Поле тысячелистника

      Григорий осекся, устремив взор сквозь крону цветущей яблони. Откуда-то снизу доносился знакомый голос его дядьки Савельича. Тот звал мальчика своим певучим басом, грозясь, что если сорванец сейчас же не предстанет перед ним, наглецу мало не покажется. Рядом с крестьянином семенил гувернер Николая, держась чуть в стороне от своего товарища по несчастью, так же упустившего воспитанника. Его кроткий фальцет, боязливо пищащий «Nicolas, où es-tu?», тонул в мощнейшем потоке ярости, исходившем от Гришиного слуги. Monsieur l’Abbé дрожал как осиновый лист, несмотря на майское солнце, греющее зеленевшую землю, то ли от близости разгневанного крепостного, то ли от страха не отыскать своего подчиненного и оказаться вышвырнутым из-под кормящего крыла господина. — Ники, шевелись! — Прошипел Григорий, цепляясь за очередной сук молодого дерева, кажется, начавшего кривиться под весом двух юных князей, целенаправленно карабкающихся на самую его вершину. — Или ты хочешь, чтобы нас поймали? — Повысив голос, мальчик взглянул вниз на друга, до сих пор висевшего на первой ветви, предпринимая тщетные попытки дотянуться до следующей. — Я пытаюсь, — прокряхтел он, переводя дыхание, когда рука, должная коснуться коры очередного отростка, вновь рассекла воздуха, так и не достигнув цели, — лучше бы помог! — Пропыхтел Николай, с надеждой и затаенной мольбой подняв взор на ровесника, недовольно оглядывающего этого непутевого древолаза. — Говорил же, сбрось ты эти туфли — как девица в них, — оглядев мальчишку с ног до головы, пробурчал Гриша и усмехнулся, вгоняя собеседника в краску, так удачно сочетавшуюся с цветовой гаммой наряда того.       Вид молодого Гринёва действительно крайне не вязался с его действиями: бордовый пиджак из бархата (его на князя практически насильно нацепил Monsieur, этот убогий француз, всячески старавшийся угодить отцу Ники путем навязывания помещику европейской моды, так что ребенок поистине выглядел, как фарфоровая кукла, похожая на игрушку его сестры Вари) безбожно смялся, особенно в рукавах, закатанных до локтя, бриджи в тон верха потерлись на коленях, соприкасавшихся с жесткой древесиной яблони, будто мстившей нежданным оккупантам, нещадно впиваясь в детскую кожу ладоней, вычурные манжеты из тончайшего кружева и лежачий воротник рубашки порвались, разойдясь мелкими дырочками до самых швов, ну а те злополучные туфли, коримые Григорием, оказались все запачканы комочками почвы, осевшими и на выстиранных чулках. В целом в образе Николая Гринёва с трудом можно было различить черты его утреннего убранства, когда перед завтраком Кирилл Андреевич, батюшка, целовал его, здороваясь и благословляя. Григорий же в своих холщовых штанах на подтяжках едва ли разделял хоть толику неудобств своего друга. Разве что его соломенная шляпа, постоянно съезжавшая на лоб, доставляла мизерный дискомфорт, однако поправить ее, возвратив на затылок, было секундным делом, ведь хлопковая свободная рубаха, выправленная из штанов, ничуть не сковывала его движений. — Давай уж, — закатив глаза, Гриша свесился с сука, протягивая Ники руку, всю истыканную мелкими занозками и царапинами.       И как только накрахмаленная ладошка мальчишки соприкоснулась с его, он потянул вверх, со стоном усилия вытаскивая друга на один с собой уровень и помогая разместиться на соседней ветке, откуда открывался необыкновенный вид на все гринёвское поместье: и на вершины остальных деревьев яблочного сада, кроны которых сплошь были усыпаны розовыми и белыми цветками, и на саму усадьбу, где на террасе как обычно разместился в плетеном кресле Кирилл Андреевич, перелистывая страницы излюбленного Санкт-Петербургского журнала, не издававшегося вот уже год, и, конечно же, полянку, где обожали резвиться дети в свободное от уроков время, и на рощу, соединяющую два соседних имения семей Гринёвых и Курагиных. — Погляди! — Отдышавшись от недавней встряски, воскликнул Ники, указав в сторону небольшой возвышенности, сплошь усыпанной тысячелистником.       На полянке, приковавшей внимание ребят, резвилась пятилетняя девочка, купаясь в море из полевых цветов, пропуская те сквозь пальцы, словно воду, и утопая в их белизне, точно в мягкости воздушных одеял. Варя смеялась чудесным звонким смехом, оглушающим даже здесь, на расстоянии нескольких десятков и высоте еще нескольких метров. Смех Варвары Кирилловны обладал невообразимым свойством обезоруживать любого, чьих ушей достигнут заливистые звуки, даже ее гувернантку мисс Жаксон, чопорную и холодную англичанку, коей была предоставлена честь ходить за маленькой княжной.       