Поле тысячелистника

      В доме Курагиных сегодня царило небывалое оживление.       Александр Гаврилович, по правде говоря, не походил сам на себя последние три месяца, будто переняв отличительную черту сына — неугомонность: князь практически каждый день ездил в Москву, а по возвращении сразу же, даже не сменив одежды, направлялся к Гринёву, где засиживался до самого вечера, пребывая домой, надо сказать, не в самом трезвом виде. Никому из домашних не была ясна причина столь резкой смены господского поведения — некоторые лишь, махнув рукой, смеялись, мол, «решил нагнать молодые годы, потраченные на завоевание чинов и титулов», однако их тут же обрывали другие, с настороженностью отмечавшие каждый новый поступок Курагина, потихоньку шепча «а в себе ли барин?» Даже Григорий со своей лихой жизнью померкнул на фоне папеньки, чем был не на шутку озадачен, как-то напрямую поинтересовавшись у Архипа, был ли батюшка хоть однажды в таком расположении духа, на что дядька, замявшись, не зная, как ответить, неопределенно покачал головой, тут же с большей резвостью принявшись натягивать на воспитанника рубаху.       В имении Гринёва также все стояли на ушах в связи с нескончаемыми посещениями Курагиным господского семейства. Казалось, князь решил выполнить годовую норму свиданий со своим другом, потому что с таким рвением и трепетом, коим он каждый раз подъезжал к крыльцу, едва ли не вылетая из седла, едва его завидев, гость не являлся в дом соседей никогда. Наверное, даже если суммировать все эмоции за прошедшие годы — не соберется и половины той силы, что сейчас, уж точно, могла сдвинуть небеса. Крепостные девки, наслушавшись новостей от Курагинских крестьян, были убеждены, что овдовевший вот уж как почти четырнадцать лет князь нашел себе новую партию, и именно оттого молодеет день ото дня. В господском же доме тоже распространялись различного рода догадки: Ники твердил Грише, ломавшему голову над мучившим его денно и нощно вопросом, что на отца его друга так действует накалившаяся атмосфера в Российской Империи, содрогнувшейся под угрозой войны с Наполеоном, Варя же ссылалась на близившиеся именины Григория Александровича, однако на этот довод мальчик лишь насмешливо фыркал, мол, «такое могла придумать лишь барышня». Курагина-младшего гораздо больше убеждала версия Николая Кирилловича, ведь весь свет только и говорил, что о французском императоре, покорившем половину Европы и уже успевшем разбить русские войска в злосчастной бойне, прозванной, будто в насмешку, «битвой трех императоров».       Именно сражение под Аустерлицем явилось переломным моментом в отношении Григория Александровича к Наполеону, и пускай мнение мальчика никак не могло касаться иностранного монарха. Гриша, ранее импонировавший завоевателю, проложившему свой венценосный путь с самых низов к невиданной иному человеку на земле славе, теперь презирал этого иноземца. Если раньше он с упоением обсуждал каждый чих французского императора, то сейчас косился на ровесников и парней постарше, позволивших корсиканцу одурачить себя, сделав в их глазах из своей гнусной тщеславной натуры героя революции. Еще в это время в прошлом году он дерзил родителю, упрекая стареющего князя в консерватизме и совершенном незнании мирового устройства, помнится, когда Александр Гаврилович применял попытки разубедить сына в его максимализме, приводя в пример деяния Наполеона, противоречащие идеалу княжича, тот обвинял отца во лжи и примитивном мышлении, поддакивающем сформированному толпой не желающих перемен, держащихся за свои места при дворе, как за соломинку во время наводнения, аристократов мнению. Григорий прежде видел в Наполеоне незыблемую мощь, утверждая, что родная империя наконец нашла достойного противника, однако, когда дело дошло до открытого столкновения, Курагин-младший не узрел в действии француза ничего, что оправдывало нимб, возложенный Гришей на его голову, — князь увидел лишь самодурство и самолюбование человека, считающего себя «пупом» мира, иначе бы войска не сошлись в день годовщины Наполеоновского правления. Гриша долго поражался, узнав вести, насколько нужно быть самонадеянным, чтобы выставить свою армию против другой, превышающей твою числом? Однако, надо отдать должное, Бонапарт — гениальный полководец, раз сумел разбить сразу двух противников, поставив на колени Франца II, императора австрийского, и разрешить проблему с целой коалицией, враждебной ему. Да что греха таить, Курагину было обидно за позорное поражение русских войск, позволивших французу обхитрить себя, пропустивших единственный и судьбоносный удар, совершенный в безошибочно выбранный момент. Мальчик корил всех и вся, словно он сам был на поле и был свидетелем случившегося: он обвинял руководство, бездарное и разнеженное своей непобедимостью, он фыркал в сторону Наполеона, чье имя было у всех на слуху и произносилось ежесекундно, да он готов был сам вместо глупых и никчемных уроков отправиться в армию, чтобы один на один сразиться со всей Французской империей. Благо с некоторых пор она не далеко — формально Наполеона от России отделяла крохотная Пруссия, которой француз вертел как хотел, бесцеремонно решая ее судьбу.       Сам не заметив того, Григорий стал поддерживать отца, охваченного после Аустерлицкого сражения своего рода хандрой, то и дело повторяя, что молодой император Александр I совершенно распустил армию, превратив дисциплинированное обученное войско в рассадник мимоз, увешенных орденами и ничего не смыслящих в стратегии, за исключением разве что Кутузова, да и того раздосадованный император, чудом (в виде Михайло Илларионовича) избежавший пленения, а то и смерти, разжаловал. Поговаривали, что Его Величество даже расплакался, однако Курагин-старший на подобные заявления лишь вскидывал брови в недоумении да приподнимал правый уголок губ, позволяя собеседнику двояко трактовать этот мимический жест: с одной стороны, как «что за вздор, это просто невозможно!», а с другой — «а чего еще можно ожидать от этого мальчика, решившего поиграть в войну?» Действительно, глава семьи воспринимал нового императора как мальчишку, однозначно прелестного и притягивающего взор, в то же время не обделенного даром правителя, судя по реформам, проводимым в переустройстве государственного аппарата, однако совершенно бестолкового военачальника, воспринимающего военное искусство, как нечто импровизационное, выходящее за рамки правил, где царят лишь желание «творить» и «художественные» порывы, мол, «когда и как захотел — так и напал». Почему-то Александр Гаврилович был уверен, что ключевой причиной поражения при Аустерлице стало не мастерство Наполеона, заключавшееся в умении подловить момент максимальной уязвимости противника, а в бесперспективных приказах Александра Павловича, давившего на главнокомандующего Кутузова, именно и предоставивших тот самый момент. Курагин жалел, что ушел в отставку, так бы показал этому генеральскому штабу, что даже слово императора можно оспорить и доказать его неправоту. Видимо у Курагиных жажда оказаться в самой гуще событий и задать жару орде противников была семейной чертой.       