The Fall.

      Осень — мягкое, исцеляюще-алое пламя.       Врачи прописали Нудл полный покой и строгий постельный режим, и, хоть юная гитаристка горячо и настойчиво заверяла всех нас в том, что она в полном порядке, обсуждению данное решение не подлежало. Мёрдок со своей стороны был непреклонен. Мы с Расселом — и подавно.       Оставалась, однако, проблема иного рода: теперь мы были вынуждены в спешной очерёдности искать девушке замену. Нам предстояло дать концерты ещё в нескольких городах Америки, а затем снова возвращаться в Европу… Вероятнее всего, Нудл поправится до наступления декабря, и завершить тур мы сможем уже при её участии, однако на ближайшие пару недель она, безусловно, выбывает из строя. К счастью, мистер Бобби Уомак весьма кстати вспомнил о том, что в Финиксе у него есть хороший знакомый, прекрасный гитарист, который мог бы всех нас выручить. Было решено съездить в пригород, где, как утверждал Бобби, имелась возможность встретиться с данным замечательным во всех смыслах музыкантом. Мёрдок послал меня сопровождать мистера Уомака. Я не возражал, тем более что и сам в последнее время искал удобного случая поговорить с Бобби. Мне хотелось обсудить с ним одну из своих музыкальных зарисовок, для которой я сочинил инструментальную часть. Текст я на сей раз писать не стал. Нужно было что-то новое, какой-то взгляд со стороны, — так что здесь для фантазии предполагаемого соавтора царила полная свобода. Было бы здорово, если бы Бобби согласился спеть в этой песне…  — Финикс — замечательный город, — Бобби улыбается, уставившись в окно и слегка близоруко щурясь. — Здесь всегда так успокаивающе тепло, что обо всём забываешь.       Мы проезжаем окраину. Сейчас вечереет, и город полон сияющих и золотистых, похожих на отдалённые шары газовых планет-гигантов, огней. Лёгкий, розовато-сиреневый вечерний воздух завис над улицей. На горизонте, оттеняя тёмно-сизые силуэты гор, сахарным сиропом растеклось пурпурное с коралловым световое полотно. Финикс весь озарён сиянием… весь пронизан каким-то удивительно ласковым пламенем.       Тепло.  — Каждый раз, проезжая мимо, не могу удержаться, чтобы не заглянуть сюда по пути, — говорит Бобби. — Такое удивительное место. Знаешь что, сынок, напомни-ка мне, куда мы едем?  — Вы говорили, что нам нужно в Эстрелла, — произношу я и неслышно вздыхаю.       В последнее время ясно чувствовалось, что Бобби сильно сдал. Здоровье этого потрясающего, легендарного музыканта, бесспорным талантом которого все мы — даже Мёрдок — всегда так восхищались, было крайне расстроено. Туры теперь давались ему тяжело, и, тем не менее, он принял приглашение поехать вместе с нами… Всё-таки Бобби удивительный человек.  — Эстрелла… верно. — Уомак прикрывает веки, и лицо его снова озаряет блаженная улыбка. — Люблю это название. Оно означает «звезда». Звёзды всегда дают нам надежду, вне зависимости от того, когда или из какой точки мира мы на них смотрим… вне зависимости от того, насколько стёрты подошвы наших ботинок и насколько толст слой пыли на наших окнах. Какое дело до них? Звёздам наплевать на наши старые ботинки и грязные окна, они просто светят и позволяют нам любоваться собой. Разве это не здорово?  — Да… это замечательно, — соглашаюсь я… Мне почему-то хочется отвести взгляд.       Мягкие и матовые, золотисто-амарантовые с нежными лиловыми разводами сумерки устилают собой равнину. Её благородный пурпур похож на оттенок королевской мантии. Королевский закат… Золото Солнечной Долины, огонь разлитого по небу гранатового сока. Рубиновый глаз мифического создания.       Финикс похож сейчас на пучок пёстрых перьев из хвоста жар-птицы.  — Приехали, — водитель такси тормозит у края дороги.  — А? Уже?.. — Бобби отчего-то с некоторым сожалением вновь оглядывается на окно. — Ну что ж…       Мы выходим из такси. Перед нами — какое-то кафе.  — Бобби, вы точно уверены, что мы найдём мистера Саймона в этом месте? — я с беспокойством смотрю на Бобби.  — Ну конечно, — благодушно отвечает Бобби, делая шаг в сторону заведения, — это же его любимая таверна. Да и моя тоже. Мы договорились встретиться здесь. Идём! — Уомак бодро направляется внутрь. Я следую за ним.       В таверне светло, чисто и почему-то пустует. У стен, выложенных кирпичом, стоят небольшие столики и удобные кресла из красновато-коричневой кожи. Посреди широкого зала горит камин. Золотисто-оранжевые языки пламени потрескивают и трепещут, отсвечивая на лакированном полу.  — Саймон сказал, что будет где-то к шести часам, — сообщает Бобби, — давай пока что присядем и подождём. — Он садится поближе к камину. Поколебавшись, я несмело опускаюсь в кресло напротив.  — Ноги замёрзли, — Бобби почему-то несколько виновато приподнимает края губ и тянется к пламени.       Я рассеянно дёргаю воротник ветровки. Вечер тёплый… На улице сейчас едва ли намного ниже двадцати градусов. Ну да… точно. По прогнозу сегодня передавали плюс восемнадцать.  — Можно заказать чай, — предлагаю я.  — Чай? Я бы выпил чего покрепче, — отвечает Бобби.  — А… — я моргаю, слова застывают где-то у меня в горле. Бобби поворачивается ко мне и неожиданно хохочет: громко, открыто, от души… я прежде, кажется, слышал такой смех лишь у одного человека, только не могу вспомнить, кто это был.  — Я пошутил, — заявляет он. — Ты не мог бы захватить чашечку и для меня? Без сахара и сливок… мне нельзя.  — Хорошо, — киваю я, — а какой вам взять? Здесь у них, по-видимому, много разных сортов чая, — я бросаю взгляд на табличку за барной стойкой.  — Давай красный, — говорит Бобби.       Сморщенные лепестки и листья плывут по дну чашки, испуская алые струйки, взмывающие вверх дымчатыми вспышками. Я рассеянно разглядываю узоры, которые распускаются по поверхности жидкости. В чашке воюют белый и красный. Красный вьётся змееподобными и стеблеобразными линиями, рисуя нечто похожее на цветки розы, затем тонет в сливках, окончательно утрачивая свой цвет и погасая. Война Ланкастеров и Йорков в моём чае завершается тем, что я пью эссенцию из бледно-розоватых и персиковых тонов.       А ведь этот красный чай довольно вкусный. Никогда не пробовал.  — Что тебя так тревожит, сынок? — неожиданно произнёс Бобби.       Я повернул к нему лицо и увидел, что он глядит на меня ласково и даже как-то по-отечески. Меня отчего-то прохватила дрожь, я медленно, с трудом выдохнул и начал изучать свои пальцы, которые стискивали ручку чашки с таким напряжением, словно от этого зависела моя жизнь.  — Меня? — без выражения в голосе отозвался я, не поднимая на Бобби взгляд. — Ничего… то есть, я хотел сказать, что… ну. — Я остановился, запутавшись в словах, и растерянно наморщил лоб. Бобби молчал, видимо, терпеливо ожидая ответа, и я всё-таки умудрился собраться и выдавить: — Я… я просто немного переживаю за Нудл, ей было сегодня очень плохо. — Я наконец нашёл в себе силы отвлечься от созерцания чашки, поднёс её к губам, но почему-то никак не мог осмелиться сделать глоток.       Бобби по-прежнему не сводил с меня внимательного взора. Я отвёл чашку от своего лица и поглядел в сторону, вновь едва слышно вздохнув.       Я вдруг вспомнил: так же открыто, с таким же упоением и самозабвенным наслаждением, как Бобби, смеялся когда-то мой отец.  — Ты очень заботишься о Нудл, — заметил Уомак, прихлёбывая свой чай.  — Я… ну конечно, — я удивился, — ведь она… она же мне как родная сестра. Она мой друг…       Единственный, — хотелось добавить мне. Кто ещё понимает меня так, как Нудл? Порой мне кажется, что она знает обо мне даже больше, чем я сам, хоть и не могу взять в толк, как она это делает. Жаль только, что я совершенно не способен отплатить ей чем-нибудь взамен…  — Нудл умная девушка, — загадочно изрёк Бобби, — у неё можно многому поучиться.  — Да, — выдохнул я, — например, терпению. — Я снова сник. И правда, не представляю иногда, как она терпит общение с таким унылым существом, как я.  — Терпение растёт из осознания, а осознание — из сильной воли, — произнёс Бобби, — по ней это видно. Я видел её глаза. Глаза могут кое-что порассказать о том пути, который прошёл человек…  — Это правда, — вяло согласился я, — глаза зеркало души. Да.       