Эта дама отличалась от своих «сослуживцев», не вобрав в себя черт ни одного из воспитателей других детей: в ней не было ни грации и изворотливости l’Abbé, ни неотесанности и простецкой наивности Савельича, — мисс представляла собой истинную английскую леди, державшуюся в обществе достойно, без избыточной навязчивости или обособленности, ведущую диалог в размеренном, несколько, возможно, заторможенном темпе, образованную, однако совершенно не умевшую применить свои знания, порой вставляя известные ей факты абсолютно не к месту или же, наоборот, умалчивая информацию, которая разрешила бы вопрос. Мисс Жаксон выделялась среди ряда слуг своим внешним видом — она искренне чтила и точно соблюдала моду родной страны, каждое новое утро являясь домочадцам в неизменном виде: напудренная вусмерть, так что белые крошки покрывали все ее лицо, включая брови и ресницы, а так же уши и шею, укутанную, словно у больной ангиной, в высокий стоячий воротник, обхватывающий кольцом ее гортань. Однако мисс стойко, можно сказать, привычно справлялась со всеми тяжбами ее громоздких нарядов, подразумевающих, помимо «елизаветинских» воротников, жесткие корсеты, затягивающие талию в форму песочных часов. Жаксон умело игнорировала неповоротливость собственного образа даже когда малютка-княжна удирала от нее или скакала вокруг, точно козочка, забавляясь ничтожностью попыток гувернантки усмирить ее. Мисс изначально действительно пыталась угнаться за непоседой, однако, осознав неприспособленность ее аристократического наряда к беготне за ребенком, бросила этот неблагодарный труд, сменив тактику на активную оборону: она выжидала момент, когда девочка, не достигнув желаемого результата, угомонится или просто-напросто утомится бегать, тогда мисс настигала ее именно в тот момент, когда кроха распластывалась на земле, вертя из стороны в сторону головой и болтая ногами, поднимая столпы грязи, пачкая свое нежное муслиновое платьице.       Выходки Вари порой приводили гувернантку в ужас, вынуждая обращаться к Кириллу Андреевичу. Однажды, будучи в отчаянии справиться с проказами воспитанницы, вздернув свой выбеленный подбородок, она запросила у князя Гринёва рекомендации, пожелав откланяться, и лишь чудо в виде слез раскаяния девочки, обнявшей свою воспитательницу, овив ручками ее колени, и клятвенное заверение, что подобное поведение боле не повторится, в купе с добрым смехом господина «C'est un bébé, ma chérie», смогли остудить пыл англичанки и сменить ее гнев на милость. Тогда семья Гринёва впервые лицезрела улыбку на лице дамы, а улыбалась, как оказалось, она действительно мило, разве что пудра, западающая в морщинки, несколько портила зрелище, в остальном же это была великолепная картина, открывающая истинную сущность этой женщины, по-настоящему любящей семью, принявшую ее.       Однако это произошло лишь единожды, все остальное время мисс Жаксон не изменяла мимики, сохраняя привычную отчужденность черт и надменность взора, ходила все так же с неестественно прямой спиной и сложенными на животе ладонями, с неподвижными, точно пришитыми губами, произносящими лишь зазубренные выражения да въевшееся в язык «Varya, my child, the ladies do not run away from the elders!» или «Varya, mon enfant, les dames ne fuient pas les anciens!» — мисс Жаксон редко обращалась к воспитаннице по-русски, так как ее говор был несносен ей самой. Кирилл Андреевич восхищался выдержкой нанятой им гувернантки для единственной дочери, ведь при всей неприступности, сравнимой с Измаилом, она имела крайне ранимую и чувственную душу, всегда задеваемую насмешками слуг да и маленьких князей, выдумывавших про нее всякие небылицы. Например, Григорий сочинял разного рода россказни, где утверждал, что под слоем белил у мисс Жаксон и вовсе нет кожи, а лишь обугленный покров, а Ники, вторя другу, убеждал всех, что под платьем у англичанки один только скелет, и именно поэтому ее талия так узка. Гринёв-старший всячески пресекал подобные издевки, летящие в адрес Жаксон, видя, как та конфузится, когда мальчуганы, исподтишка поглядывают на нее и посмеиваются. И пускай мисс не понимала всего, однако красноречивые взоры вокруг говорили понятливее их хозяев, заставляя ее краснеть, так что если бы не обильный слой пудры, ее румянец с легкостью выдал бы ее переживания.       И лишь Варя души не чаяла в своей воспитательнице, искренне не понимая насмешек над англичанкой со стороны брата и его приятеля. Однажды она самостоятельно, стащив из комнаты мисс Жаксон пудреницу, набелилась, а затем, явившись в таком виде к обеду, с неудовольствием впитывала речь отца о ее естественной красоте в то время, как сама мисс Жаксон, раздраженно цокая, стирала с ее лица салфеткой белый покров, и лишь Ники потешался, считая минуты до момента, когда поделится этой историей с Гришей. Когда тот, к слову, узнал обо всем, он еще, верно, с неделю раскланивался с Варей, точно с английской королевой, интересуясь, сколько чашек чая и с сахаром какого вкуса она сегодня пила. Варвара Кирилловна изначально злилась, принимая шутки Григория Александровича близко к сердцу и бросаясь в слезы, однако к концу четвертого дня лишь смущалась, бормоча под нос просьбы прекратить эти глупости, ну а к концу шестого дня и вовсе отзывалась на обращение маленького князя, смеясь своим волшебным смехом, как и сейчас. — Чем они занимаются? — С интересом, заворожено наблюдая за разворачивающейся на полянке сценой, прошептал Гриша, следя за чуть наклоненной головой мисс Жаксон, согнувшей ноги в коленях и с лебединым изяществом разведшей руки в стороны. — Похоже на танец, — неуверенно промычал Ники, прищуриваясь от солнечного света, бьющего ему прямо в глаза.       