Князь Гринёв же на этот счет придерживались другого мнения. Давно отошедший от военных дел Кирилл Андреевич любил больше слушать горячившегося друга, чем высказывать свою позицию, выражавшуюся в некоторого рода равнодушии. Не сказать, что его вообще не интересовала судьба Отечества, нет, скорее он просто не желал влезать в дебри политических интриг. Его совершенно не интересовало какой сумасбродный Наполеон — ему было достаточно знать, что он враг, князя не волновали личностные качества нового царя — главное, что он нынешний монарх, и Гринёв, как в первую очередь гражданин государства Российского, обязан повиноваться его воле. Конечно, если бы было очевидным, что император нездоров или несет своим правлением лишь беду да разорение стране, поражая ту, будто злокачественная опухоль, дворянин бы предпринял какие-либо усилия, чтобы изменить сложившуюся ситуацию, однако Александр Павлович не казался ему безумным или же творящим смуту в собственных владениях, наоборот, молодой человек был любезным и доброжелательным, умелым дипломатом, ну, а что в военном деле не преуспел — так кто без промахов? Разве что Александр Васильевич, упокой Господь его душу. Кирилл Андреевич был абсолютно уверен, что Александр I пойдет на все, чтобы сохранить шаткий мир между государствами, чтобы больше попусту не лить ни русской крови, ни императорских слез. Но даже если война вновь вторгнется в жизнь россиян, то император вверит судьбу России в руки опытных и умелых людей, знающих свое дело и повадки Наполеона. Генералу от инфантерии ученику того же Суворова Кутузову, например. Хоть сейчас Михаил Илларионович и находился в немилости Александра Павловича, общество встанет на сторону генерала, заставив правителя назначить на пост главнокомандующего русскими войсками именно его. «Все будет, друг мой, не надо так нервничать, — из раза в раз повторял Кирилл Андреевич, предлагая гостю очередную чашку чая, хотя и предыдущая не была допита, — Наполеону не подчинить Россию, — пожимая плечами, певучим расслабленным тоном говорил он, как что-то само собой разумеющееся, — суверенитету нашей страны угрожали разве что поляки два века назад во время Смуты. И прорвались они к нашему престолу, заняв Москву, исключительно потому что страна разрывала саму себя на куски и без их нападков. Разве нынешнее положение дел имеет хоть что-то общее с тем? — То был скорее риторический вопрос, оттого собеседник не прерывал его. — Время поменялось, мой друг, Россия выросла из разрозненного государства в централизованную империю. А как говорится, когда мы едины — мы непобедимы, — хохотал под конец Гринёв, снимая с Курагина напряжение, вынуждая подхватить смех. Кирилл Андреевич в действительности не воспринимал всерьез угрозу, надвигающуюся с запада, он был более чем уверен, что Франция в скором времени станет союзником России, а императоры, возможно, породнятся, ведь Наполеону нужен наследник, если он собирается закрепить династию Бонапартов на престоле, а у Его Величества Государя Императора целая стайка незамужних сестер, Великих княгинь. Куда выгоднее, как казалось князю, иметь Францию в союзниках, нежели враждовать с ней: она может оказать военную поддержку в каком-либо завоевании или, как минимум, гарантировать благожелательный нейтралитет, в конце концов, можно разделить сферы влияния в мире, если нет желания сотрудничать.       Однако главным различием во взглядах князей было отношение к выходу из нагнетенной атмосферы между Францией и Россией. Курагин жаждал войны, чтобы доказать этому корсиканскому выскочке, что «русского солдата мало убить — его нужно еще и повалить», в то время, как Гринёв отстаивал позицию разрешения конфликта путем дипломатических переговоров. Это безусловно казалось странным, как, в принципе и все в дружбе мужчин: оба состояли на военной службе да не просто «состояли», а сражались за Отечество, проливая кровь недругов, оба дошли до высших классов «Табели о рангах» уж точно не за умение чеканить шаг и отдавать честь, оба пробивались через пот и грязь полей, оба видели смерти, горе и боль, марширующие вслед за каждым из солдат, оба отказались от службы в пользу семьи, однако каждый имел свое представление цены мира. Если Александр Гаврилович считал неотъемлемой частью насилие, то Кирилл Андреевич полагался на способность дипломатов находить компромисс, если первый, откровенно говоря, воспламенялся от идеи вновь проехаться по полю на молодом коне, то второй предпочел бы этому неспешную прогулку в сторону рощи между двумя усадьбами, если один желал въехать в покоренный город в параде победителей, то второй бы с большей радостью прочитал о заключении мирного договора в издании журнала. И дело было не в том, что Кириллу Андреевичу опротивела его прошлая жизнь, где он на передовой, размахивая саблей, мчался на врага, или его абсолютно устраивало его новое место в покое, перед пылающим зимой камином, рядом с отроками, нет — он при необходимости готов отправиться в штаб, однако его пугала не собственная участь, а участь детей.       Ники и Гриша, не умолкая, обсуждали франко-русские отношения, будто что-то смыслили в них. В глазах князя Гринёва они были даже не начавшими зеленеть тринадцатилетними юнцами с кипящей в жилах кровью, которые, стоит, не дай Бог, начаться войне, сбегут в армию, где лягут в первом же сражении, не успев толком повоевать, не то что обрести славу. А Варя, милая ранимая Варя, которой еще не исполнилось двенадцати, что станется с ней, когда все разбредутся по фронтам? Думать страшно, что будет, если неприятель войдет вглубь страны и двинется на Москву как на историческую, святую столицу России. Что случится с Троицким, что случится с его жителями? По опыту, а генерал-майор Гринёв уж повидал достаточно и знал, что есть война, поэтому мог однозначно заверить — шествием мимо окон ничто не ограничивается… Однако эти опасения и вопросы словно волновали лишь Кирилла Андреевича, ведь все остальные мужчины в упор не видели угрозы, идущей вкупе с войной, кою так пророчили мальчишки.       Варя проявляла свою недружелюбность по отношению к Наполеону более сдержано, как и присуще дворянке. Она предпочитала отмалчиваться, не влезая в дискуссии мальчиков о политике, проводимой императором Франции. При этом, Варвара Кирилловна не поддерживала Бонапарта не из-за того, что он мог покорить Россию, насадить в ней свои порядки и своих людей — она боялась методов, которые использовал этот человек в достижении своей цели. Откровенно говоря, когда-то, опять же до битвы под Аустерлицем, девочка поощряла нововведения француза в завоеванных странах, считая их прорывными для своего времени, однако когда она увидела, каким образом он вводит свои правила в странах — она ужаснулась. Он втравливался в жизнь иностранных граждан, пожирая все, что им ценно. Варя, в силу своей душевной мягкости, содрогалась всякий раз, когда Ники с Григорием обсуждали очередное земельное приобретение Империи. Именно после битвы в Австрии княжна осознала, куда завели Бонапарта его же амбиции, причиной скольких смертей и разрушения они стали, какой хаос они посеяли. Так же она переживала за брата и его друга, уже примерявших ордена на грудь и прикидывавших количество убиенных французов: ей было боязно отпускать их против этого зверя, олицетворявшего в себе не просто угрозу всему живому — саму войну. И главный вопрос состоял не столько в сохранении душевного равновесия, ведь всем известно, как убийство, пусть и вынужденное, влияет на человека, какой отпечаток оставляет сражение, где воин видит, помимо воспеваемого героизма, преимущественно страдания искалеченных бойцов, гору трупов, устилающих поле, остервенелые глаза противника, так и подначиваемого внутренним голосом вцепиться в твое горло, слышит стоны и крики раненных, мольбы о пощаде, вознесенные как к Богу, так и к врагу, чувствует, как воздух, пропитанный запахом крови, занимает все больше места в легких, не позволяя вольно вздохнуть, так что в голову ударяет жар, а руки начинают трястись, однако в твоей собственной крови бушует адреналин, помогающий абстрагироваться от недугов и продолжать колоть, смело встречая бессознательный взор недруга, стрелять, игнорируя отдачу оружия, заряжать пушку, не чувствуя усталости в мышцах рук, нестись вперед с диким воплем, подчиняясь передвигающимся самовольно ногам. Важнейшей целью становилось сохранение собственной жизни.       Именно в этом отношении расходились мнения детей: когда Григорий с Николаем жили мыслью увесить мундир медалями, Варвара Кирилловна молилась за сохранение их жизней в случае какой-либо напасти. А мальчики смеялись ее «женской бесхитростности», ведь дело дворянина защищать свою Отчизну даже ценой жизни, а не прыгать в кусты, заслышав свист пуль. Варя на подобные заявления лишь вела плечом — вечно они не воспринимали ее всерьез, считая несмышленой глупышкой, грезящей о своем ненаглядном Байроне. «И пусть, — утаивая обиду, отвечала на выпады Варя, выдерживая пронзительный взор глаз Курагина, надеющегося смутить ее очередной издевкой касательно английского лорда, — Джордж Гордон хотя бы не планирует захватить мир, истребив добрую его половину, и ни коим образом не способен навредить ни России, ни нашим семьям». Да, тогда Григорий Александрович в шутку упрекнул девочку в эгоизме, перенятом у «beloved Englishman1)», за что удостоился лишь прищуренного взора, подкрепленного сжатыми в тонкую полосу губами, и вздернутого миленького курносого носика, усыпанного мелкими пречудесными веснушками, что так яро ненавидела мисс Жаксон, то и дело отчитывая воспитанницу, однако стоило последней завести беседу о бароне с Родины гувернантки — пятнышки на Варином личике отходили на второй план.       