребят, за это Варя могла поручиться, да и Кирилл Андреевич любил повторять это. Только князь ставил у этого тезиса знак плюс, считая, что война того рода, которую прошли юноши, — маленькая победоносная, пусть и не особо почитаемая в свете — закалила их характеры, ожесточила в нужной мере, развеяла идеалы отрочества, подготовив морально к более значительным кампаниям. Варя не понимала деления войн на «значительные» и «не очень» — для нее война была войной: она боялась этого слова с детства, прячась под одеяло, когда папенька начинал рассказ про годы своей бравой службы, устремляла боязливый взгляд на мальчиков, когда те брались мечтать о грядущих победах, не хотела верить, что родной брат принимает непосредственное участие в каких бы то ни было боевых действиях. Она определились со своим отношением к войне еще в двенадцать лет, когда над Европой только поднималась наполеоновская угроза: война — это противоестественно, это смерть и не может в ней быть ничего положительного. Варя шумно вобрала в себя воздух — снова эти думы заполонили ее разум, так что невозможно ничего делать, кроме как думать об этом: ни читать, ни спать, даже за игрой на фортепиано она размышляла об этом. И так полтора дня. Выдохнула. От внезапного колебания окружающего воздуха пламя стоящей рядом свечи колыхнулось, отбросив пугающую тень, и погасло, однако девушка ничуть не испугалась кромешной темноты — она была готова к ее наступлению. Это был знак, что нужно принять неизбежное и встретить его смело и открыто. А для этого нужно как следует выспаться. Только попить перед этим воды — в горле пересохло от напряжения. Княжна неслышно спустила ноги, прижатые до того коленками к груди, на пол. Расправила ночную рубашку и заправила за уши упавшие на лицо локоны волос — завтра проснется с вороньим гнездом на голове: а все потому, что отослала Настю, когда та собиралась приготовить ее ко сну. На цыпочках пробралась к выходу из комнаты, открыла дверь и оглядела коридор — все было тихо настолько, что казалось необитаемым. Тихонечко пробежала к задней лестнице, ведущей вниз, стараясь не шлепать босыми ступнями, пробралась на кухню. Глаза уже привыкли ко мраку, но девушка все равно водила руками по поверхностям тумб, направляясь к графину к водой. Безусловно, можно было бы найти и другое место, где всегда стояла вода, но то было и дальше от ее опочивальни, и более рискованно — наверняка, кто-то из слуг не спал. Варя налила стакан воды и, развернувшись, собиралась было покинуть комнату, как дверь, ведшая на улицу, медленно, но без скрипа отворилась и в проеме замаячила долговязая тень. Княжна так вся и обмерла: во-первых, не ожидала, что дверь для прислуги не запирается на ночь, а во-вторых, что кто-то решит нанести визит в столь поздний час. Ситуация усугубилась, когда тень разделилась надвое и на пороге появилось два человека, закутанных в пальто с поднятыми воротниками. Ей бы спрятаться за разделочным столом и потихонечку пробраться к выходу, разбудить слуг и предупредить об угрозе, однако страх будто сковал девицу, пригвоздив ее к месту — так и стояла как вкопанная, таращась на поздних посетителей. Те отряхивали одежду после улицы и смахивали с волос капли дождя: — Говорил же, что ход для прислуги никогда не закрывают, — шептал тот, что повыше, на что второй лишь пожал плечами: — Надо устроиться где-нибудь в гостиной. Не надо сейчас никого будить — весь дом на уши поставим, — отозвался он, снимая верхнюю одежду — под ней оказался гвардейский мундир, — лучше завтра утром… Внезапно выплывшая луна, видимо, пробившаяся с боем из-за туч, осветила его фигуру: это был совсем юноша, подтянутый, широкоплечий, светловолосый, но растрепанный, как после долгого пути, а то, что сперва девушка приняла за пальто, оказалось шинелью. Когда же молодой человек повернулся в профиль, Варю будто водой окатило — она выронила стакан, так что тот с характерным звуком, разорвавшим ночной покой, будто картечь мирное небо, ударился об пол, разлетевшись на куски. Однако княжна не слышала этого — для нее существовало лишь лицо, резко повернувшееся на звук и приоткрывшее рот от удивления. — Ники, — одними губами произнесла Варвара Кирилловна, делая шаг навстречу, в то самое стекло, но не почувствовала боли. — Варя, — ответил он в голос, и она узнала его — да, сломавшийся окончательно, простуженный, но тот самый — родной, любимый. Он бросил шинель на стол и, в два шага подойдя к сестре — одним обогнул стол, вторым оказался рядом с ней — обнял, что есть силы. Она ответила тем же: уцепилась за плечи, уткнулась носом в шею — от него пахло теплом, как и раньше. Брат чуть приподнял ее, так что она поставила ступни, однако из которых кровоточила, на его промокшие грязные сапоги, и развернулся, тихонько, по-доброму рассмеявшись — у него голос дрогнул. Варя чуть отстранилась от него, заглядывая в глаза — они искрились от переполнявших нутро эмоций, в них стояла трогательная влага. Это был ее Ники, все тот же Ники — все страхи были напрасными… Но как же… Княжна, не выпуская брата из объятий, повернулась