Варвара Кирилловна точно отражала движения гувернантки, однако в силу врожденной неусидчивости постоянно вертела головой, разбрасывая по плечам локоны, так долго собираемые в прическу с утра. Англичанка то и дело подходила к воспитаннице, дабы зафиксировать ее голову в необходимом положении, а так же подкорректировать изгиб рук и сильнее развести плечи так, чтобы сводились лопатки. Княжна от всех этих манипуляций порядком устала, однако жаловаться не смела, зная, что ее уговоры сделать перерыв не подействуют на Жаксон, воспитывавшую в ней лошадиную выносливость и дисциплинированность. Девочка было попробовала повернуться в другую сторону, чтобы солнечные лучи, пробирающиеся под шляпку, не прожигали затылок, однако мисс тут же пресекла ее попытку, поднимая ее подбородок так, чтобы их взоры пересеклись, произнося: «Vous ne voulez plus vous débarrasser des taches de rousseur avec l'infusion de pissenlits? — Варя лишь помотала головой, сдерживая рвущийся из груди тяжкий вздох и улыбнулась, — c'est mieux, mon ami!» — Однако похвала ничуть не ободрила маленькую княжну, утомленный взор которой практически кричал о желании наконец отвлечься от этих бестолковых упражнений и пробежаться по лужайке, устланной ковром цветов. Но Варвара Кирилловна не собиралась вновь разочаровывать мисс Жаксон, сегодня отличавшуюся необычно приподнятым настроением, подкрепленным успехами ученицы в хореографии, ведь сорвать урок, бросившись наутек в самый эпицентр зелени, означало обнулить все сегодняшние достижения, тем более, что княжна Гринёва обещала батюшке больше не валяться в траве, портя изысканные ткани платьев, не отстирывающихся от мохового цвета пятен. Платье, одетое на княжну в этот майский день, было подарком Кирилла Андреевича на прошедшие зимой именины, поэтому было особенно ценно: тончайший муслин цвета слоновой кости, подвязанный под не начавшей формироваться грудью персиковой лентой, широким кружевным воротником, и торчащими из-под подола панталончиками. Вся эта прелесть в купе с природной обворожительностью девочки, только начинавшей расцветать, рисовали взору невообразимый шедевр, привлекший внимание мальчиков на яблоне. — Ты только посмотри на них! — Раздался снизу довольный голос Архипа, тычущего пальцем в стороны маленьких князей, обращаясь к застывшему рядом в шоке французу. — Mon Dieu! — Пролепетал учитель, осматривая Ники с ног до головы, мысленно отмечая негодность костюма. — Что сказать Ваш papa′, судахь! — На ломанном русском произнес ошеломленный Monsieur l’Abbé. — О-о-о, — ехидно протянул крестьянин, — отец ему скажет…       Григорий Александрович, явившийся зачинщиком всего веселья, весь похолодел при упоминании отцовского имени, так явственно представляя гнев родителя, уже не раз грозившегося выпороть сына розгами, если тот еще хоть раз опозорит его перед людьми.       Его Превосходительство князь Александр Гаврилович Курагин был человеком екатерининской закалки, дослужившийся до третьего класса Табели о рангах, прошедший не одно сражение и войну, удостоившись уважения в обществе и закрепив за своим родом доброе имя. Последней крупной войной для него стало очередное Русско-польское препирательство семь лет назад, когда в июне он оставил свою супругу на сносях и отправился в Белоруссию под Мир, где был ранен. Вернувшись через два месяца домой с орденом и в новом звании, он застал рождение единственного сына и смерть любимой жены Татьяны Павловны, забранной родильной горячкой на третьи сутки после выхода плода. Женщина до последнего не отпускала от груди сына, молясь и каясь. Последней фразой, слетевшей с ее мертвецки бледных губ, был наказ окрестить ребенка Григорием, по крайней мере так трактовал Курагин имя, произнесенное дрожащими устами сжимавшей его вспотевшую ладонь своими ледяными пальцами супруги, от постели которой он не отходил ни на секунду, когда жизнь оставляла ее хрупкое жалкое тело. Пускай Александр Гаврилович и подал в отставку после того рокового дня, но по натуре своей он навсегда остался солдатом, держась даже в собственном доме, будто в полку. Доходило до того, что слуги в поместье чуть ли не маршировали и отдавали честь барину, совершая указанные действия строго по часам.       