И пускай лорд не мог знать об увлечении им княжны Гринёвой, отчего-то она была уверена, что лишь ей суждено составить его счастье. Мисс Жаксон сулила этому юноше, отличавшемуся рыцарским отношением к товарищам, добротой к младшим и тягой к знаниям, большое будущее; от нее же Варя знала, что молодой барон пристрастен к поэзии (кажется, мисс Жаксон поддерживала эпистолярную связь с подругой, находящейся при Кэтрин Гордон, матери Байрона), поэтому больше жизни жаждала прочесть хотя бы одно сочиненное этим загадочным мрачным англичанином стихотворение, написанное его благородной рукой. Она и сама, было, решила попробовать себя в искусстве музы Терпсихоры, естественно обращаясь в своем незамысловатом послании к возлюбленному Джорджу.       Варя тогда сидела на полянке, только начинающей зацветать привычным белым цветом, держа на коленях книгу, подложенную под лист, и вертя в пальцах закрытую чернильницу. Легкий первомайский ветерок игрался в рыжих прядях, струившихся по плечам, глаза были затворены, лицо подставлено солнцу, несмотря на наказ воспитательницы не высовывать из-под полей шляпки носа, пальцы оглаживали бумагу, добиваясь неизвестно чего, в мыслях гуляли сотни идей с чего начать поэму, посвященную первой, трепетной любви девочки. Уцепившись за одну из них, Варя, неслышно вздохнув, открыла глаза, встречая яркий солнечный лик, и, улыбнувшись светилу, одновременно заправляя выбившийся локон за ухо, потянулась к перу, принимаясь за стихотворение. Спустя примерно час девочка вновь оказалась в ступоре: маленькая княжна сидела, подложив под себя ноги и покусывая опахало пера, ломая голову над двумя последними строчками, где бы излила всю мощь и искренность своих чувств к юному лорду, однако она не имела понятия, как можно выразить ту бурю, бушующую внутри на небольшом листке бумаги. «Если бы он только мог видеть мои глаза, — мечтательно прикрывая веки, размышляла Варя, — он бы все понял и бесспорно полюбил бы меня столь же сильно, как я люблю его. А может так и написать? Только красивее, чтобы не сбивало ритма и удовлетворяло рифму». Собираясь воплотить замысел в жизнь, девочка подняла веки и тут же обмерла, увидев прямо перед собой лицеприятную, но хитрющую и не предвещающую ничего славного Курагинскую физиономию. Григорий Александрович, чуть склонившись над Варей, стоял, подняв вверх палец, сигналящий стоявшему поодаль Ники сохранять тишину до тех пор, пока княжна не заметит их. Эффект, произведенный внезапным появлением, превзошел все ожидания, вылившись в неподдельный испуг в девичьих глазах, вскрик, вырвавшийся изо рта девчушки, и пальцах, врезавшихся в переплет книги мертвой хваткой, привлекая внимание Григория. — Не пугайся, — засмеялся Николай Кириллович, подходя в сестре ближе, — мы просто гуляли, знаешь, обсуждали, как будем брать Париж, а тут набрели на тебя…       Однако Варя не слышала брата — кровь, стучавшая в ушах, заглушала его речь — она глядела лишь на Курагина, впившегося взором в объект на ее коленях, боясь шелохнуться, спровоцировав Гришу. Однако тот и без лишних действий со стороны Варвары Кирилловны понял, чем она занималась. Скользя склизким взглядом по листку, он подметил иностранные слова, выведенные каллиграфическим почерком, расположение строк одна под другой, как-то бывало в Карамзинском «Памятнике», также взгляд зацепился за пару аккуратный зачеркиваний и одно чернильное пятнышко, поставленное видимо ненароком, — все это возбудило в князе истинно детский интерес, что, кажется, не удовлетвори он его сейчас же — он погибнет. — Что Вы здесь делаете, княжна? — Встречаясь своим замышляющим нечто неладное взглядом с ошалелым, бегающим в панике взором ставших необыкновенно большими голубых глаз, как не в чем ни бывало поинтересовался Григорий, склоняя голову набок. — Ничего, — чуть слышно отозвалась Варя, чувствуя, как в горле завязывается неприятный горький ком, ломающий голос, превращая его в затравленный говор пленного во вражеском отряде. — А это что? — Кивнул на листок со стихотворением Григорий, не замечая нездоровую бледность девичьего лица и скопившиеся в уголках глаз подступающие слезы. — Ничего, — как и прежде пролепетала Варя, готовая поклясться, что Курагина вовсе не волнует ее ответ, и он пытается различить слова на бумаге, перевернутые в его восприятии, поэтому она, наплевав, что слова смажутся, а чернила отпечатаются на форзаце книги, быстро открыла ее, вложила в нее лист и захлопнула, все это провернув на ощупь, в это время не отрывая глаз от реакции Гриши, тут же вскинувшего брови и скривившего губы, точно недовольного телодвижениями девочки, самой подначивающей его на исполнение не очень-то высокого и достойного дворянского имени действия. — Ладно, — скривив губы в усмешке безучастно, словно секунду назад и вовсе не питал желания прочесть рукопись, проговорил Григорий Александрович, разгибаясь и отступая на шаг назад. — Ох, какой я неловкий! — Действительно нечаянно задев чернильницу, отставленную еще до появления мальчиков Варей и вследствие чего затерявшуюся в траве, актерски изобразил недоумение Курагин, бросившись поднимать небольшой флакончик. Варвара Кирилловна отложив книгу с листком внутри, ловко передвинулась к Грише, как раз закрывшего чернильницу и любующегося на темно-фиолетовое пятно, впитывавшееся в землю, растекшись по траве. С рыком негодования, вымещающего чувства стыда и страха, вызванного беседой секундой ранее, княжна неласковым движением выхватила из рук Григория Александровича свой пузырек, а тот, милостиво предоставив ей такую возможность, отвлекающую ее внимание от дорогой книги, таящей ее секрет, сам поглядывал в сторону беззащитного томика. Резко отпрыгнув в сторону, Гриша только и услышал, что шум ветра у уха, ведь Варя даже не успела ничего осознать, как в руках у Курагина покоилось ее сокровище. — Что здесь у нас? — Вертя в руках «Lieder der schottischen Grenze2)» Вальтера Скотта, молвил отрок, кивая сам себе головой. — Очарование. — Верни, Григорий, — стараясь совладать с эмоциями, осевшим голосом попросила Варя, не слыша собственного голоса, последние силы отдавая сдерживанию накатывающегося плача, — сейчас же, — неизвестно зачем добавила она, окидывая Курагина строгим взором, граничившем в ее случае с отчаянным. — Да что у тебя там такого? — Подлетел к паре Николай, до того наблюдавший за противостоянием со стороны, и попытался выхватить у друга из рук книгу, однако тот оказался проворнее и, поднырнув под вытянутое предплечье Ники, сделал пару шагов, оказавшись на расстоянии от Гринёвых.       Не оборачиваясь к ребятам, Курагин раскрыл книгу, одновременно внимая хлюпанью Вариного носа и болезненному стону Николая, так и норовившему посмотреть, что интересного нашел Гриша в сборнике баллад, однако, бывшего остановленным сестрой, коя сжимала его запястье, вдавливаясь в кожу брата с неимоверной злобой, так что тот взвыл, начав выгибаться, прося освободить. Как князь и ожидал, между коркой и первым листом был небрежно всунут еще один кусочек бумаги. Он был чуть темнее издательских страниц, да и шрифты на них принципиально разнились — да, это было Варино письмо лорду Байрону. Григорий, прочитав «адрес», громко хохотнул, оглянувшись на девочку со снисходительной ухмылкой, и принялся читать далее.       