на человека, с которым он вошел в дом. Тот стоял в паре метров, наблюдая ласковым взором за разворачивающейся перед ним сценой, и улыбался — она знала эту улыбку. Они оба вернулись к ней, целыми и невредимыми телом и душой. Не сдержав нахлынувшего на нее порыва, Варя, ловко отскочив от брата — только в ноге кольнуло — врезалась в Григория, сжав его ребра так, что из него весь воздух вышел. Не помня себя, все повторяла: «Гриша, Гриша, Гриша…» — и сердце ее будто росло у нее в груди, наполняясь любовью ко всему миру. Ее волосы, отливавшие в свете луны серебром, щекотали ему нос, но он не мог отпрянуть от нее, не мог отказать себе в возможности прижимать ее трепещущее тельце к себе и слушать восторженный шепот. Он ведь даже не успел снять шинель, из-за чего рубашка Вари уже вымокла, из открытой двери в дом пробирались холодные порывы ветра, на полу поблескивала разлитая вода, а из лужицы сочился ручеек более темной жидкости. Но было так все равно — главным представлялись лишь приглушенные всхлипы счастья в области его солнечного сплетения и тонкие руки, его овивающие. — Кто пожаловал? — Прогремел у двери, соединяющей кухню с домом, заспанный, но оттого кажущийся ее более угрожающим голос. У Григория так колотилось сердце, скрытое тканью одежды, что Варе не хотелось отрываться от его груди, продолжая внимать этому гулу, однако пришлось заставить себя ответить: — Трофим, буди папеньку, — вытирая ладошкой слезы, велела она узнавшему ее голос и успокоившемуся слуге, — скажи, Николай Кириллович и Григорий Александрович изволили вернуться, — она, не отпуская Гришиных рук, отвечавших ее пожатию, обернулась на брата, улыбнувшемуся разбуженному Трофиму. Глаза того изумленно расширились, будто он не мог поверить услышанному, однако буквально через мгновение его лицо просветлело, и он скоро поклонившись господам, побежал обратно. Еще несколько секунд слышались его удаляющиеся шаги, а Варя все смотрела на оставшуюся приоткрытой дверь. — Пойдемте в дом, — она будто только сейчас проснулась, поняв, что их трио стоит на месте, жадно оглядывая друг друга. Григорий поглядел на нее так, словно не мог поверить, что это она. Да и не она это была вовсе: стройная и гибкая, как ивовый прутик, всклоченная и лохматая, как рябой цыпленок, она улыбалась ему так, как никогда раньше, а голубые глаза горели огнем истинной радости. Варя, держа свою правую ладонь в его пальцах, протянула вторую руку Ники и повела их дом. Она чуть хромала на левую ногу, но, кажется, ее это не смущало, как и совершенно не заботил внешний вид: влажная рубаха липла к ее стану, рыжие пряди рассыпались по спине, нога была в крови. Курагин чуть замедлил шаг, привлекая к себе внимание Гринёвых, снял шинель и накинул на плечи княжне — та встретила этот жест мягкой улыбкой и закуталась в нее, как в дорогой мех. Войдя в гостиную, в которой столпившиеся слуги уже успели зажечь свечи, юноши остановились, осматривая интерьер. К Варе тут же подскочила Настя, принесшая накидку и ленту, — княжна ленту взяла, быстро подвязала волосы, но шинель оставила, сказав, что в ней теплее — Григорий Александрович не возмущался, ему было приятно. Когда же кто-то из слуг заметил рану на ноге Варвары Кирилловны и предложил кликнуть лекаря, девица ответила, что это пустое и что займется этим после. Кирилл Андреевич нетерпеливо распахнул двери и замер на пороге, так и не опустив рук: на нем был на скорую руку наброшенный халат, завязки которого держались на одном честном слове, на голове — покосившийся колпак, а внизу — надетые не на те ноги домашние туфли. Сам князь от спешки и возбуждения весь был покрыт красными пятнами, покрывавшими его мясистую шею и лицо с отпущенными бакенбардами. Однако стоило ему увидеть сына и улыбнуться, как весь его нелепый вид терял свое значение, уступая место вселенскому счастью, сконцентрировавшемуся в протянутых к Николаю руках. Ники так и бросился в родительские объятия, чем вызвал общий сентиментальный всхлип, прокатившийся по комнате. Продолжая сдавливать отпрыска в объятиях, Кирилл Андреевич посмотрел на Гришу, стоявшего рядом с княжной, и поманил того к себе. Курагин не мог отказаться — также оказался под сильным крылом князя, услышав точно такой же растроганный возглас публики. Однако продлилось приветствие недолго, хоть и было сверх всякой меры великолепным. Подержав юношей в объятиях еще несколько минут, Гринёв распорядился, чтобы тех отвели в приготовленные комнаты и уложили спать, после чего распустил собравшийся народ. Ники только и успел, что чмокнуть сестру в лоб, как его тут же увели в другую часть дома. Григория давно уж выставили из гостиной — он толком не успел ничего сказать на прощание Варе. А Гринёва, подталкиваемая Настей, кутавшейся в платок, добралась до своей комнаты. Девушка хотела было забрать у княжны шинель, однако та не позволила, велев оставить на дверце шкафчика высохнуть. Настя поглядела на нее понимающе, хотя едва ли разделяла чувства барышни. А та наконец улеглась в постель, ощущая себя окрыленной: сердце билось быстро-быстро в районе горла, так что дышать было тяжело. Варя прикрыла глаза, стремясь успокоиться, но не могла — в висках одной единственной мыслью стучала кровь: «Они дома, они дома, они дома…»***