Сына князь тоже воспитывал воином, с младенчества прививая тому любовь к оружию и походам, вместо сказок рассказывая об истории получения различных орденов, внушая мальчику, что только честный вояка, такой, как он, может достичь высот, коих достиг он. А Григорий впитывал, предпочитая различным занятиям игру с соседским мальчишкой, ставшим ему самым верным другом, с которым они взяли штурмом не одно дерево, покорили не одну опушку, где обитали гнусные вымышленные турки. Григорий Александрович каждый вечер интересовался у отца, прежде чем пойти спать, когда ему уже можно будет отправиться в Гренадерский полк в столицу бескрайней Российской Империи Санкт-Петербург, куда он и Николай Кириллович были записаны еще до рождения, однако родитель лишь хитро усмехался, из раза в раз повторяя одно и тоже — «Скоро». Однако за пренебрежение уроками иностранных языков, гимнастики и фехтования, отец довольно строго наказывал сына, порой ставя в угол, не говоря уж о лишении сладкого на несколько дней, но Григорию все было мало — он удирал от учителей и собственного дядьки, нервы которого порядком сдавали в последнее время. «Григорий — не спящий», — постоянно, словно припоминая старое злое поверье, говорил он, ссылаясь на значение выбранного для ребенка имени. И правда, крестьянин претерпел множество бед из-за своего молодого барина, стремившегося всячески улизнуть от него, однако он вновь и вновь возвращал своего непоседливого Гришу, отстаивая его перед князем. Архип Савельич был искренне предан семье Курагиных, будучи молочным братом своего господина. Честь и безмерное доверие оказали ему, поставив на роль дядьки маленького наследника рода, и воздвигнутые на него надежды крестьянин всячески старался оправдать, оберегая маленького князя, как собственного сына, наблюдая за его взрослением, с гордостью сообщая Курагину-старшему о первом слове, шаге мальчика, о его успехах во французском или же проблемах в произношении слова «Une famille monoparentale», которое сам крестьянин был не в силах выговорить, меняя некоторые буквы местами, делая слово похожим на мычание коровы, предоставляя князю возможность самому догадаться о его смысле. Архип был рядом с воспитанником всякий час жизни, поддерживая и предостерегая того, однако как бы ни была сильна его привязанность к маленькому Курагину, уследить за всем он не мог и в силу возраста, и из-за чрезмерной доверчивости. Ну как можно в чем-либо упрекнуть мальчонку, убеждающего, что лишь на несколько минут забежит к соседу и вернется до начала занятия по французскому? И именно собственная бесхребетность и наивность раздражала Савельича в себе, даже не Гришкины проделки — он всего лишь ребенок. «А что будет, когда он отправится в армию? Там ведь не столько воюют, сколько состояния в карты просаживают, — думал частенько крестьянин, по вечерам наливая себе настоявшегося молока, — как я буду оправдываться перед барином, когда Гриша задолжает какому-нибудь офицеру?» Но эти вопросы Архип предпочитал пока что оставлять безответными, надеясь, что благоразумие и целомудренность с возрастом займут главенствующее место в разуме подрастающего княжича. Однако с каждым днем Григорий Александрович все с большим удовольствием игнорировал два этих понятия, удивляя дядьку новыми и новыми выходками, заставляя его сердце замирать, а щеки пылать.       Впервые на своем веку Архип видел ребенка со столь горячей кровью, не ведающего ни страха, ни границ дозволенного: ему что на голову встать при учителе немецкого, что спросить Madame Desforges об изысках женского туалета. А весь ужас заключался в том, что Григорий Александрович был лучше кого-либо осведомлен о нормах поведения, о темах, которые следует или не следует обсуждать с окружающими, его учили поддерживать беседу, однако он плевал на все уроки, когда не желал учиться, или же, наоборот, загорался жаждой впитывать знания, когда пребывал в воодушевленном расположении духа. Единственной незыблемой темой, обсуждаемой им при любой погоде, в любое время суток являлась армия и все с ней связанное. Мальчишка прямо-таки грезил там очутиться, что немало пугало Савельича, привыкшего к тихой, мирной жизни в Курагинском имении. Григорий как ребенок не походил ни на одного из своих сверстников, которых в округе собралось немало. Он со своими каштановыми кудрями, унаследованными от матери, был милее того же Ники, голова которого была, словно одуванчик, покрыта легкими светлыми волосиками, со своими глубокими, пытливыми и любопытными глазами, доставшимися ему от отца, притягательнее, нежели Варвара Кирилловна с большими, насыщенными лазурным цветом очами, что уж говорить о пухлых, как у малышей, губках, в будущем расцелующих не одну девушку. Характером Курагин-младший, не сложно догадаться, обладал особенным, так что сам Александр Гаврилович не мог припомнить не одного предка с таким же темпераментом, недюжинной харизмой и лютым обаянием, выручавшим Гришу многократно перед тем же Савельичем, таявшим перед своим подопечным. — Стыдоба, Григорий Александрович, — покачав головой, молвил крестьянин, воздевая руки вверх, чтобы помочь князю спуститься, в то время, как Николай Кириллович пытался поставить башмак на нижний сук и при этом не свалиться на землю, — давайте-ка, барин, — поднатужившись, крепостной снял Курагина с дерева, поставив на землю