Вот только чем дальше он скользил по строкам, тем уже становилась его улыбка, так что к моменту, где остановилась Варя, та и вовсе померкла, а лицо князя не отражало совершенно ничего: ни вечной лукавой усмешки предвкушения блаженства посмеяться над безнадежно влюбленной девчонкой, ни осуждения, ни досады, что на миг озарили его лицо перед самым финалом стихотворения, — его лицо было нейтрально, до ужаса чисто, будто у мертвеца. Он и чувствовал себя похожим образом: он почувствовал, как что-то внутри оборвалось, когда он дошел до последней строки, однако ощущал и то, что это послание не было завершенным, вот только радоваться ему оттого, что Варя не написала ключевых слов, или страдать, осознавая, что и без них все понятно, он не знал. Григорий оторвался от письма и поглядел вперед на тот яблочный сад, где они с Ники как-то раз пытались скрыться от гувернера француза и дядьки Савельича — их тогда быстро отыскали и привели к Кириллу Андреевичу, который в наказание лишил их обеда. Им тогда было по семь, а Варе, соответственно, лишь пять, однако Гриша помнил поступок Гринёвой, словно он был вчера, — она, выходя из-за стола, прихватила им немного еды, а чтобы им было не так обидно, сама толком не поела в свое время.       Тогда Курагин долго думал, зачем она это сделала — понятно, что ей было жаль болванов, вздумавших обдурить взрослых, однако почему она решила и себя оставить голодной, хотя не была ни в чем не повинна — был главный вопрос. С тех пор прошло почти семь лет, но ответ на давнюю думу Григорий Александрович отыскал лишь сейчас, а оказалось, он лежал на самой поверхности — детская наивность и тяга любить, будто ей самой этой любви не хватало… Хотя, возможно так и было, ведь Варя, как и Николай, и Григорий, росла без матери, вот только если мальчики нашли утешение в дружбе друг с другом, то девочка вечно оставалась в тени, порой вовсе не замечаемая ими. И если Ники хоть как-то пытался привязать сестру к их компании — Григорий вовсе не собирался делить друга с ней, оправдывая свой эгоизм тем, что они и так были кровной родней, разве такой связи мало? Курагин не понимал, что Ники был единственной Вариной отрадой, ведь со стареющим батюшкой не поиграешь, а об англичанке с ее аристократическими правилами и вовсе можно забыть, подруг у Вари не было, да и откуда им взяться в этой местности, а в служанки ей была определена жена Трофима, только и знающая, что разговоры об ушедшей молодости? Рассудить так, и любовь к далекому английскому барону не кажется такой глупой: он был для нее своего рода отдушиной среди непонимающего ее нужны окружения. Он мог не знать ее, не писать, не говорить с ней и быть лучшим именно потому, что не делал ничего вышеперечисленного — он оставался таким недосягаемым идеалом, как когда-то Наполеон для Григория. Байрон не был похож ни на одного из Вариных знакомых, по крайней мере, она не могла сравнить его ни с кем, потому что не знала его характера, лишь общие черты. В связи с этим она не могла упрекнуть его в недостатке уделяемого ей внимания, как-то было с братом, в неприятных, иногда жестоких, насмехательствах, как Григория, в нелюдимости и неумении веселиться, как мисс Жаксон, или в скучных нудных беседах о невозвратимых временах, как крепостную Арину.       Ей нравилось любить призрака, именно это вынес Григорий, прочитав стихотворение. — Ну что там? — Наконец выпутавшись из хватки сестры, вопросил Николай, потирая покрасневшую кожу.       Григорий повернулся к нему, однако поглядел вовсе не на друга, а на рядом стоящую девочку, не замечавшую катящихся по щекам слез, капающих с подбородка на лиф ее хорошенького платьица. — Ничего, — одними губами отозвался Григорий, делая неуверенный шаг к Варе, продолжая глядеть в ее пропитанные болью глаза, — абсолютно ничего, — будто стремясь убедить друга, сказал он, протягивая княжне книгу. — Да как же? — Недоверчиво протянул Николай Кириллович, однако перехватить сборник не попытался, кажется, волнуемый поврежденным покровом больше, нежели девичьими секретиками сестрицы.       Варвара Кирилловна, не отдавая себе отчета в действиях, приняла из рук Курагина отнятую вещь, никак не комментируя его сочувствующую улыбку, ни словом и жестом. Почему-то в этот момент ей казалось, что она готова ударить этого мальчишку, отравляющего ее существование, отнимающего у нее все, что дорого, нещадно вторгающегося в ее личное пространство, позволяя себе непозволительное, не считавшего ее за человека. После совершенного деяния Варя бы не удивилась, если бы он, сидя напротив нее, тянулся вилкой за пищей в ее тарелку, запивая все из ее бокала. Конечно он себе такого не позволит — уж слишком уважает Кирилла Андреевича, да и его батюшка подобного не спустит. А она ничего не может ему сделать: не пригрозить, не поставить на место словом, не пожаловаться папеньке (потому что не желает, чтобы ко всем насмешкам добавилась еще и «ябеда») — ей ничего не остается кроме как терпеть, закаляя сдержанность и умение держать лицо.       Вот только сейчас сил сохранять невозмутимость не было, поэтому Варя ничего не могла поделать с предательскими каплям, струящимися по лицу, выдавая сломленное душевное состояние, разбитую вдребезги гордость и раздавленное размером с кулачок сердце. Будучи не способной больше выносить общества Курагина, княжна рванулась, будто юная лань, подгоняемая гулом собачьего лая, даже не подобрав юбки, и, не оборачиваясь, неслась до самого дома, где, словно вихрь, пролетела мимо Кирилла Андреевича, изучающего «Вестник Европы», чуть не врезалась в мисс Жаксон, спускающуюся по лестнице на первый этаж, и, проигнорировав ее возглас: «Varya, what happened?3)», влетела в свою опочивальню. Затворив дверь, она оперлась спиной на ее поверхность, не обращая внимания на нетерпеливый стук снаружи, съехала на пол, обхватывая руками колени и давая волю рыданиям. Расслабив пальцы, сжимавшие корешок «Песен…», выпуская из рук книгу, она принялась размазывать по лицу сопли, попутно растирая до красноты глаза. Сборник баллад с глухим стуком упал на пол, распахнувшись на первой странице, где до сих пор лежало злосчастное стихотворение, хранящее на себе клеймо Вариного позора. Мельком взглянув на листок, она схватила его ладошкой, сгоряча тут же комкая и отбрасывая получившийся шарик в сторону. Мало. Варваре Кирилловне в данный момент чудилось, будто ей ненавистен весь мир и все люди в нем: мисс Жаксон, барабанящая в ее дверь, точно умалишенная, отец, который даже не отвлекся от чтения, когда она в истерике пробежала мимо, брат, променявший ее на друга, этот самый друг, поганящий все-все, даже Байрон, из-за которого все это началось. Не вставая, девочка на коленях подползла к смятой бумажке и, взяв ее дрожащими пальцами, разгладила, вновь пробегаясь глазами по тексту, после чего, упав на спину, принялась рвать лист, не обращая внимания на клочки, оседавшие, словно снег, на ее коже и путающиеся в ее растрепанных волосах. Мало. Резко приняв сидячее положение, стряхивая с себя остатки письма, она сгребла их в кулачок и, поднявшись, на негнущихся ногах направилась вон из комнаты в кабинет, где проходили уроки. Стоило двери отвориться, как в обитель девочки едва ли не ввалилась гувернантка, вопящая что-то, пытаясь достучаться до воспитанницы, однако та точно не замечала ее, направляясь в соседние покои, оборудованные камином. Да, сейчас его не топили за ненадобностью, однако угли лежали в его очаге, и именно под ними собиралась похоронить свой несостоявшийся шедевр княжна. Она, было, сделала шаг, как ее одернула англичанка, втаскивая обратно в спальню, захлопывая дверь с оглушительным грохотом, пронесшимся по дому и за его пределами звучным эхом, спугнувшим птиц на деревьях. Ожидая выговора за непристойное поведение, Варя зажмурила глаза, чтобы слезы в конце концов перестали орошать ее щеки солеными потоками, однако кары не последовало — мисс Жаксон лишь крепко прижала к себе девочку, по-матерински обнимая, позволяя замарать свое модное платье разводами выделений из носа и глаз. — Тише, солнышко, тише, — шептала женщина по-русски, практически без акцента (только шипящие в ее речи до сих пор выходили «плоскими», режущими слух).       Она не спрашивала, что так расстроило малышку, чуть ли ни воющую в своем горе, предоставив ей возможность самой поведать о своих тревогах. Однако даже если бы та и попыталась объединить звуки в слова, вышло бы лишь бессвязное мычание и заикания, сопровождаемые шумными всхлипами. Мисс Жаксон осознавала, что случилось нечто ужасное, раз это сумело вывести из равновесия этого улыбающегося и дарующего окружению лишь позитив ребенка, поэтому разрывалась между двумя огнями: остаться здесь с Варей и дождаться, пока девочка придет в себя, или помчаться к Гринёву с докладом о непредвиденном инциденте, в результате разборок в котором княжну окончательно изведут допросами с пристрастием. В итоге англичанка приняла решение, удовлетворяющее оба пункта, пообещав себе, что уговорит малютку поведать о причине ее страданий, как только она успокоится. Сейчас же девочке следовало отдохнуть вдали от внешней суеты.       