— Венчается раб Божий Николай рабе Божьей Елизавете, — известил собравшихся в храме священник, — во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, — окрестил он Ники венцом, а когда юноша поцеловал тот, передал его Григорию, стоявшему позади. — Венчается раба Божья Елизавета рабу Божьему Николаю, — пропел бас, совершая тот же маневр над Лизой, — во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, — невеста приложилась губами к изображению Богородицы, после чего Варвара Кирилловна взяла корону из рук отца церкви. Курагин, держа венец над головой жениха, оглядел друзей: Ники был напряжен до предела, но счастлив — теперь уж точно, когда отец Тихон громогласно произнес «Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!», а на безымянном пальчике графини как нельзя кстати сверкнул серебряный обруч. Еще бы не уронил его, когда надевал в третий раз — цены бы не было, а так, наверняка, найдутся старухи, которые начнут предрекать молодоженам короткий брак. Григорий Александрович в эти приметы не верил: перенервничал, уронил, с кем не бывает, главное — что палец окольцован. Лизавета сияла миллионом свечей, затмевая отражающийся от позолоты свет в церкви. Ее каштановые локоны были убраны в высокую прическу, на которой крепилась фата. Та дымкой струилась по спине и казалась невесомее пыльцы, витавшей в воздухе. Подвенечное платье было прекрасно своей простотой изысканностью: атласная юбка в пол и расшитый всякой всячиной лиф, поднимающийся к самому горлу — целомудренно, но интересно. Она улыбнулась Николаю Кирилловичу так, что даже у Григория перехватило дыхание. На княжне было более скромное платье кремового оттенка — естественно, уступающее по всем параметрам наряду невесты, однако не лишенное изящества: чего стоили только кромки рукавов с вышитыми на них бисером лепестками лилий. Поверх уложенных в пучок рыжих прядей, которые ей в кое-то веки удалось усмирить, был накинут белый платок. Из-за этого создавалось впечатление, что в данный момент над двумя парами совершается таинство венчания — Григорий, как и Ники, надел темный костюм. Мысль о том, что из Варвары Кирилловны действительно вышла бы замечательная невеста как назойливая муха начала кружить в голове Курагина, так что отделаться от нее было невозможно, и пришлось просто игнорировать. Но, видимо, не ему одному так показалось — он услышал сзади заинтересованный женский шепот, принадлежавший крестной матери Ники, приехавшей, чтобы подготовить крестника к свадьбе. Дарья Александровна Облонская являлась давнишней подругой покойной Софьи Львовны и навещала семью Гринёвых в именины детей. Чаще не могла — у самой хватало забот с пятью «котятами», как она называла своих ребятишек. Однако она сочла своим священным долгом позаботиться о том, чтобы Николай Кириллович ни о чем не беспокоился в день бракосочетания. Крестная князя прибыла в дом на Никитской на следующий же день, как Ники сделал Лизавете предложение. Она вплыла в дом в десятом часу утра, когда Кирилл Андреевич преспокойно пил чай, нарушив степенный уклад в доме — с тех пор и до самого дня свадьбы не было ни единых суток, чтобы она не навещала старинных друзей. Дарья Александровна лично решала каждый возникавший вопрос: от выбора церкви — она знала, кажется, все предания, связанные с московскими храмами, — до прически Николая. Она лично руководила всеми приготовлениями: от вышивки рушника, которым занималась вместе с Варварой Кирилловной, до блюд, которыми будут подчевать гостей после церемонии. Однако при всем кажущимся безмерным влиянии она умела выслушивать предпочтения жениха, не перечила князю Гринёву, дом которого на время превратился в какой-то базар, находила время выслушать переживания невесты и обязательно помогала ей обрести внутреннюю гармонию, а также не оставила без внимания поручителей, то есть княжну Гринёву и князя Курагина. Беседа их трио — точнее говоря, монолог Облонской, которому внимали Гриша и Варя — произошла за неделю до церемонии, когда все важнейшие приготовления были завершены и оставались лишь маленькие штришки, которые должны были придать дню незабываемый блеск. Варвара Кирилловна тогда занималась тем самым платьем, которое планировала надеть на свадьбу брата — нанизывала бусинки бисера на тонкую иглу и украшала ими рукав — рука ее словно плыла над тканью. Григорий пристроился на диванчике в противоположной стороне, откуда мог наблюдать за княжной и слушать речь Дарьи Александровны. Та присела на танкетку у фортепиано, но лицом к молодым людям и начала рассказывать об их роли в таинстве. Упомянула, что, как правило, поручителями становятся люди опытные и семейные, такие, как она, к примеру, — в тот момент она многозначительно помолчала, позволяя девушке и юноше оглядеть ее как следует, чтобы верно представить «идеал» дружки — однако и им позволено выступать в качестве шаферов, тем