Бобби как-то странно прищурился.  — Она часто прячет их, — неожиданно заявил он, — так же, как и ты.       Услышанное повергло меня в некоторый шок, я тут же поднял взгляд, ошарашенно уставившись на Бобби.  — Я прячу глаза? — быстро переспросил я.  — Ну конечно, — Уомак снова добродушно рассмеялся. — За весь наш разговор, сынок, ты ни разу не посмотрел на меня прямо.  — Я… — я запнулся и умолк, не зная, что сказать. А ведь верно, так и есть.  — Так что же тебя беспокоит? — спросил Бобби ещё более ласково. Я сглотнул какой-то тугой ком в горле и всё-таки вновь отвернулся.  — Я не хочу находиться там, где я сейчас, — проговорил я глухо, — я хочу уйти, но не могу. — Странно, но весь спутанный ком моих мучительных мыслей вдруг выразился одной простой и чёткой фразой. Не знаю, правда, почему сейчас я решился сказать об этом Бобби… Меня далеко не назовёшь любителем поизливать душу, особенно полузнакомым людям. Даже когда они — такие известные и блестящие музыканты.  — А почему? — мягко поинтересовался Бобби. Я моргнул.  — Потому что мне некуда, — пояснил я, — я, конечно, могу попытаться как-нибудь сбежать, бросить ребят… бросить тур… но… — я осёкся и закусил губу. Да куда мне сбежать-то? Пробовал ведь. Некуда. Да и возможности впредь у меня такой больше не будет, Мёрдок теперь зорко держит меня на мушке. Разве только… прямо сейчас?       Я покосился на окно. Из-за стекла — между прочим, отнюдь не пыльного — струился свет тёплых янтарных огней Финикса. Безмятежно-золотое закатное небо наливалось алым спелым соком и медленно гасло. Карминовые кирпичные стены таверны озарялись мирными, уютными всполохами пламени, танцующего в камине.       Да нет… в самом деле, куда мне идти.  — Ха-ха… я вовсе не об этом, — возразил Уомак, усмехаясь и качая головой. — Почему тебе не хочется быть на том месте, где ты сейчас?       Я удивился, а затем недоумённо нахмурился.  — Что же в этом хорошего, — проговорил я, — в том, чтобы там оставаться. Я… — я прикрыл глаза, снова сжимая несчастную чашку с давно остывшим чаем. — Я просто не могу здесь дышать. Я не чувствую себя… свободным.  — Чувствовать себя свободным, — повторил Бобби, — что, интересно, ты понимаешь под этим? Как это, по-твоему, — быть свободным?       Я вновь замялся, не понимая, к чему он клонит.  — Н-ну, — пробормотал я наконец, напрягаясь, словно на экзамене, — быть свободным… значит, делать то, чего хочу я сам, а не то, к чему меня принуждают другие. Делать то, что мне нравится. — Я помолчал, раздумывая.  — И только? — спросил Бобби. — Но разве сейчас ты не делаешь то, чего хочешь? Разве тебе не нравится петь… творить музыку? Ты ведь, кажется, хотел показать мне что-то…  — О! Да, точно. — Я опомнился, тут же дёрнувшись и чуть не выронив чашку. — Сейчас… сейчас покажу, я записал все идеи в iPad…       Бобби улыбался, наблюдая за моей вознёй. Я никак не мог вспомнить, в какой карман засунул свой планшет, и почему-то ощущал себя ужасно напряжённо. Вопросы Бобби казались мне чересчур каверзными. И несколько… не то, чтобы неуместными, но всё-таки от них, сознаться, становилось чуточку не по себе.  — Нашёл, — выдохнул я, наконец выуживая откуда-то чёртов гаджет и включая запись. — Я ещё не думал насчёт вокальной линии и текста… Мне хотелось попросить об этом вас, если, конечно, вы согласитесь…       Бобби слушал. Он по-прежнему улыбался.       А я отчего-то нервничал всё больше. Ну, хорошо. Он прав. Мне нравится быть музыкантом, нравится по-настоящему, безо всякого притворства и лицемерия. Я люблю петь… хорошо, всё это действительно верно, но что он пытается мне сказать? Что я сам не понимаю, чего хочу?.. Ну да, не понимаю. Наверно…       Я угрюмо уставился в пол. Неужели я до того очевиден? И неужели мои внутренние разлады с самим собой настолько явственно бросаются в глаза всем окружающим?.. Вначале Нудл, теперь и Бобби... Мне кажется, что Бобби просто читает меня насквозь. Не очень-то комфортное чувство.       