И пускай время близилось только к обеду, леди принялась стаскивать с безвольного тельца воспитанницы одежду, попутно подталкивая ее к кровати, веля лечь в постель и поспать. Так было лучше в любом случае: Варваре Кирилловне полегчает, она поспит и встанет с новыми силами, на обеде можно будет сослаться на болезнь, вызванную долгим пребыванием под солнцем, чтобы князь не видел распухшего от слез детского личика и не начал засыпать ее вопросами, возможно и проблема, мучащая девочку, уляжется, или ее обидчик осознает свою вину.       Так и было сделано.       Когда прозвонили к обеду, княжна, наверняка, видела седьмой сон, да и мисс Жаксон чуть задремала, карауля сон воспитанницы, так что если бы не Арина, зашедшая проведать барышню, и англичанка пропустила бы трапезу. Все же спустившись в столовую, гувернантка застала всех уже сидящими за столом: Кирилл Андреевич уже выпил аперитив и приступил к первому блюду, его сын молча копался в своей тарелке и лишь соседский мальчуган, часто обедавший в доме Гринёвых, когда его батюшка отлучался в город, сидел с неестественно прямой спиной, чуть откинув голову назад, точно выглядывая кого-то в коридоре. Войдя в комнату, мисс извинилась за опоздание, сказав, что была занята уходом за княжной, на что последовало незамедлительное предложение занять свое место и поведать о болезни Варвары Кирилловны. Не то что глава семьи, даже мальчики потеряли аппетит, пораженные внезапным недугом девочки, хоть Григорий Александрович то и дело тяжко вздыхал, словно обвиняя себя в произошедшем. Курагин-младший, было, просил навестить Варю, чтобы лично осведомиться о ее состоянии, однако англичанка настоятельно не рекомендовала ему этого.       Княжна Гринёва оправилась лишь через несколько дней, выйдя к домочадцам и гостям утром в весеннем сарафане небесно-голубого цвета, когда те сидели на террасе, балуясь чаем. Однако что-то насторожило Гришу в этой девочке, изредка окидывающей его вынужденными взорами холодных незнакомых глаз. Возможно ему лишь чудилось, или он просто-напросто отвык видеть ее, однако его постоянно охватывало ощущение, что при кратких репликах, коими они обменивались, Варю точно подменяли, и на место прежней отзывчивой души, взиравшей на всех и вся с широко открытыми сапфировыми очами, приходила протеже мисс Жаксон.       Их беседы отныне проходили исключительно в присутствии родителей в этой безучастной бесстрастной атмосфере. Когда же князья собирались покидать детей — Варя упархивала вместе с ними, находя тысячу и одну причину не находиться в столь опасной близости к Григорию Александровичу. Притом компанию одного Ники она находила занимательной, порой играя с братом в шахматы или какую более активную игру, однако стоило на горизонте появиться вытянутой фигуре Курагина, как с ее уст тут же слетала заученная фраза: «Je vais vous laisser, messieurs4)», — и она испарялась, точно не было. И если вначале Гриша планировал примириться с Варей, попросив прощения за свой нижайший поступок и поинтересовавшись, что она сотворила со своим стихотворением, то некоторое время спустя он уяснил, по какому принципу княжна избирает себе общество (как оказалось, ей было мило любое, где не было его), княжич оставил свои благородные порывы, как и отложил вопрос о «письме Байрону». Хотя в глубине души он знал правильный ответ, гласящий, что Варвара Кирилловна сожгла те истрепанные клочки бумаги в тот же вечер.

***

      Варвара Кирилловна игнорировала Григория Александровича, пытаясь свести общение к минимуму, до этого самого дня, когда ей волей-неволей пришлось присутствовать на торжестве в Курагинском доме и не просто быть там, а всячески контактировать с именинником и общаться, следственно, тоже. И как бы Варя не старалась избегать Гришу, тот словно по чутью находил ее, в какую бы из комнат имения она не спряталась от него и его шумной компании мальчишек, съехавшихся со всего Троицкого, дабы поздравить князя с четырнадцатилетием. Благо что и девочка не чувствовала себя одиноко в обществе одних только ребят — с ней была ее добрая подруга Лиза, с которой они познакомились в прошлом месяце на застолье, устроенном Кириллом Андреевичем для друзей-сослуживцев.       Графиня Елизавета Алексеевна Муромская сначала просто привлекла внимание княжны, не привыкшей видеть круг себя ровесниц, однако после пары невинных бесед между девочками начала завязываться дружба. При том их сближению способствовало исключительное желание каждой из них обзавестись хорошей приятельницей, способной развеять скуку дворянского быта, ну, а быстроте выстраивания теплых взаимоотношений помогали славные качества обеих девочек: Варя, отгородившаяся от Курагина железным занавесом, направляла копившиеся в организме светлые эмоции Лизе, с радостью их принимавшей, ну, а та, будучи чрезвычайно общительной и отзывчивой, делилась с Гринёвой всем прожитым за время, что они не виделись, включая сплетни, подслушанные у матушки. Таким образом, барышни прожили месяц, переписываясь и встречаясь, когда появлялась такая возможность, стремясь составить друг другу компанию, бродя по местности под руку и смеясь совершенно невообразимым выдумкам о той или иной персоне. С Лизой Варя забывала о всех обидах, и на Григория в том числе, так что иногда, увлекшись беседой и хохоча, прикрывая рот ладошкой, она улыбалась и Курагину, случайно встретившемуся им на пути, однако она быстро приходила в себя, заметив изумление и некое подобие счастья на лице, так что тут же отворачивалась и ускоряла шаг, оставляя князя позади.       Она не раскрыла графине настоящей причины своего переменчивого поведения рядом с наследником Александра Гавриловича, когда та поинтересовалась, почему они вечно уходят подальше от места, где слышится заводной говор князя, сославшись на то, что он просто ей не мил. Однако Елизавета Алексеевна не поверила такому неправдоподобному ответу подруги, поэтому решила расспросить обо всем брата Вари, убив тем самым сразу двух зайцев: узнать все о разногласии Вари и Гриши, а заодно поближе познакомиться с Ники, приглянувшимся ей еще при первой встрече. Нужно отметить, что и сам Гринёв несколько неровно дышал по отношению к графине Муромской еще с их первой встрече на том приеме отставных офицеров, поэтому с неподдельным энтузиазмом вызвался прогуляться с ней по роще, обсуждая натянутые отношения между его лучшим другом и любимой сестрой: он поведал о их детских размолвках, о Гришкиных подтруниваниях над маленькой Варей, о ее попытках поставить его на место, однако упомянул и о мирных моментах, когда они вместе бегали по внутреннему двору их поместья или пели романсы, когда Варя училась играть на фортепиано, подаренном ей на десятые именины, однако Николай Кириллович так же не мог внятно разъяснить, с какого момента княжна начала рассматривать Григория Александровича лишь в роли соседа, обращаясь или помогая ему только в случае крайней нужды. Николай с Елизаветой тогда приняли решение пойти напрямик к Григорию, чтобы не мучиться в догадках, строя неверные предположения, а узнать у первоисточника, а возможно и инициатора конфликта. Лиза, к слову, даже не сомневалась, что виновен в Варином нерадушии именно он, однако когда ребята спросили у Курагина, в чем же дело, он лишь пораженно вскинул брови и ухмыльнулся в отцовской манере, мол, «если бы вы мне не сказали, я бы и не заметил».       