рядом с собой, — следи, чтоб не удрал, месье, — кивнув в сторону насупившегося мальчишки, обратился он к обескураженному французу, шумно сглотнувшему, узрев силу мужика, и расторопно закивав, давая понять, что уяснил суть сказанного. — А теперь Вы, барин, — потянулся Савельич к Ники, потерявшему равновесие и практически свалившемуся в его крепкие руки. — Nicolas, qu'en est-il de tes vêtements? Que vais-je dire à ton papa′? — Тут же засуетился Monsieur l’Abbé, принявшись отряхивать воспитанника, кружа вокруг него, точно пчела, вокруг медового цветка, — и что мне с Фами телать? — Тщательно выговаривая каждое слово, практически по буквам, он перевел взор на Григория, переминавшегося с ноги на ногу, сжав пальцы на ногах так сильно, что казалось, будто они срослись. — Где же Ваши башмаки, Григорий Александрович? — Всплеснул руками Архип, заметив босые ноги князя. — Дома, — ответил за друга Ники, чувствуя всю тупиковость положения Курагина.       Почему-то пару десятков минут назад идея пробежаться босиком по гринёвскому саду не казалась Грише такое нелепой, как и забраться на самую вершину дерева, представляя, что это вулкан Этна, а он — легендарный император Адриан, поднимающийся вверх, дабы любоваться солнцем, преодолевая все препятствия. Кто бы мог подумать, что наяву его планы обрушит первая же облава в виде собственного дядьки Савельича. И сейчас молодому князю предстояло не лицезрение светила, увековеченного в писаниях, а позорное шествие в дом и беседа с папенькой, которая оставит след в единственном месте — на его ягодицах.

***

      Григорий Александрович и Николай Кириллович стояли возле обеденного стола, обильно украшенного различными блюдами, приготовленными к приезду частого гостя, Александра Гавриловича, должного явиться с минуты на минуту. Князь Гринёв уже отчитал и сына за легкомыслие, и француза за невнимательность, а так же пригрозил юному Курагину, однако основательно журить не стал, предоставив эту возможность своему славному соседу и доброму другу.       Стоило только Архипу ввести мальчишек на террасу, как их тут же приметил хозяин дома, отвлекшийся от чтения, и в тот же момент выронил журнал, увидев сына, боявшегося поднять на батюшку взгляд. Не столько из интереса, сколько для приличия, он осведомился у забившегося в тень, отброшенную карнизом, гувернера о причине столь неподобающего для дворянина внешнего вида. Француз же в ответ промямлил нечто несвязное о скором беге княжича и собственной невиновности. Гринёв даже не взглянул в сторону бедолаги, способного наказать себя ожиданием приговора господина жестче, чем последний может выдумать, — он сосредоточил внимание на двух сорванцах, мявшихся перед ним, со вселенским ужасом ожидая вердикта, кой вынесет князь. Здесь нужно заметить, что Гринёв-старший, пускай и не был в восторге от поведения сына, в силу природной доброты избрал для детей довольно-таки милосердное наказаний в сложившейся ситуации — оставить их без обеда, поставив возле стола, ломящегося от изобилия пищи.       Сам-то по себе Его Высокопревосходительство князь Кирилл Андреевич Гринёв, пускай и занимал высокий военный чин генерал-майора, был закален множеством стычек и с турками, и с поляками, воспитавший в себе силу духа и воли, не был излишне жестоким родителем, применяющим изощренные меры наказания к своим детям, скорее наоборот, за три последних года, когда он ухнулся в воспитание потомков с головой, точно в бочку с водой, он и сам разнежился, отдавая помещичьей жизни всего себя, лишь изредка, когда его приглашали ко двору, надевая свой мундир и погружаясь в воспоминания минувших лет. Своих детей, двоих ребятишек, он, признаться честно, обожал, ведь они были единственным, что осталось от его покойной супруги Софьи Львовны, почившей, когда Варе было лишь два года, а Ники четыре. Княгиню унесла редкого вида чахотка, развивавшаяся в трахее, и как бы часто и настойчиво врачи не повторяли ей свои рекомендации отправиться в Крым, славившийся теплым сухим воздухом, она отказывалась вновь и вновь, чувствуя бесполезность сего действия, предпочитая провести последние месяцы с детьми. Те, в свою очередь, после кончины маменьки долго смирялись с отсутствием ее парящего стана и ласковых голубых глаз, взирающих на окружающих, кто бы то ни был, с неподдельной добротой и радушием.       Андрей Кириллович до сих пор хранил в памяти момент, когда за двое суток до отпевания его дочь подошла к остывшему телу матери и поцеловала ту в щеку, как всегда мать целовала ее по утрам раньше. Николай же горевал по матери молча, как переносил многие невзгоды, он не спрашивал окружающих, что произошло и когда mama′ вернется, как это делала Варя, — он предпочитал уходить об больной темы, чаще всего оставляя то место, где появлялась сестра с насущным вопросом; но если та приходила непосредственно к нему, жалуясь, что вот сколько времени не может отыскать мать, он как мог спокойно отвечал, что мама ушла в лучшее место, как его самого надоумил папенька, а если Варвара Кирилловна не отвязывалась, начиная сыпать вытекающими из подобного ответа новыми вопросами, Ники утверждал, что не знает, и ей следует обратиться к отцу. Таким образом, девочка доставала одного домочадца за другим, интересуясь одним и тем же, пока не осознала, что ходит по кругу без толку, поэтому решила задавать тот же вопрос Господу на утренней и вечерней молитве, однако, когда и он не дал проясняющих ответов, она перестала вообще поднимать эту тему, предоставив времени возможность расставить все по местам.       