более, что жених и невеста настояли на их кандидатурах — сказав это, она снова помолчала, но уже задумавшись, и ухмыльнулась своим мыслям, видимо, вспомнив еще какое-то предание. Дарья Александровна тщательно расписала молодым людям их обязанности: когда она говорила, Григорий обратил внимание, могло создаться впечатление, что Варя ее не слушает, увлеченная рукоделием, однако на деле она вникала в каждое сказанное слово и будто вшивала его себе в память вместе с очередной бусиной. Григорий же был весь поглощен персоной княжны, отчего воспринимал напутственную речь в пол-уха — он и так был в курсе своих функций, основная из которых заключалась в том, чтобы не позволить жениху впасть в отчаяние за день до бракосочетания. По окончании рассказа Облонская из неоткуда достала легчайшую белую материю и протянула ее Варе, сказав, что именно этот платок надела в день ее венчания Софья Львовна, бывшая ее поручительницей. Княжна с немым благоговением приняла дар и тут же накинула его на себя, покрыв голову и плечи, и сделалась сущим ангелом. Григорий, поглядев на нее, окончательно потерялся — она сидела вся — изнутри и снаружи — будто залитая светом: ткань струилась по ее волосам, точно водопад из мерцающих звезд, из-за чего рыжие локоны, подсвеченные сзади осенним солнцем, были словно покрыты позолотой. Сразу же после разговора с Дарьей Александровной, оставившей молодых людей, уйдя на кухню, Григорий Александрович предложил Варваре Кирилловне поупражняться в удержании венца в одной руке. Он взял детский стульчик, стоявший в углу, и, взяв тот за ножку, поднял его над полом. Варя сперва посмотрела на него недоверчиво, видимо, посчитав шутку богохульной, однако затем, когда рука князя через минуту начала едва различимо подрагивать, влилась в действие. В тот день они много хохотали, раскрываясь друг перед другом. Они будто стремились напиться друг другом, возместив потраченные за годы детских препирательств моменты. Григорий Александрович, в принципе, довольно сблизился с Варварой Кирилловной за проведенную рядом неделю. Курагину отвели гостевую комнату, ту же, в которой он ночевал после возвращения из столицы за месяц до этого — сейчас же было решено не отпускать его обратно к отцу в Троицкое. Точнее, так решил лично Ники, умолявший лучшего друга не оставлять его в такой ответственный момент, да и Григорий был не против: дома и без того было ладно, в Москве он, как ему казалось, был нужнее. Молодые люди проводили много времени вместе, обсуждая и свадьбу Ники, и жизнь Гринёвых в Москве, и прочие темы, продлевавшие время беседы. Не касались только прошлого — чувствовали, что не следует тормошить ушедшее. Лишь однажды Варя зацепилась за ниточку, ведущую к событиям трехлетней давности, намекнув, что раскаивается в собственном поведении и считает его совершенно незрелым: «Я тогда была таким ребенком…» — начала было она, но Григорий прервал ее: «Мы оба были детьми». На том и порешили. Грише нравилась Варина близость, нравилось говорить ей «ты» и держать ее руку во время прогулок. Он не чувствовал себя загнанным в рамки какого-либо положения, общаясь к девушке на правах друга детства, чем пользовался сполна. Он позволял себе любоваться ей в открытую, оставаясь наедине — мисс Жаксон, обычно сопровождавшая воспитанницу, была отдана в помощницы Дарье Александровне и до того сошлась с ней нравами, что засиживалась у нее за чашкой чая и разговорами, забывая о своих прямых обязанностях. Но на последнее в преддверии свадебного торжества никто не обращал внимания — все, естественно, были заняты другим, а Григорию то было на руку. Иначе мог бы он столь откровенно наблюдать за княжной, когда та сидела за пяльцами, напевая тихонько какую-то мелодию, мог ли ласкать взором ее спину, когда она играла на инструменте, мог ли просить научить его играть, лишь бы сидеть с ней плечом к плечу и касаться ее руки, когда ее тонкие пальчики объясняли ему основы музыки. Курагина магнитом тянуло в Варваре Кирилловне. Она представлялась ему лучиком утреннего солнца, который попал на его лицо и разбудил от долгого сна — он жадно ловил его, подставляясь и так и сяк, лишь бы он не ускользнул. А в моменты, когда она поднимала на него взор, он не мог найти в себе силы отвести глаза, говоря себе, что чертовски соскучился по их синеве. А Варя искала причину той перемены, произошедшей в Григории. Она не могла поверить, что этот человек когда-то был ее «ночным кошмаром». Сперва даже, проснувшись утром после возвращения юношей и вспомнив свое поведение, показавшееся ей необузданным и диковатым, она устыдилась, подумав, что Курагин принял ее за невоспитанную девицу, из-за чего непременно начнет насмехаться над ней. Поэтому она, возможно, излишне сдержанно оделась и настроилась вести себя тише воды ниже травы, проскочив к завтраку как можно более незаметно. Однако, войдя в столовую, она, как назло, оказалась в центре внимания — Ники разговаривал с папенькой о поездке к Муромским и тот предложил взять и сестру с собой. Поэтому, когда фигура княжны возникла на пороге, все