Вот только это была безбожная ложь, ведь Григорий Александрович все видел: и то, как Варя демонстративно уходит от его персоны, и как делает вид, что не замечает, как ведет редкий диалог, что от ее безучастного тона становится не по себе, как сходит с ее по-детски открытого личика жизнерадостная улыбка, стоит им пересечься взглядами, а он смотрел на нее постоянно, даже того не осознавая, потому что хотел видеть ее прежнюю, какой она была до их ссоры, какой была для всех, кроме него. И он скучал по той влюбленной в жизнь девчонке, которую видел ежедневно еще три месяца назад, сейчас же встречая ее лишь в случайный момент времени, скажем, сталкиваясь в саду или коридоре. И если первое время он еще мог сделать вид, что его ни капли не коробит весь этот спектакль, то со временем он стал одержим мыслью возвратись ушедшую дружбу. Однако в мальчике постоянно сталкивались две стороны, одна из которых подталкивала его к Варе, подначивая попросить смиловаться над его растерзанной в клочья совестью душой, а другая плевалась ядом, убеждая, что подобное деяние ниже его достоинства и эта самодовольная девица скоро сама заскучает без его искрометных подшучиваний и бросит ребячиться.       Как-то раз, не вынеся напора мыслей в голове, мешавшихся друг с другом, сводя князя с ума, он отправился пешком через рощу в Гринёвский дом, чтобы расставить все точки над «i», высказав все, что гложет, лично Варваре Кирилловне. Дойдя до господского дома, он без стеснения спросил у мисс Жаксон, безмятежно вышивавшей на террасе, где он может найти княжну, и, получив чуть слышное в силу оказанного эффекта неожиданности: «She’s probably in the living room5)», — направился к названному месту. Вот только чем ближе он подходил к гостиной, откуда доносилось мелодичное звучание инструмента, свидетельствующее о занятости княжны музицированием, тем беспокойнее он становился. Остановившись у арочного прохода в комнату, мальчик замер, наблюдая за пианисткой, увлеченно перебирающей клавиши, выдавая чарующие воображение звуки, то ласкающие слух волной шестнадцатых, то переходящие на более сдержанный темп, то вовсе замиравшие, повисая в воздухе дымкой; басовые аккорды сплетались с мелодией в правой руке, заставляя любого забыться в блаженстве, позабыв о прежней нервозности. Григорий не знал, что это было за произведение, но под тонкими умелыми пальцами девочки, оно превращалось в гимн музыки. Решившись все же двинуться к стану Варвары Кирилловны, князь сделал несколько шагов, а потом еще пару, и еще несколько. Он остановился, кажется, слишком близко, так что при желании мог дотянуться до нот на пюпитре, однако девочка не могла его видеть, так как сидела к нему спиной. То ли почувствовав чье-то присутствие и отвлекшись, то ли просто из-за неудобства нотной записи, княжна остановилась и, все еще держа левой рукой аккорд, попыталась быстро перевернуть лист свободной рукой, однако тот не поддался, и девочка с вздохом разочарования хотела было подключить другую руку, как Григорий Александрович, не отдавая себе отчета, сам потянулся к разлинованной странице с россыпью черных точек, и перевернул ее. Варя вздрогнула, заметив сзади стоящего человека, и, повернувшись, пискнула, узнав Григория. Тот, в свою очередь, закончив с переворотом, обратил взор к девочке, дышащей через рот. Он хотел, было, произнести что-то из того, что планировал, и уже разжал губы, как вновь сомкнул их, выдавая вымученный выдох.       Варвара глядела на него, точно на инопланетное существо, совершенно потерявшись в сложившей ситуации и чувствуя, что, если Гриша сейчас же не заговорит, она просто-напросто убежит, ибо находится в такой ситуации мало что конфузно, так и странно. Однако он молчал, без отрыву смотря в ее манящие глаза, так редко одаривающие его ласковым взором, — в это мгновение несколько напуганные, лишенные всякого контроля и столь чистые, без той напускной отстраненности и бесстрастия. Княжна же отмечала про себя, что и Григорий абсолютно растерян, хотя в первый миг их зрительного контакта был полон решимости, так что сейчас она не узнавала этого заносчивого мальчишку. Его карие глаза словно загустели, сконцентрировав все внимание на ней, девочке, расплывающейся под его безнадежным взором безвольной лужицей.       А ведь она пыталась воспитать в себе достоинство, чтобы противостоять его влиянию, а не следовать за этим влечением, чтобы уметь быть выше его издевок, а не рваться разубеждать в несправедливости его доводов, чтобы держать спину ровно, а не ломаться, словно рабыня под хлыстом хозяина. Она затем и абстрагировалась от его общества, чтобы доказать в первую очередь себе самой, что не нуждается в нем, невольно терзаясь, чахнув без его задорного смеха и обаятельной улыбки. В ней шла постоянная борьба двух мнений: одна мысль твердила, что нужно не сбегать от князя, а, наоборот, обсудить все как цивилизованные люди, высказав друг другу претензии и вместе найдя компромисс, другая же дума велела продолжать эту негласную войну, припоминая сквернейшие поступки, типа чтения ее стихотворения, что и стало точкой начала этой борьбы, моментом, заставившим Варю переосмыслить свое отношение к Курагину. Еще тогда, в мае, лежа в постели, она попыталась разобраться в бардаке в своих мыслях: она могла точно сказать, что любит Григория за его неиссякаемый оптимизм, за его рвение к приключениям, за мечту прыгнуть выше головы, за его жажду жить, так подкупавшую девочку, но с той же уверенностью она могла заявить, что ненавидит его за все то же, потому что порой все вышеперечисленное выходило боком ему же, ставя в неловкое положение, — а ему хоть бы что — он вечно смеется в лицо преградам, предупреждениям, угрозам, — он будто воспринимает все как вызов, проверку на выносливость. Григорий Александрович заставлял Гринёву в один миг ощущать в себе сразу несколько полярных чувств, раздирающих ее изнутри, точно дикие звери. Как сейчас: Варя была убеждена, что ее тело горит лихорадочным жаром, однако в тот же момент готова была поклясться, что ее пальцы немеют от холода, а кровь толчками покидает организм, ей чудилось, что она парит в небесах, ныряя в облаках, точно в море, и одновременно находится в Аду, где, словно Сизиф, вкатывает на гору камень и выпускает его из рук, чуть не достигнув пика.       Григорий вновь предпринял попытку завязать беседу, точно также с треском провалившуюся. Он пытался вновь собрать в кучу мысли, разбредающиеся по его черепу, точно прокаженные, однако вновь не добился успеха, не сумев сосредоточиться под давлением этого отрытого взора. Это было невыносимо, практически физически больно, так же, как первое падение с лошади, когда на мгновение тебе кажется будто тело парализовано и лишь через долю секунды боль начинает поступать в суставы и мышцы. Он глядел на нее так долго, что ему начало казаться будто это и не она вовсе: черты стали острее, глаза выцвели, приобретя какой-то болотный оттенок, локоны порябели, каштановыми волнами обрамляя лицо, губы побледнели, точно у умирающей, — эта женщина на вдохе, кажущимся последним, не меняя положения губ, прошептала «Григорий». Курагин тряхнул головой, выкидывая страшный образ из головы, для пущего эффекта запуская пальцы в кудри и чуть сжимая.       Варя с королевской грацией поднялась с банкетки с резными ножками и, разгладив юбку платья, подняла глаза на смущенного впервые в жизни Григория. Сделав книксен точно через силу, она неторопливым шагом, точно надеясь, что ее окликнут, направилась к выходу из комнаты.       Гриша даже не сразу осознал, что гостиная опустела, и он в гордом одиночестве, раскрасневшийся и неспособный сфокусировать взор, стоит перед открытым фортепиано. Не сдержавшись, мальчик чертыхнулся, помянув «sotte6)» Варвару Кирилловну, после чего направился вон из комнаты и тем же незамысловатым путем в отчий дом.       Это случилось, помнится, под конец июля, то есть около месяца назад, и с тех пор, вот святая пятница, ребята и словом не обмолвились. Варя все делала вид, что видит его впервые, а Григорий сжимал всякий раз зубы, когда приближался к ее дому и уже наблюдал за строго ровной спиной девочки, удаляющейся все дальше и дальше от него. Но вот сегодня, в день Гришиных именин, все должно было измениться, он чувствовал это с самого утра, когда только собирался с церковь, а особенно остро после исповедования и причастия, когда он словно научился заново дышать.       