Тем временем Кирилл Андреевич, несмотря на истекшее время траура, не собирался жениться, тешась лишь мимолетными связями с кухарками и горничными, обособившись от света, дав своему организму свыкнуться с утратой без соболезнований общества, добрая половина которого не сопереживала по-настоящему, да и вообще не имела представления о боли, несомой смертью родственной души. Гринёв поддерживал приятельские отношения со старыми сослуживцами, ведя с ними переписки и приглашая время от времени на чашечку чая, отдавая себе отчет, что запрись он на семь замков от всего мира в своем имении — после проблем не обернешься — детей, как-никак в свет нужно будет выводить: Николая в армию, Варвару — замуж. И лишь тесную дружбу стареющий князь имел с соседом, понимавшим и разделявшим все тяготы его бытия: Александр Гаврилович тоже когда-то состоял на императорской службе и был вынужден оставить пост после смерти жены, чтобы воспитывать сына достойным его имени человеком. Это, кажется, довольно необычные темы для построения каких-либо теплых связей — ушедшие годы, вдовство и дети — однако мужчины часто навещали друг друга, выбирались на охоту, приглашали на партию в шахматы или пройтись по саду, в тайне вынашивая план о женитьбе наследников, в частности Григория Александровича и Варвары Кирилловны. Именно Курагин отговорил Гринёва отдать дочь в Смольный институт, аргументируя свое мнение тем фактом, что уже через месяц отец пожелает вернуть ее, ведь неосознанно привязан к ней сильнее, возможно, нежели к сыну — «Elle doit être très semblable à sa mère, царство ей небесное», — любил повторять Курагин, наблюдая за играющей с братом в догонялки Варей, а Кирилл Александрович невольно соглашался с другом, грустно улыбаясь, вспоминая такие же локоны цвета красного дерева, потускневшие в своем неповторимом оттенке, когда болезнь взяла вверх, и лучезарные глаза, навеки закрытые. — Милейший друг! — В столовую вошел, гордо приосанившись, князь Курагин, распахивая свои широкие объятия, принимая в них хозяина дома, несколько упитанного, однако бодрого, Кирилла Андреевича. — Было неожиданностью получить от тебя приглашение на обед… — Начал, было, Александр Гаврилович, как заметил сына, стоявшего возле стола с понуренной головой, а рядом с ним с трудом сдерживавшего слезы Николая, переодетого, однако от этого не менее несчастного.       Костюм Ники был здорово потрепан, пусть и не настолько, чтобы его нельзя было вычистить. А вот рубаха оказалась необратимо испорчена, так что княжичу пришлось попрощаться с ней (не сказать, что он особо горевал по этому поводу). За туфли Гринёв-младший получил отдельный подзатыльник, а чулки отец собирался отправить его стирать собственными руками, если он к семи годам так и не научился ценить данное. Сейчас же мальчик был переодет в простенькую домашнюю рубаху, заправленную в штаны, волосы его были растрепаны, а взгляд покорен, чего не сказать о Григории. Курагину практически насильно вымыли ноги, запачканные пылью и землей, и вдели их в башмаки. С пострадавшими от лазания по деревьям рукам состоял отдельный разговор — Архипу, как бы тяжело для него это не было морально, приходилось удерживать маленького князя, пока местный лекарь вытаскивал занозы тонкой иглой и обрабатывал царапины необходимыми растворами, наложить повязку на кожу мальчик так и не позволил, в конце концов вывернувшись из хватки дядьки. — Что бы ни натворил мой сорванец, уверен, он заслужил подобное наказание, — проговорил Александр Гаврилович, говоря другу, при этом в упор глядя на сына, сжавшегося под его суровым взором еще сильнее, бесшумно глубоко вдохнув. — Papa′! — Послышался тонкий голосок Вари на крыльце, заставляя Кирилла Андреевича обернуться, приподнимая уголки губ. — Varya, true ladies do not cry so loud10, — тут же прокомментировала мисс Жаксон, заводя воспитанницу в комнату, — Prince Kuragin! — Присела она в глубоком книксене, тяня за собой Варвару Кирилловну, тут же исполнившую негласную волю англичанки, поклонившись гостю. — Я тоже безмерно рад видеть Вас, сударыни, — приветливо улыбнулся князь, подходя к Гринёвой и, шутя, целуя ее крохотную ладонь.       