Операция "Спасти товарища по року"

– Мда, хороши бойцы, — вынес вердикт Шклярский, оглядев вернувшихся к вечеру рокеров и выслушав подробные отчёты, — поджог, конфликт с РПЦ, драка, кража, порча государственного имущества, нанесение вреда природе, нанесение вреда здоровью и нападение на сотрудников правоохранительных органов. Банда. ОПГ. Я — организатор. На пятнадцать лет тянет. Эх, тяжела жизнь шаманская. – Как русское шампанское, — хихикнув, зарифмовал Лагутенко. – Попрошу отнестись к делу со всей возможной серьёзностью! Пора приступать к ритуалу! – Ой, можно, я начну! — по-детски попросился Сукачёв и, не дожидаясь разрешения, схватил уголь и принялся рисовать на полу пятиконечную звезду. – Ты что творишь, юродивый? — возопил, хватаясь за голову, солист Пикника. – Как что? Пентаграмму рисую! – Во-первых, она кривая у тебя, во-вторых, ею демонов вызывают, а они к нам не придут. После того, как их Кипелов с бодуна за пивом гонял, они с нами не работают. Стирай. – А что взамен рисовать? – Круг. Сначала чёрный, а внутри — белый. Кое-как выполнив это задание (на выходе получился кривоватый эллипс), Сукачёв отошёл в сторону, чтобы полюбоваться на своё творение. – По линии круга поставьте восемь свечей. – Почему восемь? — спросил БГ, потирая рукой забинтованную голову. – Потому что символ бесконечности. И мне дай девятую. Илья, вазу принеси и в центр поставь. Притащив непонятного происхождения кувшин, Лагутенко уставился на Шклярского в ожидании дальнейших указаний: – Спирт туда налей. А ты, Юр, обломки осины поставь, отлично. Теперь Егор, вечная ему память. Шклярский открыл на компьютере плеер и открыл песни Летова. – Что поставим? — любопытно поинтересовался Сукачёв.—Предлагаю „Винтовка — это праздник”. – Всё летит в пиз... — хотел было запеть Лагутенко, но передумал, увидев строгий взгляд Шклярского. — Может, „Всё идёт по плану”? – По какому, нахуй, плану? — возмутился Шевчук. — Ещё утром я хотел просто бухнуть и побряцать на гитаре, а к вечеру уже вырубил двух ментов осиновыми ветками! Лучше уж „Русское поле экспериментов”. – Нет уж, — уныло покачал головой Гребенщиков, — давайте без экспериментов обойдёмся. Лучше „Непрерывный суицид”. Сукачёв посмотрел на товарища с яростью: – Сплюнь, долбаёб! Спор прервал Шклярский: – Всё, я решил. Включаем „Реанимацию”. Занавесив окна, все встали рядом с кругом и зажгли свечи. Своей свечой Шклярский поджёг осину. Включили песню. Бледные просветы — посреди ветвей, Хищные газеты — будничный трофей. Шклярский принялся шамански плясать, ритмично двигая шеей и выделывая руками непонятные фигуры. Раненой собакой бредит командир, И это всё обычно называется, сынок — В комнате потемнело, дунул ветер: затрепетало пламя свечей, вспыхнул в кувшине спирт. РЕАНИМАЦИЯ! Шклярский ловким движением бросил свечу в горящую осину. Когда воск опустился в спирт, из кувшина повалил дым, который через некоторое время спроецировался в огромное лицо Есенина, повисшее под потолком. – Мамочка... — пролепетал Сукачёв, увидев снившегося ему поэта. – Здравствуй, мой юный друг! — улыбнулся ему Есенин. — Как дела? Ты чего проснулся так быстро? – М-муха на нос села. А вы мне действительно снились? — от благоговения Гарик перешёл на вы. – А чем мне ещё заниматься? Но с тобой мы хорошо пообщались, душевно! А то позавчера я математику приснился, так он мне про логарифмы втирать начал, тьфу! А вы, кстати, чего звали? — окинул взглядом комнату Есенин. – Нам нужна ваша помощь, — со всей возможной серьёзностью сказал Шклярский, — на кону стоит дело жизни и смерти. Вернее, просто смерти. Вернее, суицида. Дело было так... Рассказывали все вместе. Дополняя и перебивая друг друга, а особо важные моменты изображая наглядно. Есенин, надо заметить, внимательно слушал, а когда рассказа подошёл к концу, задумчиво произнёс: – Ох ты, Русь, для души раздолье! Лес, поля да с друзьями застолье! Ты не то, что Америка юная, Небо чьё всё сереет, безлунное! Эх, тяжко! — крикнул он, встряхнув волосами. — Тоска, тоска людей губит! – Да каких людей? — не выдержал Шевчук. — Кто тот чувак, который самовыпилиться хочет?! – Этого я сейчас сказать не могу. Вы тут подождите немного, я поспрашиваю у своих и вернусь. Лицо Есенина так и осталось висеть под потолком, но в нём уже не было никакого движения, застыли глаза и губы. Рокеры принялись терпеливо ждать, в помещении снова повисла тяжёлая тишина. Догорала осина. Поставленная на повтор, запись выдавала: Толстые лошадки — сытые поля, Сочные початки — солнечное вымя. В ожидании прошло минут пятнадцать, Шклярский уже начал беспокоиться, как вдруг глаза поэта словно ожили: – Господа, я всё узнал! Имя этого несчастного — Честер Беннингтон. Дата смерти — 20 июля. – Это же из „Linkin Park”! — изумился Сукачёв и запел: – Ай! Бикам со намб! — правда, поймав неодобрительные взгляды товарищей, он замолчал. – Как нам его спасти? — с волнением в голосе спросил Шклярский. – Точно я, конечно, не знаю, но вот что скажу: во-первых, ваша помощь должна быть искренней, иначе ничего не получится; во-вторых, вам помогут двое мужчин, которые равны одной женщине; в-третьих, чтобы остаться живым, Честер Беннингтон должен умереть. Это всё, что я могу сказать. – Спасибо вам, Сергей Александрович! Что бы мы без вас делали! – Пожалуйста... — тихо сказал поэт, в глазах которого читалось неподдельное переживание, становилась понятно, что, будь у него такая возможность, он бы сам отправился в Америку. В раскалённом парке — летняя гроза, Поздние подарки, наши голоса. Где-то краем уха — духовой оркестр, И это всё обычно называется, сынок — РЕАНИМАЦИЯ! Никто ничего не говорил: многое хотелось сказать, но мысли не превращались в слова. Настроение было грустным, тяжёлым. Вроде бы, всё получилось, первый шаг к спасению уже известного человека сделан, но какое-то напряжение всё равно висело в воздухе. Вдруг послышался резкий, надрывистый голос, который всем был хорошо знаком и который разносился по комнате всё последнее время: – Серёга, мать твою, сколько можно?! Я заебался ждать, или возвращайся, или я один водку допиваю! Не успел Есенин ответить, как своё добавил другой его собеседник: – Александрыч, это ты гитару спёр?! Или её Кудрявый брал? — возмущался откуда-то из потустороннего измерения отец русской бардовской песни. Почему-то эти короткие реплики вызвали у всех улыбку. – Ладно, мужики, пора мне! Удачи! Я с вами!