Григорий Александрович весь вечер наблюдал за друзьями, приехавшими поздравить его: Ники обхаживал Лизавету Алексеевну, не оставляя ее ни на минутку, расхаживая с высоко задранным носом, словно павлин, красуясь своим новеньким костюмчиком, да и его спутница не отказывала себе в удовольствии принимать джентльменские ухаживания Гринёва, сопровождаемые изысканными, отточенными донельзя манерами, поэтому без зазору смахивала с его сюртука пыльно-синего цвета неизвестно откуда бравшиеся в таком количестве пушинки, расправляла невидимые складочки на его канареечного оттенка воротнике, заставляя губы Николая Кирилловича расплываться в мечтательно-влюбленной улыбке, вызывающую у Курагина лишь приступ смеха, однако князю было плевать на мнение друга относительно его предмета воздыхания.       Он боготворил Муромскую, выпячивая при ней грудь, точно высокопоставленная персона, тут же начиная суетиться, интересуясь у Григория о своем внешнем виде; как-то он спросил, презентабельно ли у него лежат волосы. Курагин тогда долго хохотал, глядя прямо в глаза смущенного друга, скептически вздыхавшего, ожидая, когда собеседник отойдет от своего приступа, вот только Гриша, наконец переведя дух, вновь хмыкнул, сдерживая второю подкатывающую волну смеха, и, в шутку растрепав тщательно уложенные локоны друга, вновь залился гоготом. Ники, было, принялся скрупулезно наводить марафет, как внезапно из-за угла вынырнула Лиза, видимо, пытавшаяся спрятаться от подруги, и, заметив князей, несколько сконфузилась. Но вот Ники был бы не Ники, если бы умело не вывернулся из нелепого положения, — он твердым шагом двинулся к графине и, с придыханием прошептав что-то по-французски, от чего щеки девочки вспыхнули миленьким румянцем, губами коснулся ее бледной ручки. Отлипнув от кожи своей ненаглядной, он выпрямился, с восторгом отмечая, что Елизавета дышит через раз, что ее ручка, покоившаяся в его, чуть дрожит от ощущений, переполняющих ее нутро, а сама девочка жадно впитывает каждое его телодвижение. Муромская, переведя взор с глаз мальчика на его лоб и отметив пару небрежно свисающих прядей, не торопясь, потянулась к лицу Николая и ласковым движением поправила прическу. Григорий мог поклясться, эти голубки так и стояли бы, питаясь лишь любовью друг к другу, если бы он намеренно не кашлянул, тактично напоминая, что они здесь не одни. Пара мгновенно встрепенулась, в один момент устремив один выразительнее другого взоры на прервавшего их минутное счастье Гришу, ничуть не устыженного этими красноречивыми негласными упреками.       Честно, Григорий Александрович был искренне рад за друга, нашедшего так скоро свой женский идеал, о котором, не умолкая, беседовал, порой сам с собой, потому что его друг предпочитал не выслушивать неизменную тираду о блестящих мягких волосах графини, ее совершенной коже, ее малахитовых глазах, красотой сравнимых с зеленью молодого леса, и прочего, от чего голова княжича раскалывалась, а вот этому поэту-воспевателю девичьей красы хоть бы что, даже мозоли на языке не натер. Если бы Григорий только знал, какого Варваре Кирилловне изо дня в день сталкивать с той же проблемой, только уже со стороны Лизы, постоянно расспрашивавшую подругу о ее брате: какого это успокаивать взволновавшуюся девочку, коя была убеждена, что Ники ее разлюбил лишь потому, что он, войдя в комнату, не сразу ее заметил, какого это пытаться внушить ей, что у брата нет любимого цвета, да его и не будет волновать, какого цвета платье натянуто на стан маленькой графини, какого это из раза в раз повторять, что ее чувства взаимны, чтобы Лиза перестала накручивать себя, что это лишь сон. Варя отлично знала брата, несмотря на то, что они лишь единожды обсуждали дела душевные: тогда он спросил о причине ее изоляции от Курагина, и не во влюбленности ли она кроется, на что Варя не нашла ничего остроумнее, чем ответить вопросом на вопрос подобного характера, лишь вплетая в него имя подруги, — Ники тогда поглядел на нее таким настороженным, изучающим взором, точно мысленно взял с нее обещание никогда более не произносить сказанного, да княжна, собственно, и не собиралась — ей и без того было все известно.       Именно поэтому она не могла налюбоваться, наблюдая за пляшущей весь вечер парой: на то, как поднимался над полом подол Лизиного бирюзового платья, усыпанного мелким горошком, когда Николай кружил ее, на то, как сияли в свете свечей пуговки на оливкового цвета коротких штанах брата, когда он подпрыгивал, исполняя па в мазурке, на то, как звонко аплодировала Лиза музыкантам и ее партнеру, кланяющемся ей после танца, и на то, как широко улыбался Ники, видя прелестную улыбку его возлюбленной. — Позвольте пригласить, — словно гром среди ясного неба послышался сзади голос Григория Александровича, однако Варя тут же взяла себя в руки. — Признаться, князь, я утомилась за вечер, — вытягиваясь стрункой и с еще большим увлечением принимаясь следить за парами танцоров, среди которых было много взрослых, отвечала княжна, лопатками ощущая пристальный взгляд мальчика, — поэтому, пожалуй, воздержусь…       Однако Григорий Александрович, так и не дослушав эту заунывную песню, на правах именинника и властного хозяина импровизационного бала, схватил тонкую Варину ручку и повел к остальным на паркет. — Вы жестоки, Варвара Кирилловна, — наиграно обиженным тоном проговорил князь, делая шаг в такт музыки и подпрыгивая, как положено в польке, встраиваясь в ряды пар. — Не жесточе Вас, любезный Григорий Александрович, — тут же отозвалась девочка, неуютно ежась в руках партнера, положившего свою ладонь, облаченную в снежно-белую перчатку, ей на талию. — Вспомните, как Вы поступили со мной в первый день мая, как обошлись с моей детской наивностью? — Эти едкие слова, сопровождаемые натянутой улыбкой, ударили Грише под дых, так что он едва не сбился, однако, вмиг придя в себя, он развернул девочку к себе лицом, распахивая руки в «лодочку». — И что же Вас так обидело в моих действиях, что Вы предпочли моему обществу одиночество? — Раздражаясь от фальшивой Вариной приветливости, поинтересовался Курагин, пружинящей походкой передвигаясь на три шага влево. — Наоборот, я был милосерден, сжалившись над Вашей романтичной натурой, не рассказав о Вашем стихотворении Ники, — отпуская одну руку Вари, молвил он, без отрыва смотря на реакцию девочки, проходившей сейчас под его поднятой рукой, удерживающей кончики ее пальцев. — Милосердие? — Ярость в этих тихих, словно вода в заливе, глазах Григорию доводилось видеть впервые. — Вы насмеялись надо мной и моей любовью к лорду Джорджу. — Этот контраст между утонченными движениями девочки, обученной танцевать польку даже с закрытыми глазами посреди вспаханного поля, и той внутренней силой, обрушившейся на князя с невидимыми кулаками (однако от их незримости он ощущал их удары по собственной голове не менее болезненно), мальчик чуть, было, не остолбенел, если бы Варя не подтолкнула его своим движением вперед. — Что Вы зовете любовью в этом контексте? — Не на шутку взбешенный несправедливой оценкой своего поведения, воскликнул Курагин, с удовольствием замечая, как вздрогнула Варвара Кирилловна, инстинктивно попытавшись вырваться из его хватки, однако он крепко сцепил ладони вокруг ее фаланг, не позволив в очередной раз уйти, прервав танец. — Знаете, какая «любовь» ждет Вас? — Не контролируя бушующее внутри негодование, потревоженное беспочвенными обвинениями княжны, Григорий на силу изменил положение их рук, вместо ответа удостаиваясь змеиному шипению со стороны Гринёвой. — Вы богаты, сударыня, и при том довольно-таки миловидны, — оценивающим взглядом проходясь по фигурке Вари, Григорий мысленно подметил правдивость своих слов, — так что женихи будут липнуть к Вам, как пчелы к благовонному цветку. Вот только главным их приоритетом станет не Ваша молодость и красота, а преданное. — Григорий смотрел строго вперед и не потому что так было положено в танце, а потому что знал, что если взглянет на Варю, определенно заметит увлажнившиеся слезами глаза и замолчит, дав слабину. — Поглядите-ка во-о-н туда, — он кивнул в сторону компании мальчиков-гостей, что-то оживленно обсуждавших друг с другом. — Помяните мое слово, каждый из них будет к Вам свататься, а после, когда Вы выйдете замуж, скажем, за Берестова, — назвал Курагин первое всплывшее в памяти имя, — не проклинайте меня, когда поймете, что Ваши деньги он любит больше Вас самой. — Учтивым движением, долго вдалбливаемым ему под корку учителем хореографии, князь развернул кукольное тело Вари к себе спиной, упиваясь властью над ее волей, беспрекословно покорившейся ему. — Поймите, Варвара Кирилловна, — не обращая внимания на неподдельное внимание к их паре со стороны обоих родителей, зашептал Курагин ей на ухо, — я не жесток — я честен.       