К своему пятилетнему возрасту Варя была уж слишком хрупка и миниатюрна, как бы это не поощрялось общественными мерками. Первое время Кирилл Андреевич переживал за здоровье дочери, приглашая различных лекарей, все как один утверждавших, что подобное телосложение не является каким-либо отклонением и в будущем не помешает девочке выносить и родить детей, однако князь продолжал беспокоиться, особое внимание уделяя синякам, когда княжна возвращалась с прогулки с мальчиками, пытаясь внушить ей, что бегать и прыгать на ровне с братом и его другом — не ее прерогатива. Однако малютка с завидным упорством гонялась и за Ники, и за Гришей, всегда убегавшим дальше, нежели друг, поддававшийся сестре.       Почему-то Григорий вечно стремился продемонстрировать маленькой княжне собственную прыть и ловкость, будто желал вызвать у нее зависть. Особенно ярко это проявлялось пару лет назад. Нет, они никогда не были недругами, в силу отцовской дружбы, будто отражавшейся в отношениях княжичей, — они безусловно состояли в приятельских отношениях, однако того доверия, что связывало наследников дворянских родов, между ними не сложилось. При родителях они всегда вели себя покладисто, открыто не пререкаясь и не пытаясь осадить друг друга, но стоило главам семей отвернуться, как начинались их переглядки, порой доходившие до демонстрации языков. Вот только если за Варварой Кирилловной, будто тень, следовала гувернантка, готовая приструнить воспитанницу в любой момент, в привычной манере с высокомерным видом высказав «Les dames ne…pas…», то у Григория не было такой затычки. Конечно, Архип мог с рабским поклоном посоветовать барину не выражаться так или иначе, однако прислушиваться к наставлениям крепостного или нет была исключительно Гришина воля, которой он никогда не пренебрегал, плюя на слова крестьянина, продолжая гнуть свое, заведомо зная, что его поступок останется безнаказанным, ведь Савельич никогда не пожалуется на дитятку господину. Григорий Александрович подстегивал Варвару по любому поводу: то ему ее платье не любо, то шапочка криво сидит, то веснушки высыпали, доходило до того, что он утверждал, что ее, такую тощую и хворую, никто замуж не возьмет. И княжна велась на провокации, пытаясь ответить в тон Грише, но когда понимала, что на любой ее упрек у этого нахала найдется с десяток в несколько раз обиднее, она умолкала и пыталась бойкотировать нападки, однако надолго ее не хватало, и черед некоторое время она вновь пыталась задеть оппонента, раз за разом терпя сокрушительное фиаско. Только несколько месяцев назад она поняла, то ли в силу взросления, то ли с подачи мисс Жаксон, что отвечать на выпады Григория улыбкой и спокойным голосом куда эффективнее, нежели пытаться переспорить его. Поэтому теперь, когда Курагин упрекал ее в маленьком росте или сравнивал ее с врачевателем чумы, она лишь, вздернув подбородок, дарила ему свою нежную улыбку, вводя князя в ступор, а затем в ярость от осознания собственного поражения.       Ники же только смеялся с их перепалок. Изредка, когда Григорий переходил все рамки, отчего губы сестры начинали дрожать от подступающего плача, он усмирял друга, веля прикусить язык, хотя мальчик и без того, полностью удовлетворенный результатом проделанной работы, умолкал. Николай Кириллович любил сестру, но также он любил друга, надо заметить, единственного в Троицком, поэтому периодически разрывался между ними, в силу присущей от рождения отзывчивости, пытаясь не обделить вниманием ни того, ни другого дорогого сердцу человека. Ах, как он радовался, когда Григорий с подачи Вари, звавшей брата на английский манер «Ники», как-то раз окликнул его этим именем — Гринёв счел это значительным потеплением в отношениях сестры и друга. Теперь только эти двое называли его так, в то время, как крестьяне здоровались с ним ничем иначе, как «Николай Кириллович» или «барин», гувернер обращался к нему «Николя′», как то принято было во Франции, эту тенденцию подхватил и Кирилл Андреевич, разбавляя периодически классическим русским «Коля», и только Софья Львовна звала сына «Николенькой», всякий раз легонько касаясь кончика его носа.       Вот только имя Гринёва, произносимое устами Григория Александровича, сильно отличалось от «Ники» в сестринском варианте. Курагин смаковал слово, протягивая так зазывно, точно скользкий змей, опутывающий туманом рассудок мальчика, поддающегося соблазну и следовавшего за другом, какую бы авантюру он не задумал (например, переждать время уроков, сидя на яблоне, как сегодня), Варя же звала брата, растягивая рот в полуулыбке, так что слово приобретало пряный вкус, заставляя Ники следовать к источнику, дабы вкусить сладость. И Гринёв корил себя всякий раз, когда не мог противостоять Грише или хвостиком плелся за сестрой, однако больше всего он презирал свою сущность, когда не мог разорваться между другом, зовущем его вперед, к новым приключениям, что он так любил, и Варей, умоляющей его подождать, чтобы она могла поспеть за ними. Этот выбор был отвратителен тем, что, следуя за Курагиным, Николай набредал на неприятности, из которых их обоих выпутывала именно его младшая сестра, забалтывая родителей, заставляя невольно позабыть