сидевшие за столом устремили на нее свои взоры. Николай Кириллович поднялся, чтобы крепко обнять ее, чем дал время собраться с новыми силами перед встречей с Григорием, однако, когда брат повел ее к месту рядом с собой (прямо напротив стула Курагина), тот лишь спокойно поднялся, приветствуя ее, и доброжелательно, без тени издевки улыбнулся, чем ввел Варю в секундный ступор, из-за чего она не услышала вопрос, адресованный ей отцом. Кирилл Андреевич интересовался, не хочет ли дочь навестить подругу. И Варя, пусть и желала этого всей душой, отказалась, сказав, что, если визит одного Ники пройдет успешно, у нее будет тысяча возможностей съездить в Троицкое — она понимала, что брат едет к Лизе делать предложение руки и сердца, поэтому сочла, что ее присутствие станет помехой его искренности в объяснении. Тогда Григорий вставил, что может поехать с другом, ведь ему и самому неплохо было бы проведать своего отца после трех лет разлуки, и Варвара Кирилловна тут же ощутила укол недовольства — она надеялась, что князь задержится подольше. Сама не знала зачем. Но она тут же воспряла духом, когда он добавил, что скоро вернется. Правда его «скоро» растянулось на месяц, в который Варя успела трижды обидеться на него и столько же раз простить, но это не значило, что она не ожидала его повторного возвращения. То, что Григорий Александрович отлучился из Москвы на более продолжительный срок, нежели планировал, было связано с ситуацией, сложившейся в усадьбе его семьи. Приехав в имение и направившись в кабинет Александра Гавриловича, Курагин, оглядывавшийся по сторонам, не узнавал отчего дома — он будто стал меньше — хотя, вероятнее всего, это сам Гриша вырос — в нем появилось много странных предметов: качели в саду, лавочки, были разбросаны какие-то детские игрушки. В сенях Григорий столкнулся с Любовью Власьевной, подметавшей лестницу, — та так и замерла с веником в руках, увидев барского сына, после чего судорожно поклонилась ему и бросилась хлопотать об нем. Князь заметил, что в крестьянке также произошли изменения — она раздалась приятной полнотой, ее кожа стала белее и мягче, щеки — румянее. Остановив женщину, бросившуюся было наверх, известить отца, Григорий сказал, что найдет его сам, и, пройдя мимо остолбеневшей Любаши, прошел в правое крыло дома. Попадавшиеся слуги таращились на молодого барина, запоздало кланялись в пол и начинали шептаться, провожая его любопытными взглядами. Отца Григорий застал, как и ожидал, в кабинете — Александр Гаврилович стоял у окна, куря вересковую трубочку. На нем был домашний костюм, поверх которого был накинут халат, на голове — тюбетейка с кисточкой. Седина украшала его виски и затылок, но выглядел князь даже моложе, чем сын его помнил — отец подобрался и казался столь же статным, как и сам Гриша. Курагин-старший с полминуты смотрел на сына, точно в зеркало, демонстрирующее его помолодевшее отражение, после чего растянул губы в довольной улыбке и произнес: «А, воин! — Он подошел к стоявшему на входе сыну, склонившему голову в уважительном поклоне. — Всех шведов перебил?» — Отец смеялся о войне, что показалось Грише не свойственным, да и вообще, не такого приема он ожидал. Александр Гаврилович за годы ощутимо переменился — стал более домашним и миролюбивым. Вот только повод к такому полярному изменению нрава Григорий никак не мог отыскать. Тот нашелся сам собой. С улицы, куда выходило распахнутое окно кабинета, донесся детский смех, который привлек внимание князя и его сына. Однако, несмотря на то, что Александр Гаврилович повернул в пол-оборота голову, окликаясь на звук, с места он не двинулся, а руку на плече сына сжал крепче, будто опасаясь, что он пойдет посмотреть на источник. Было и без того понятно, что хохотала девочка, притом крохотная, но поведение отца заставило Гришу насторожиться, что не утаилось от его родителя. Он, резко отпрянув от сына, подошел к подоконнику и, махнув кому-то внизу рукой, мол, прочь-прочь, затворил окно, после чего завел непринужденный разговор о прошедшей военной кампании. Александр Гаврилович вел в беседе, оставляя сыну роль отвечающего, чем тот был безусловно доволен — это было привычнее и навевало воспоминания о детстве. Князь велел подать чай прямо в кабинет, будто боясь, что Григорий выйдет за пределы комнаты. Поднос принес Савельич, ставший после отъезда воспитанника личным слугой барина. Крестьянин, увидев выросшего господина, не мог сдержать восторга, однако обязанности выполнил и без лишних слов удалился, а Гриша решил, что непременно навестит наставника по окончании разговора. Несмотря на то, что отец промариновал его в кабинете до самого вечера, Григорий Александрович исполнил обещание, данное самому себе, и перед ужином направился в обитель дядьки. По дороге заглянул на конюшню — там все было по-прежнему. Даже видел Ульяну, накидывавшую лошадям сена: ей было уже восемнадцать, она полгода назад вышла за Степку, сына кузнеца, который был младше ее на два года и ниже на голову, но умудрился заделать богатыря, судя по здоровому животу, выпирающему из-под