Григорий чувствовал неукротимое удовлетворение, выражающееся в победоносной усмешке, озарившей его просветлевшее лицо. Его выделяющийся из толпы гостей наряд: дымчато-белый жилет поверх накрахмаленной рубашки, расстегнутой сверху, красный воротник и полуночно-синий жакет, сочетающийся цветом с короткими штанами, украшенными по шву серебряными пуговицами, — лишь преумножал величие Григория в данный момент. Он, будто Нерон над горящим Римом, возвышался над зардевшейся Варей, более чем скромно смотревшейся рядом с именинником: в ее бисквитного оттенка платье с коротким рукавом не было совершенно ничего особенного, разве что выполненная с большим умением нашивка на лифе в виде лозы. Сама девочка залилась краской, представив рисуемое ей Григорием будущее: «Нет-нет-нет, это невозможно!» — кричала она про себя снова и снова, глядя в сторону тех самых мальчиков чуть поодаль, улыбавшихся во все зубы, смеясь. Отчего-то ей казалось, будто они хохочут не над шуткой одного из них по поводу поднятой темы, а над ней и тем, как бесчестно они собираются с ней обойтись. Однако княжна поспешила отбросить эти отвратительные мысли, принявшись внушать себе, что это лишь Гришкины промыслы, чтобы вновь вызвать у нее поток слез, что уже ощутимо щипали глаза. — Но как же любовь? — Едва слышно отозвалась Гринёва, из последних сил выдавливая из себя положенную улыбку.       Услышав это, Курагин неосознанно перевел взор на девочку, абсолютно потерявшуюся в собственных мыслях и эмоциях: ей хотелось верить, что Григорий лжет, чтобы в очередной раз посмеяться над ее доверчивостью, но в этот момент ей как никогда прежде казалось, что истинная правда льется из его уст, ей больше жизни желалось рассмеяться ему в лицо, доказав, что ее не провести, и его провидческие речи для нее ничего не значат, однако в эту же секунду ей хотелось разрыдаться, как в тот майский день, потому что главным ее страхом являлось личное несчастье. — Любовь… — с непритворной жалостью глядя на девочку, повторил князь, — смешна ты, Варя.       Будто из-под воды княжна слышала умолкающие звуки музыки. На первый план вышел голос Гриши, катящийся по всему ее телом эхом. «Смешна», — отражалось от стенок черепа, пульсируя в голове чудовищной болью, сливавшейся в невыносимый звон со смехом тех самых мальчишек. «Отчего он так черств? — Притворив веки, подумала Гринёва, пытаясь усмирить свое сердце, бьющееся настолько рвано, что в определенные моменты девочке казалось, будто она вот-вот упадет замертво. — Отчего он обрекает меня на эти страдания? Неужели это делает его счастливее? Господи, мама…» — Невозможно вообразить, как ей сейчас хотелось оказаться в объятиях покойной маменьки, чтобы почувствовать себя в безопасности, чтобы упереться макушкой ей в грудь и заплакать, словно двухлетняя девочка. Но Софья Львовна умерла вот уж как десять лет, оставив детей с папенькой, что так и не смог отучить Варю скучать по матери.       Однако Гринёвы хотя бы знали свою мать. Варя иногда даже завидовала брату, что тот провел с ней четыре года, в то время как она лишь два. Но вот кому дети сочувствовали равноценно, так это Григорию, кой и вовсе не знал своей родительницы, отчего и не был знаком с материнской любовью, лишь с ее подобием в виде нежности кормилиц и нянек. Помнится, когда мальчики только познакомились в Троицком, Ники все еще скорбел по смерти княгини, поэтому на вопрос Курагина: «Почему ты так грустен?» — ответил честно и незамысловато: «У меня умерла мама». Но какого же было удивление мальчика, когда четырехлетний княжич на это лишь пожал плечами, мол, «такой себе повод для горя»: «Моя мать умерла на третий день моей жизни». Григорий Александрович уже к тому возрасту знал все толки, касающиеся своего рождения: он слышал разговоры о страхах Татьяны Александровны, оставленной в огромном особняке мужем на восьмом месяце беременности, о ее ежеминутных вскриках, когда ребенок в ее утробе толкался, заставляя его мать креститься, о ее предубеждении, что она не сможет произвести на свет такого зверя, разрывающего ее изнутри, о ее одержимости собственной кончиной, побудившей ее компаньонку пригласить выдающегося столичного врача, которому князь Курагин, как он сам говорил, был обязан до конца жизни, ведь не окажись гениального специалиста в тот роковой день возле постели роженицы, Александр Гаврилович, помимо жены, потерял бы и сына. Григорий предпочитал не говорить о княгине Курагиной, а если и становился участником диалога, в котором то и дело упоминалось ее имя, помалкивал, не проявляя к беседе никакого интереса. Это могло показаться странным, что ребенок не желает слышать о своей матери, однако мальчик, как он думал, и без лишних бесед был осведомлен об этой женщине. Он был уверен, что прекрасно обошелся бы и без материнских наставлений и сердобольностей, о которых так любила припоминать Ники Варвара Кирилловна. Этим двоим, по мнению Курагина, было куда тяжелее его, ведь они не понаслышке знали какого быть обласканным с рождения материнской любовью, целованными в щеки и обнятыми всегда теплыми руками родительницы. Григорию казалось, что ситуация Гринёвых сравнима с потерей какой-либо части тела или органа чувств — ты помнишь, как чудесно тебе жилось, скажем, с рукой, которой ты мог писать, перелистывать страницы, брать что-то со стола, да хоть чесаться, — сейчас это не имеет значения, ведь ты однорукий калека, мучимый фантомными болями. Особенно ярко это сравнение иллюстрировал, как ни странно, Ники, который, Гриша явственно это видел, больше всего на свете хотел возвратить маменьку, чтобы та вновь пригладила его блондинистые волосы и легонько щелкнула его по носу. Откуда Курагин знал эти подробности? Он может и не блистал сентиментальностью, однако слепым и глухим не был: однажды, когда Гриша с Варей прекрасно уживались, несмотря на не всегда удачные шутки мальчика, а трио детей не знало графини Муромской, княжна, шутя, проделала вышеописанные действия, после чего, рассчитывая на мгновенную реакцию брата, бросилась подальше от него, однако Николай Кириллович тогда словно окаменел, замерев на месте, точно пораженный взором Медузы Горгоны. Курагин тогда быстро подошел к нему, озадаченный резкой сменой настроения друга, и не обнаружил на лице того прежнего азарта и игривости, лишь отчужденный взор водянисто-голубых глаз, явно глядящих в нутро собственного организма. И уже когда он, было, решил пробудить друга от внезапного транса, с губ Гринёва слетело едва уловимое ухом сочетание звуков «м» и «а».       А Григорий, верно, и не имел воспоминаний о Татьяне Александровне, и оттого был несчастнее всех детей в доме его отца, Варя была убеждена в этом. И правда, разве можно верить в любовь, когда ты знаком лишь искаженным отцовским воспитанием определением этого понятия?       Внезапно княжна Гринёва изменилась в лице: слезы высохли, черты замерли в неожиданной, но оттого не менее ненавидимой Курагиным, гримасе сострадания — после чего с соответствующей интонацией произнесла: — А ты, Гриша, несчастен.       Сообразив, что последние аккорды уже давно отзвучали, а они все стояли друг напротив друга, Варвара Кирилловна, сделав реверанс, развернулась, оставив Курагина в полнейшем недоумении и растерянности, и направилась прочь от него, в очередной раз демонстрируя князю свою спину, худые плечи и лебединую шейку. Ее выловила в толпе гостей Лиза, тут же начавшая что-то оживленно рассказывать, и Григорий Александрович мог поклясться, что ее не терпящие отлагательств новости касаются Ники. Вот только сейчас его вовсе не волновали страсти двух отроков, его внимание больше привлекала княжна Варвара, с энтузиазмом впитывающая речь подруги, отвечая ей своей неповторимой улыбкой, которой сегодняшний именинник был недостоин.