о сорванцах, возвращаясь к решению об их участи позднее, отошедшими от прежнего негодования. Когда же Ники останавливался ради девочки, то непременно навлекал на себя немилость Григория, красноречиво закатывавшего глаза, хотя и отходившего от своей «обиды» очень и очень скоро. Как-то, узнав на уроке всемирной истории о принципе правления римских императоров, он тоже попытался «divide et impera11», однако обрек себя на еще большие беды, вылившиеся в нравоучительную беседу с Кириллом Андреевичем, после чего Николай было предпринял попытку наладить отношения Григория и Варвары, однако те с таким трудом шли на уступки друг перед другом, что Гринёву чудилось, что легче срастить Австралию с Евразией, нежели помирить этих двух. — Miss Jackson taught me how to dance Polonaise12, — похвасталась Варя, усаживаясь за обеденный стол и сразу же складывая ручки на коленях, как учила та же мисс, получая от той одобрительный кивок. — Très bien, — отозвался Кирилл Андреевич, указывая Александру Гавриловичу на подошедшего с серебряным подносом, на котором находились две рюмки водки, домашнего слугу. — Во здравие, — с поклоном молвил крепостной Трофим, поднимая поднос выше. — Спаси Бог, — в унисон произнесли князья, залпом опустошая рюмки и ставя их на исходное место, после чего, с секунду поморщившись, позволяя напитку прогреть грудную клетку, двинулись к давно обусловленным местам. — Отчего же Николай Кириллович и Григорий Александрович с нами не трапезничают? — Поинтересовалась княжна, беря в руки суповую ложку. — А они, ma chérie, — как бы говоря о чем-то незначительном, отвечал Гринёв, — пока ты танцы разучивала, по яблоням лазать изволили, — обратившись к гостю в тоне, мол, «сегодня так ярко светит солнце с утра, не правда ли?», закончил князь.       Тишину, повисшую над столом, заполняли лишь тиканье больших часов, стоявших в столовой, да рваное дыхание «обвиняемых», не смевших раскрыть рта в свою защиту, хотя чем им было оправдаться? Ни Николай, ни Григорий не поднимали глаз даже не столько из-за раскаяния, сколько из страха вновь напороться на разгневанный взор отцов. — О времена, — через пару минут изрек Курагин, качая головой, выдавая вымученный вздох, — о нравы…       Григорий боязливо, страшась пересечься взглядом с папенькой, поднял взор, алчно впитывая изображения блюд, явственно представляя их вкус, так что свело желудок. Однако к своему удивлению он отметил, что Варвара Кирилловна ничего толком не съела, вкусив лишь мизерную часть шикарного обеда, даже так нравившийся ей лосось остался точно погрызенный мышонком. Княжич взглянул на девочку, устремившую взор к брату, так же с изумлением смотревшему на нее, и мельком улыбалась ему, чуть прикусив верхнюю губу и растянув уста. — Папенька, разрешите удалиться, — выждав некоторое время, через которое можно было бы выйти из-за стола, и выловив паузу в разговоре мужчин, беседовавших о нынешнем поколении детей, проговорила девочка. — Так ты и не поела вовсе, — оглядев практически нетронутые блюда, заметил Кирилл Андреевич, на что дочь лишь пожала плечиками, — ну ступай, Варенька, — несколько замявшись, продолжил князь, задерживая на ней настороженный взгляд, свидетельствующий о вновь закравшихся опасениях на счет здоровья малютки, — и Колю с Гришей забери, а то сейчас в обморок упадут…       Повторять не нужно было дважды. Услышав о «помиловании» молодые князья ухватились за возможность зубами, тут же вскинув головы, жадно впитывая движения княжны, неспешно поднявшейся с места и, вскользь глянув на папеньку, продолжившего диалог с другом, схватившей с блюд, выставленных неподалеку, два кусочка хлеба и немного фруктов, сколько уместилось в ее ладошки, и только затем направившейся на выход из столовой, не оборачиваясь на следовавших за ней мальчиков. Как только дети оказались на достаточном расстоянии от комнаты, чтобы не оказаться замеченными, Варя развернулась к двум совсем обделенным обедом князьям, стоявшими перед ней, не веря глазам, и протянула каждому по ломтику и мелкому плоду. Варвара Кирилловна знала, что это ничтожно мало, однако она успокаивала себя мыслью, что тоже пригубила немного за этим обедом, так что, наверное, все было честно. Николай тут же принялся уминать порцию за обе щеки, наплевав на манеры и урок, который должен был вынести из родительского наказания, — его пищевод, по крайней мере, был именно такого мнения, о чем довольно-таки звучно разглагольствовал, рождая свету гулкие утробные звуки. Григорий же несколько помедлил, вглядываясь в лицо их спасительницы, стараясь уловить хоть тень насмешки или меркантильности, однако детские черты не были ни разу осквернены какой-либо злобной шуткой или жаждой выгоды, — лишь искреннее желание помочь, убедившее взять из рук Варвары еду. — Je t'aime, ma chère soeur13, — просипел Ники, облизывая мизинчик, где осела маленькая капелька сока, брызнувшего из ягодки винограда.       Григорий же в знак благодарности лишь кивнул.