платья. Разговор с Савельичем окончательно убедил Гришу, что все в имении течет своим чередом, не хиреет и не останавливается. Однако там же князя охватило то же чувство, что он испытал в кабинете отца, — будто ему чего-то не договаривали. А когда он напрямую спросил об этом, крепостной принялся юлить и заговаривать зубы, на что Григорий пригрозил ему — пускай и не собирался ничего делать — поркой, но и тогда крестьянин не раскрыл секрета. Расстались полюбовно, хотя у Григория Александровича и было тяжело на сердце из-за вынужденной ссоры. Ужинали вдвоем с отцом, хотя Курагину все время чудилось, что за столом должно сидеть больше людей, однако спросить отца в лоб он не решился. Все раскрылось случайным образом, когда Григорий перед тем, как уйти к себе — вот уж где все осталось без изменений, так это в его комнате — вышел на задний двор выкурить попихосу. В столь поздний час было уже безлюдно, даже в новоотстроенном — Григорий не помнил его — флигеле было темно. Когда князь уже готовился затоптать окурок, к двери пристройки подошла женщина, ведя за руку ребенка: они спустились по лестнице со стороны господского крыла. В женщине Гриша тут же узнал Любашу и окликнул ее — она не на шутку испугалась, не привычная к голосу молодого барина, однако обернулась и богобоязненно поклонилась, потянув за собой и девочку, не без любопытства разглядывавшую Григория. Тот тоже посмотрел на нее и даже в сумраке признал в ней свою сводную сестру: по глазам — точно таким же, как и у него самого. Он спросил ее имя, и девчонка, ни секунды не тушуясь, выпалила ответ, так что мать даже не успела ее одернуть. Девочку звали Анной, но все называли ее Асей, ей было два с половиной года — Любовь Власьевна уже носила ее под сердцем, когда Григорий уезжал. Она жила в доме отца, но еще не понимала, кто он и своего положения. Во флигель их с матерью перевели, потому что Александр Гаврилович, откровенно говоря, боялся реакции законного сына на новость о появлении сестры. А Григория ничуть не смутился этому известию — ему даже легче стало от того, что раскрылась тайна, известная всему дому, за исключением его. Ася оказалась смышленой резвой девочкой и проявляла недюжинный интерес к Гришиной персоне. Сперва Любаша пыталась огородить девочку от Курагина, сделав так, чтобы та не попадалась ему на глаза, всякий раз разливаясь в извинениях, когда дети барина натыкались друг на друга. Однако, когда Григорий разуверил крестьянку в ее предрассудках и начал дружески сходиться с сестрой, проводя с ней все больше и больше времени, Любаша, да и Александр Гаврилович вздохнули с облегчением. Григорий ничуть не стыдился внебрачной сестры — это казалось ему нормальным, что отец, вдовствующий долгих семнадцать лет, нашел для себя отдушину в еще одном ребенке, а о будущем Аси он пока не задумывался. Он наслаждался ее обществом в настоящем: гулял с ней — оказалось лавочки были приспособлены именно для этих целей — качал на качелях или брал на руки, качаясь сам. Он и Ники, заехавшего к нему после того, как неделю гостил у Муромских, познакомил с сестрой — тот, славу Богу, нашел девочку так же милой и замечательной. Однажды, это было за две недели до дня свадьбы Николая Кирилловича, Григорий гулял с Асей. Они забрались далеко — практически на территорию имения Гринёвых, свободного от господ. Остановились недалеко от дороги, в отцветшем поле тысячелистника, прямо в траве: князь делал зарисовки в блокноте, девочка бегала, призывая брата присоединиться к ней. Внезапно она остановилась, уставившись в сторону дороги, откуда доносились характерный топот лошадиных копыт и стук колеи колес. Григорий поднялся, чтобы посмотреть, кто может ехать этой дорогой в это время. В коляске с открытым верхом, высунув голову, с откинутой шляпкой ехала Варвара Кирилловна. Она, должно быть, направлялась к Муромским, но попросила провезти ее через родное поместье. Княжна умиротворенно прикрыла глаза, подставляя то ветру — благо день был на удивление погожий — и мечтательно улыбалась, наверняка, вспоминая моменты, проведенные здесь. Голубые ленты, удерживавшие шляпку на шее, развевались иногда щекотя подбородок девушки, однако она не стремилась убрать их: одной рукой она прислонилась к дверце экипажа, вторую выставила наружу, так что пальчики в тонкой перчатке будто выводили в воздухе какую-то музыкальную мелодию. Рыжие прядки, вырвавшиеся из ее прически, казались невесомой морской пеной, завивавшейся у ее шеи. Она не заметила людей, стоявших недалеко в поле, а те не посмели потревожить ее: Ася стояла, приоткрыв рот от красоты увиденного зрелища, как и Григорий. Он очнулся раньше, охваченный порывом вдохновения попытаться запечатлеть на бумаге прекрасное в своей естественности лицо. Но работая уже в травяных зарослях карандашом, он внезапно осекся, словно ветер, пронесшийся волной по полю, донес до него знакомый голос дядьки, обещавшего отыскать его и надрать уши. Это было десять лет назад, — подумал Григорий, с удивлением оглядывая себя: на нем были, как и тогда, хлопковая рубаха с подвернутыми