Запись закончилась, я поспешно выключил iPad.  — Что вы думаете об этом? — спросил я, воззрившись на Бобби.       Бобби как-то хитро ухмыльнулся.  — Я думаю, сынок, — проговорил он, — что ты слишком долго глядишь в одну и ту же точку. Знаешь, от этого ведь с ума сойти недолго! Хоть изредка, да отвлекайся. — Он вдруг приподнялся, глядя куда-то поверх моей головы. — Саймон! Старина, вот и ты. — Уомак протянул руки к возникшему возле нас мужчине с гитарным футляром за спиной, подошёл к нему ближе, и они обнялись.       Я тоже машинально встал, впрочем, чувствуя себя в некой прострации. Гляжу в одну точку? И что это значит?  — Саймон, дружище, познакомься с Ди, — Бобби подвёл гитариста ко мне. — Выручишь ребят?  — Нет проблем, — с охотой заявил Саймон.  — Но прежде выпей с нами чаю, — призвал Бобби. — И давай ещё немного посидим здесь… эх, до чего же люблю Финикс. — Уомак снова опустился в кресло, на несколько мгновений замерев, будто задумавшись, однако почти тут же снова повернулся ко мне. — Ну, сынок… изобразишь-ка свою вещь живьём? Не с руки мне все эти записи. — Бобби тронул футляр с гитарой Саймона. — Ты позволишь на минутку?  — Конечно, — отвечал Саймон, — для друзей Бобби позволю и на две минутки. Тем более, для Gorillaz… у меня сын вас очень любит. — Музыкант улыбнулся. — Я пойду, сделаю заказ, ничего не ел с самого утра. Вам что-нибудь взять?  — Разве что ещё чашечку чая, — улыбнулся Бобби. — Если тебя не затруднит.  — Мне не нужно, — сказал я. Горло моё почему-то продолжал сжимать какой-то неприятный спазм. Глотать воинственный розовый чай мне тем более не хотелось.       Я взял гитару и, пока Саймон удалялся к стойке, слегка подстроил струны.  — Напишешь старине Саймону автограф? — попросил вдруг Бобби, улыбаясь. — Для сынишки.  — А?.. Да, разумеется, — рассеянно пообещал я. Бобби кивнул и медленно откинулся на спинку кресла.  — Никогда не знаешь, где можешь пригодиться, — пространно сообщил он. — И никогда не знаешь, скольким людям ты неосознанно даришь счастье. Иногда для этого даже ничего не нужно делать, просто… быть. — Уомак чуть усмехнулся, уставившись в камин.       Камин полыхал по-прежнему: безмятежно и умиротворённо. Красноватые волны тепла плыли по стенам причудливыми огненными знаками, распространяясь в воздухе невидимой мягкой дымкой.       Я тоже глядел на пламя, словно в каком-то трансе, и будучи почему-то не в состоянии начать играть.  — Знаешь, — произнёс Бобби тихо, — однажды… было это лет двадцать назад… Чтобы не соврать, — тридцать. И всё же помню, будто вчерашний день. Однажды после моего концерта ко мне подошёл какой-то парнишка… возрастом, наверно, чуть моложе меня самого. Подошёл вот так — и представляешь, заплакал. Я ему: в чём дело? Что такое?.. А он и отвечает: да вы мне как-то раз жизнь спасли. Вы и ваши песни. Я, говорит, так благодарен, что не знаю, как тут и слова подбирать. Спасибо, говорит, вам, — и обнимает меня.  — О, — протянул я, — это… это действительно здорово. Когда твоё творчество кому-нибудь помогает…  — Да не просто помогает, — прервал Бобби, — он сказал, что благодаря моим песням передумал кончать с собой. Представляешь? — он отчего-то выразительно на меня посмотрел. Я непонимающе поднял брови.  — Я что-то не… — я мотнул головой. — Вы считаете, что я хочу убить себя? Я… вовсе нет, это совсем не так.  — То, что мы делаем со своей жизнью, наше дело, — изрёк Бобби туманно, — однако мы никогда не можем знать наверняка, какое влияние оказываем на тех, кто нас окружает. Ты не знаешь, скольким людям ты приносишь радость, которая наполняет их сердца до самого края, — просто оттого, что ты делаешь то, что делаешь. Ты не знаешь, скольким людям даришь любовь, скольким людям спасаешь жизнь; ты не знаешь, сколько людей благодарны тебе за одно твоё существование.       Я молчал, тупо взирая на него.  — Ты не подозреваешь, скольким людям ты даришь красоту, — проговорил Бобби, созерцая успокаивающее пламя в камине. — Ты делаешь их счастливыми. А всё просто благодаря тому, что ты находишься здесь и сейчас. — Он взглянул на меня. — Ты никогда не думал о том, что ты, напротив, как раз на своём месте? Там, где должен быть. Там, где тебе необходимо быть больше всего… Именно потому, что ты здесь, ты можешь приносить пользу и дарить счастье. Ты можешь быть для кого-то вечным Санта-Клаусом, раздающим подарки. Разве же это не счастье? Быть тем, кто дарит любовь и красоту.       Я кашлянул. Мне показалось, что воинственные ланкастерские розы у меня в горле решили устроить боевой поход на мои гланды.  — Бобби, — произнёс я, — я понимаю, что вы имеете в виду. Но… — я помолчал. — Я… я думаю, вы преувеличиваете. То есть, я не… я не очень уверен, что действительно могу быть таким полезным и… нужным кому-то. — Я тяжело вздохнул. Я правда в этом сомневался.       Если уж на то пошло, основной двигатель нашей группы — это Мёрдок… А я так. Простой исполнитель. Что бы изменилось, если бы я вдруг действительно исчез?.. Ну, может, они бы некоторое время помучились, но потом, естественно, нашли бы кого-нибудь другого на роль вокалиста. Что их, мало на свете, вокалистов-то?.. Во всяком случае, говорят ведь: незаменимых людей нет…  — Ха-ха! Для того, чтобы быть полезным и нужным, просто оглянись вокруг, сынок. — Бобби лучезарным взглядом обвёл окружающее пространство. — Перестань смотреть в одну точку! Оглянись вокруг и посмотри, что ты можешь сделать для других.  — А что я могу? — с отчаянием вопросил я. — Честно говоря, я не способен принести хоть какой-нибудь толк даже близким мне людям. Таким, например, как Нудл… Она столько делает для меня, а я… — я печально посмотрел перед собой, размышляя. — Я, правда, пытался помочь ей, когда она ударилась. Я вдруг вспомнил, как нужно снимать боль. Хотя и жалко, что я помог ей не сразу… — я закусил губу.  — Но ведь помог? — весело заключил Бобби.  — Ну… кажется, немножко. — Я слабо улыбнулся.  — Что ж, — Уомак сиял, — порой человеку нужно совсем не так много. Просто делай то, что ты умеешь, сынок. Чтобы в жизни был смысл и была польза, нужно самому искать, как можно создать её. Дари людям то, что у тебя есть, не замыкайся в себе. Если тебе есть чем поделиться, делись! Будь то умение лечить или умение петь. Жизнь коротка… — Бобби поднял взор, задумчиво уставившись куда-то вверх. — Как знать, сколько тебе ещё отпущено. Так что не упускай шанс сделать так много, как только можешь. Всего не успеешь, но можно, по крайней мере, положить хорошее начало. — Уомак замолчал, странно и безмятежно улыбаясь.       Я поражённо глядел на него, не мигая и снова не находясь, что сказать. Бобби был прав. О, насколько вы правы, Бобби… Кажется, я просто слишком сильно зациклился на всех своих несчастьях и страхах. Я и в самом деле пережёвываю одну и ту же проблему, смотрю в одну и ту же точку… Я застрял в своих вращающихся дверях, которые никуда и не могут меня привести, ведь весь их путь всегда ведёт от начала к концу и от конца к началу… Какой же я идиот.       В самом деле, зачем я столько мучаю себя? Может быть, всё правильно. Может, всё так, как должно быть… и я действительно на своём месте. Кто-то когда-то сказал, что неправильных путей нет, и решительно всё, что ты делаешь, на самом деле для чего-нибудь нужно.       Откуда я и вправду знаю, скольким людям могу помочь… просто оставаясь самим собой. Ведь это же так просто…  — Эхе-хе, — Бобби устроился в кресле поудобнее, — ну давай-ка, сынок, попробуем спеть.  — Ох. Да-да, конечно. — Я смутился, вдруг осознав, что всё это время продолжал держать в руках гитару Саймона, так и не притронувшись к струнам. — Э-э… я начну, а вы вступайте, когда вам удобно.  — Хорошо, — ласково кивнул Бобби. — Ну, что, если мы попробуем вот так…       Я заиграл. Гармонии, пряные и золотисто-карие, точно индийские специи, повисли в воздухе тёплой полупрозрачной завесой. Аккорды были красными, точно эти карминовые стены с бруснично-алыми бликами, отбрасываемыми камином; точно багряная обивка кресел и льющийся из окна приглушённо-гранатовый сумеречный свет… свет города Финикса.       