Songfic challenge

      Одно время Рокэ — тогда всё ещё Росио, с не столь уж чудовищной репутацией — очень хотелось, чтобы кто-нибудь спросил: «Во имя Леворукого и всех его кошек, почему из возможных образов, которые легко, куда легче изобразить, ты выбрал именно этот?»       Обязательно именно так, с упоминанием Леворукого. Чтобы было можно рассмеяться в лицо вопрошающему, пересказав историю своего, фактически, второго дня рождения в новом свете. Так, чтобы вписалось в образ как можно лучше. Без страха, без отчаяния — потому что смех убивает всё.       Назвался Вороном — изволь лететь в бездне света. И не жаловаться.       К сожалению, множественные колиньяры страдали от патологической трусости и старались держаться от него подальше уже после первого десятка дуэлей, а те, кто мог решиться на вопрос, всё равно бы не поверили в такую ложь. Ли, например, не поверил ни тогда, ни много лет спустя.       Рокэ научился читать ужас в чужих лицах, все его оттенки и вариации. Ведь это на самом деле так страшно: видеть перед собой воплощение абсолютного, непревзойдённого совершенства, не знающего барьеров и границ…. Кроме границы государства, которое он защищал как Первый маршал, разумеется. Потому что так нужно. Потому что поклялся.       А вот в глазах друзей и почти друзей страха не было. Признание первого, идущего на шаг впереди, — так смотрел Ли Савиньяк. Но он бы занял его место, если бы это понадобилось, может, с некоторым сожалением, а может и с радостью. Важно другое. В первую очередь он бы озаботился тем, чтобы убедиться — это и в самом деле необходимо Талигу, а не ему, Ли.       Наверное, именно по этой причине он и был другом. Больше, чем кто-либо другой до него и после. И, конечно, он тоже не спрашивал про ненастоящее лицо, даже тогда, когда помогал его создавать.       В это утро вино буквально лилось рекой, всё больше «Кровь», потому что именно её предполагалось пить ужасу всея Талига. Предпочитавший «Слёзы» Лионель мог бы морщиться, будь он Эмилем, но никак не комментировал, привычный к таким посиделкам в отсутствие брата.       Его высокопреосвященство Сильвестр, главный паук, в последние годы всё чаще изволили чудить, сочиняя неприглядные предприятия, которым по мере возможности старался мешать Первый маршал. В том числе так, как сейчас, — выгадывая хотя бы день отсрочки за счёт своей репутации. Мол, простите, напился пьян, и гитара поёт в руках, звенит больная струна, а в синих глазах что-то такое, что нельзя не отвести взгляд.       Правдивее правды, лживее лжи, — потому что Рокэ не лгал никогда. Это и не было нужно; всё, что им хотелось, домысливали за него другие. Точно так, как домыслит Сильвестр, увидев количество пустых бутылок. А ведь двое могут без особого вреда для себя выпить гораздо больше, чем один.       — И за что мы пьём на этот раз? Здоровье господина Штанцлера?       Рокэ в совершенно особенной, ему одному присущей манере поднял бокал, рассматривая его содержимое на свет; улыбнулся шалой улыбкой. Может быть, не совсем искренней, но давно уже привычной.       — Господин Штанцлер о своём здоровье заботится получше многих из нас, так что обойдётся, — хмыкнул он, поставив бокал с «Дурной кровью» на стол, и потянулся к гитаре. — Впрочем, есть одна песня, очень патетичная, хотя и вполовину не настолько, как Дидерих.       Тонкие пальцы скользнули по струнам — несколько аккордов на пробу, несколько минут на настройку.       — Дидерих вообще очарователен во всех отношениях. Оторван от жизни настолько, насколько это возможно, но всё-таки по-своему величествен. Восхищаться ворами и шлюхами только потому, что они воры и шлюхи, изобретать воровскую честь и пиратский кодекс. Гений!       Лионель промолчал, как и всегда во время таких насмешливых монологов. Поклонником великого драматурга и его возвышенного пафоса он тоже не был.       Между тем нужная мелодия подобралась достаточно быстро, и зазвучала песня. Менее тревожная, чем кэналлийские мотивы, но всё ещё чуть-чуть не такая — услышав в самый первый раз, можно вздрогнуть.       — Наливай да пей, да за наших детей, за глухих и слепых под защитой толпы, за тупое тепло, за приручённое зло, да за то, чтоб в бою нам умереть повезло… — голос светлый, яростный, и улыбка — эта улыбка, как зимнее солнце, стоящее в зените.       У Рокэ ни детей, ни братьев — никого, кто был бы близок по крови, а совершенная маска утверждает, что нет близких и по духу. А ещё — что его невозможно одолеть в битве, и даже смерть отводит глаза, столкнув свой синий взгляд с его.       — …да за веру в людей, за предательства яд и все пороки подряд, за убийц и лжецов, за отступивших творцов, и за то, чтоб врагов мы узнавали в лицо.       Маска говорит, что он, Первый маршал, и есть все пороки. От пьянства, азартных игр, гайфских утех — до бесчестья, крови на руках и бело-чёрной летней форме. Некоторые даже говорят, что он — Смерть, и поэтому его глаза синего цвета.       Друзья знают, что он не помнит зла. Если нужно, стреляет в упор почти сразу и смеётся страшным смехом, тем, что из ветра и звёзд. А затем просто идёт дальше. Что бы там ни было на сердце — но без страха, даже из боли выкраивает силу.       — …да за погибших друзей, за ушедших за грань и за уставших от ран, за избравших покой, на всё махнувших рукой. И за то, чтоб от них мы уходили легко.       Звенят струны, почти больно, почти по-настоящему. Лионель думает: если бы он не был в этой комнате с самого начала, то тоже поверил бы, что эта песня про Рокэ, Росио, глупого чёрного ворона, идущего наперекор судьбе в каждом шаге, в каждом вдохе. Всегда один. Всегда против ветра.       Рокэ ловит струны, прижимает их ладонью и улыбается, и говорит очень легко:       — Удача улыбается тем, кто смеётся, верно ведь?       Лионель улыбается уголками губ, так, как будто поверил, что все победы, шальная удача — или неудача, как посмотреть — даются его другу без малейшего труда. Это их общая привычка: никогда не шутить до конца. Никогда — о том, что улыбка является ничуть не худшим оружием, чем шпага.       — Да, пожалуй, за такое, — Ли делает выразительную паузу, подчеркнув её лёгким смешком, — за такое точно стоит выпить.