рукавами и холщовые штаны на подтяжках. Время на мгновение замерло для него, погруженного в воспоминание из детства, когда он лазал по яблоням соседского имения и наблюдал за маленькой девочкой в поле белых цветов. Ася нависла над братом невысокой тенью и бухнулась ему в ноги, возвращая того из мира грез. А Григорий, щелкнув девочку по носу, вернулся к портрету. Прорисовывая Варины черты, слушая смех сестры, он неожиданно понял, что любит все это: поле и смех, но больше всего девичье лицо. Курагин покосился на Варю, стоявшую слева за Елизаветой Алексеевной. Княжна чувствовала его взгляд так же остро, как и всю неделю до этого — ее кожу точно начинали подогревать в том месте, на которое были обращен его взор, отчего та покрывалась румянцем. Это одновременно и притягивало, и пугало, как и сам Григорий. Боже! Как все эти мысли были некстати… Она сейчас должна была молиться вместе со всеми собравшимися за счастливый брак молодых, а не думать о князе — это было неправильно, особенно в этот день. Хотя наравне с персоной Курагина Варвару Кирилловну занимала и мысль о проведении ритуала без помех — Ники уже уронил кольцо, отчего девушку ощутимо внутренне тряхнуло, да и свеча у брата в руках как-то неровно трепыхалась из-за того, что жених дышал, как загнанный конь. И будто сглазила — пламя у Гринёва качнулось и погасло, оставив после себя лишь тонкую струйку дыма. Варя тут же посмотрела на Курагина, будто он мог чем-то помочь, но тот оставался на месте, не подавая виду, что что-то пошло не так — только красноречиво глянул на Лизу, будто внушая ей какую-то мысль. И та точно достигла головы невесты — она незаметным движением, так, что даже читавший Евангелие священник, притворивший веки, не заметил этого, передала пламя со своей свечи Ники, да еще и ободряюще подмигнула. Княжна вновь искоса посмотрела на Григория, теперь устремившего взор строго перед собой на иконостас, и совершенно успокоилась — его уверенный вид дарил необъяснимое чувство умиротворения. — И сподоби нас, Владыко, со дерзновением неосужденно смети призывати Тебе, Небесного Бога, Отца Нашего, и глаголати, — прокатилось по сводам, после чего из-за спины княжны донеслось разнородное пение «Отче Наш», к которому она тоже присоединилась. Потом все прошло ладно: испили вина, трижды прошлись вокруг аналоя, распевая тропари, а по окончании торжественного шествия священник забрал венцы с супругов, читая приветственную речь, после чего, помолившись, провел новобрачных к царским вратам для целования иконы Спасителя и образа Божьей Матери, затем отдал первую жениху, а второй — невесте. Но Варвара Кирилловна все же выдохнула с облегчением лишь тогда, когда чета пересекла порог церкви, выходя на улицу, где семейную пару приветствовала толпа горожан. Домой ехали другим путем, нежели в храм — на том настояла Дарья Александровна, сказав, что это должно запутать нечистую силу. Никто не сопротивлялся: Ники и Лиза непрерывно держались за руки, поминутно воркуя, а родители с обеих сторон были так рады за детей, что были согласны на что угодно, даже если бы ехать пришлось через Сибирь, чтобы черт уж точно за ними не сунулся. Варя же просто шла за подругой и братом, боясь обернуться — за ней следовал Курагин, глядевший в основание ее шеи, на выемку между позвонками. Княжна легким движением скинула с головы платок, закрывая обнаженный участок кожи, однако Григорий тут же перевел взор на линию ее челючти, отчего девушка тут же залилась краской. Это походило на какую-то странную игру «Кто первый заговорит». Ведь иногда Варе казалось, что Гриша намеренно смотрит так пристально, добиваясь ее ответной реакции. Наверняка, он просто скучает, а так пытается хоть как-то развеять серость. Но княжна не знала, что ему сказать: потребовать оставить ее в покое — значит признать, что эти его взгляды оказывают на нее влияние, а там и до откровенности недалеко. Поэтому Варвара Кирилловна условилась сама с собой не подавать виду, что замечает внимание князя, как можно дольше, а там авось ему надоест. Дома был устроен настоящий пир, но без излишеств, как предписывалось церковью. Дарья Александровна тщательнейшим образом подошла к вопросу свадебного застолья, сумев соблюсти грань между праздничным ужином, устроенным в честь новой семьи, и праздничным ужином, плавно перетекающим в попойку гостей. С рассадкой госпожа Облонская также не прогадала: во главе стола сидели новоиспеченные супруги, по обеим сторонам тянулись ряды родственников и близких друзей с обеих сторон так, что гости со стороны невесты сидели напротив близких жениха. Было вольно и весело: «Горько!» кричали бесконечное количество раз, да молодые и не отказывались, было много смеха — у Вари даже щеки заболели. За этим шумом она не заметила, как забыла о курагинских выходках и вовсю улыбалась Грише, сидевшему рядом. Когда же пошли танцевать, Варвара Кирилловна не могла налюбоваться на Ники и Лизу — они будто были рождены, чтобы вот так вот идти по зале рука об руку, сияющие счастьем и любовью. Второй танец Елизавета Алексеевна