Феникс… мифическая птица. Птица, которая горит, но не сгорает. Умирает, но живёт вечно… Птица-феникс всегда возрождается. Она находит в огне и свой конец, и одновременно начало новой жизни. Те же самые вращающиеся двери… то же самое цикличное время. И, однако же, птица-феникс — символ надежды. Символ того, что всегда можно подняться, если падаешь. Всегда можно начать сначала… даже если внутри всё сгорело дотла. Феникс стряхивает пепел и обнаруживает под ним новую кожу.       Абсолютно ничего общего с отравляющим кружением вращающихся дверей. Огонь очищает. Огонь может сжечь, но он даёт шанс на возрождение.       Бобби поёт и как-то лукаво посматривает на меня.  — Let’s talk about Phoenix, It’s got a way of helping you to breathe a little better…       Финикс. Бобби прав… это какой-то особенный город. Я, правда, ни разу ещё не был здесь раньше, но мне уже дышится здесь совсем иначе. Дышится, как после дождя… только даже ещё легче. — The storm and rain If you need to escape Oh you wonder why…       После дождя зябко и свежо, а здесь воздух мягкий и тёплый. Он потрясающе чистый, как горение свечи, он иссечён сетью светлых золотисто-алых нитей оттенка яркой киновари. Кажется, словно вдыхаешь в свои лёгкие напиток из пламени. Красный чай из огненной эссенции, растворённой в молоке светлых туманов, приходящих с гор. Этот огонь не обжигает горло, не превращает всё внутри в пепел… Испепеляет тебя обычно лишь огонь внутренний. Твой собственный… огонь твоего сердца; огонь, которому ты не в силах найти верное применение, и оттого страдаешь. Когда некуда девать весь этот пышущий жар, когда безграничная мощь его расходуется не на благородную борьбу и не на благие дела, ему ничего не остаётся, кроме как уничтожать тебя самого. Но если высвободить его… если обернуться вокруг и просто понять, куда направить свою пламенеющую энергию, она высвобождается, и тебе становится легко дышать. Тебе не жарко, тебе спокойно и тепло. Огонь греет и тебя, и тех, кто вокруг… а ты даришь им себя, но при этом ничего не теряешь. Подумать только, до чего на самом деле это просто…       Не сжигать себя, но повернуться лицом к солнцу. С какой удивительной точностью Нудл выразила это, когда писала Demon Days... Выходит, она… знала? Выходит, и она проходила через это. Возможно, она когда-то испытывала то же самое, что и я… Потому никогда не осуждает меня, не обижается на мою резкость и так искренне хочет помочь. Она всё это знает, она всё это чувствовала… она понимает, что происходит во мне, потому что когда-то это происходило и в ней.       И отводит глаза, потому что не хочет, чтобы кто-то увидел в них боль. Приручить огонь не так-то легко, иногда он гаснет, а иногда оставляет после себя горстки пепла, оседающие где-то на дне души. А если глаза отражают душу, в них волей-неволей отражается и пепел.       Она отводит глаза, потому что не хочет, чтобы кто-нибудь его увидел…       Так же, как и я.       Почему я этого никогда не замечал? Неужели я на самом деле всё время смотрел в одну точку?..  — I can slowly see My life fading away, In my mind and my heart I have no doubt Oh you wonder why…       Финикс полон огня. Огня, но не того, что уничтожает, а того, который дарует жизнь. Да… Бобби прав, мы не вечны, и успеть за одну человеческую жизнь можно ничтожно мало. Но мы можем сотворить то, что будет жить и после нас, когда мы исчезнем. Мы можем передать огонь нашего сердца другим людям, — в этом, пожалуй, и состоит бессмертие.       И неважно, как ты это сделаешь. Неважно, каким путём пойдёшь. Делая то, что ты умеешь и можешь, делая это изо всех сил, так хорошо, как только способен, ты уже высвобождаешь огонь своей души. И теперь он не будет сжигать тебя изнутри, а превратится в новое солнце.       Или ещё одну золотую звезду в светлом и просторном небе. Звёзды красивы…       Почему бы не сделать так, чтобы их стало чуть больше? Ведь нам это под силу.       Нам всегда под силу дарить красоту и любовь.