предоставила отцу — граф оказался на удивление ловок в хореографии, несмотря на грузность тела, Ники же пригласил Варю — она и без того излучавшая радость в чистом ее виде, глядя на брата, готова была разорваться на частицы, напитав воздух распиравшими ее чувствами. Третий танец княжна отдала Кириллу Андреевичу — никогда она не видела батюшку столь веселым и беззаботным, он будто помолодел на двадцать лет. Четвертый танец Варя прокружила с Лизой в центре зала — улыбки не сходила с лиц девушек, как и с губ гостей, наблюдавших за ними. После Елизавета Алексеевна обняла Варю, свою новую сестру, так крепко, что у последней свело спину, а затем расцеловала ее — Лизанька была неотразима. У Вари уже начала кружиться голова от переизбытка эмоций, поэтому передав невесту Ники, она вышла из эпицентра веселья, сперва вернувшись в столовую, где испила воды, а после направилась в самое тихое место из возможных в нынешних обстоятельствах — в цветочную. Бродя между кадок, княжна восстанавливала дыхание и приводила в порядок мысли, метавшиеся в ее голове, будто пчелы в улье. Легонько касаясь попадающихся листочков растений пальцами, она все углублялась и углублялась в сад, не замечая происходящего кругом из-за гула в голове — да и мог ли кто-то так же, как и она сейчас оказаться здесь? Внезапно сзади хлопнула дверь, и Варя увидела, как в цветочную вошел Григорий Александрович: он озирался по сторонам, наверняка, ища ее и не видя из-за растительности. Варвара Кирилловна, выпившая за вечер лишь бокал шампанского, все равно ощущала себя пьяной — едва ли от алкоголя, скорее от эмоций — поэтому без тени испуга, скорее весело подумала, что не станет выдавать своего местонахождения, позволив Грише самому отыскать ее. Курагин сделал несколько шагов вперед, прислушиваясь — он, проводив княжну из зала, увидел, как она скрылась среди цветов, но последовать за ней отчего-то не решился. Войдя же наконец в сад, он не нашел ее — вероятнее всего, она скрылась в гуще. Подчиняясь необъяснимой тяге, Григорий шел дальше, стараясь не слушать призывы разума прийти в себя и вернуться к другим гостям торжества, к Ники. Князь замер и оглянулся — перед ним стояла Варя, притаившаяся за кадкой одного из растений, — она глядела на него прямо, не пряча взор, как делала это весь день. Григория Александровича гипнотизировали ее заполненные счастьем глаза, вынуждая приближаться все ближе и ближе, пока не подойдешь впритык. У него в глазах отражалась она сама — Варя не думала о непозволительном расстоянии, точнее его всяком отсутствии, только о том, как ярко горят два лазурных огонька в Гришиных зрачках. Он заговорил быстро и отрывисто — она слушала его, глядя прямо в лицо, но не слышала, только думала, отчего его белки так воспалены, а взор то и дело скользит по ее губам. Внезапно она поняла да так, что ей захотелось расплакаться, — он влюблен в нее, самой что ни на есть настоящей любовью. Григорий не заметил как, но Варя молниеносно вскочила на стоявшую позади кадку, сделавшись выше него — ее взгляд помутнел, будто какая-то мысль ее встревожила. Она балансировала на краю горшка, чуть размахивая руками, и Гриша, перехватив ее ладонь, потянул ее на себя, приняв в свои объятия. Она зажмурилась и приоткрыла рот в не прозвучавшем вскрике, который поглотили губы князя. Не помня себя, он поцеловал ее и продолжал это делать, даже когда понял, что натворил. Варвара Кирилловна растаяла в его руках, повиснув на его плечах и не стремясь вырваться. Но потом произошло то, что заставило самого Курагина отпрянуть на полшага — княжна, огладив его щеку трясущимися пальцами, ответила на поцелуй. Гриша взглянул на нее безумным, непонимающим взором, будто только сейчас в полной мере осознал произошедшее, а Варя смотрела на него просто, не мигая. Он вновь приблизился, страстным рывков врезаясь в ее губы и успевая сорвать с них полу-всхлип, прежде чем две ладони уперлись в его грудь, не отталкивая, но преграждая путь. — Нет, — прошептала она, глядя сквозь князя — он не понял, поэтому вновь попытался коснуться ее, — нет, — отчетливее проговорила она окрепшим голосом, ища оправдания своему порыву скользящим взглядом. — Варя, — позвал Григорий, и собственный голос показался ему чуждым, — одно слово, — буквально взмолился он, попытавшись взять ее за руку, но девушка отдернула ее, будто обжегшись, и отступила, едва не споткнувшись о ту самую кадку, с которой упала на него. — Нет-нет-нет, — шептала она своим мыслям, — нет, — она прижала к покрасневшим губам пальцы. Григорий сделал шаг к ней, но она, точно птица, заметившая охотника, моментально встрепенулась и бросилась в сад. Гриша было побежал следом, но запутался в ветвях и услышал только треск хлопнувшей двери. Он огляделся: кругом было зелено и свежо, а он задыхался, краснея с каждой секундой все больше и больше — он запустил пальцу в кудри и дернул, что есть мочи, надеясь, что это хоть немного отрезвит его. Не помогло. Не возвращаясь к гостям, он направился в свою комнату с твердым намерением уехать с завтрашним рассветом. Так он и сделал.