The Fall.

      Осень — чистейший хрусталь горных источников.       Сегодня 25-е октября. Мы находимся в Денвере, Колорадо.       Если раньше осень по своей странной прихоти намного больше склонялась к лету, то сейчас, очевидно, её переменчивое настроение ближе к зиме. Здесь довольно холодно… Наверное, всё потому, что мы в горах.       Денвер находится на высоте целой мили над уровнем моря… мне кажется, что это ужасно высоко.       Я вижу горы. Они огромны… скалистые хребты простираются на какую-то истинно галактическую широту. Они огромны, широки и заволочены мягкой дымкой зеленовато-синих туманностей. Это почти напоминает звёздные скопления…       Горы говорят с тобой. Если замолчать хотя бы ненадолго, прервать беспрестанную внутреннюю болтовню своего разума; если успокоиться, затихнуть и просто постараться хотя бы несколько минут ни о чём не думать, — можно услышать…       Когда слушаешь горы слишком долго, начинает казаться, словно они куда-то зовут. Я гляжу в лазурную даль перед собой, и этот зов отчётливо звучит в моих ушах.       Зов похож на переливчатую трель. Серебристо-голубую, как воздух вокруг…       Мне почему-то совершенно не страшно смотреть вниз с такой головокружительной высоты. Я стою у самого края и бездумно созерцаю пустоту под ногами. В голове нет ни одной мысли… там тоже пустота. Нет, неправильное слово…       В моей голове — поразительно чисто.       У нас есть несколько часов до концерта, и Нудл, конечно же, потащила всех нас в эти горы. «Как же так, — восклицала она, — побывать в Колорадо и не сделать эпичные фотки на фоне гор?! Да вы шутите!»       Впрочем, сейчас позабыты и фотографии, и всё остальное. Слишком много впечатлений.  — Нудс, ты издеваешься, — Рассел пыхтит, утирая пот со лба, — занятия альпинизмом плохо совместимы с моей конституцией.  — Скажи спасибо, что она забыла взять с собой лыжи, — Мёрдок косится на Нудл.  — И правда, забыла, — огорчённо признаёт гитаристка, — в следующий раз надо бы позаботиться об этом заранее. Вы напомните мне?  — О-о нет, только не это. — Рассел закатывает глаза.  — Хи-хи… Да ладно вам. — Нудл подмигивает и начинает взбираться выше.       Нам остаётся лишь последовать за ней. Рассел тоскливо стонет, но выбора у него нет.       Я первым карабкаюсь вверх, попутно озираясь. Всё вокруг видится мне каким-то особенным. Порой так случается… Ты словно минуешь границу светотеневого перехода, попадая в какую-то безвременную воронку, и по необъяснимой причине реальность в твоих глазах вдруг окрашивается яркими красками. Она обретает небывалую прежде чистоту и свежесть черт, светлея и истончаясь, однако в то же время оставаясь изумительно полнокровной и живой, — и кажется, что этот новый взгляд на вещи даже заставляет тебя думать как-то по-другому, меняет и твои мысли, и мироощущение… Всё начинает выглядеть необычным, непривычным.       Впрочем, горы — это то, к чему заведомо привыкнуть нельзя. От спортивного альпинизма я далёк в той же степени, что и Рассел, однако горы видел уже не раз, хотя и в других местах… и с неизменным постоянством замечаю, что они воздействуют на меня почти гипнотически. Оказываясь на высоте, я вновь и вновь испытываю невыразимое и какое-то сладкое, волнительное ощущение. Я всякий раз переживаю его заново, точно впервые… Всякий раз мне чудится, будто горы источают какую-то поразительную, чарующую энергию.       Воздух здесь тоньше. Он такой прозрачный, что кажется, словно сквозь него видно даже мысли.       Здесь легко становится стыдно, поскольку, разумеется, не всё, о чём ты думаешь, предназначено для постороннего свидетельства. Далеко не обо всём ты можешь рассказать окружающим…       Увы, но я отнюдь не уверен, что мои мысли подобны по чистоте горному хрусталю.  — Эй! Догоняйте! — Нудл озорно кричит нам с высоты.  — Как же я устал. — Рассел останавливается, тяжко вздыхая.  — Терпение, Расс, — подбадривает Мёрдок, — всё ещё только впереди!  — И ты туда же, — уныло отвечает барабанщик.       Мы взобрались на небольшое плоскогорье. Рассел стоит неподалёку, шумно отдуваясь и переводя дух. Мёрдок замер в неподвижности, выжидательно подперев руками бока и задумчиво уставившись куда-то вдаль. Нудл не видно: она, по всей видимости, отыскала что-то интересное и теперь не может оторваться.       Я снова сажусь на корточки у самой кромки обрыва и оглядываю открывающийся отсюда бесконечный простор долины. Лёгкий ветер веет в лицо, то и дело сдувая со лба пряди волос. Если смотреть за линию горизонта, можно представить, что тверди под твоими ногами нет, и ты паришь над землёй… Утренний туман рассеялся, и теперь небо сияюще-ясное и голубое, а воздух совсем прозрачный. Совсем чистый.       Мне кажется, что я слышу, как горы поют. Их песнь похожа на шелест кристального источника, что спадает с самых вершин и разбивается о скалы внизу россыпью крохотных светлых жемчужин… Мне кажется, что воздух льётся сверху такими же освежающими потоками хрустальной лазури. Он стекает по каменной поверхности утёсов крупными прозрачными слезами; их блестящие серебристо-голубые нити бахромой увешали горные массивы.       Воздух до того чистый, что невольно боишься пораниться.       Неподалёку стоят Бетт и Мэтью, наши звукорежиссёры. Они что-то кричат вниз, направляя друг на друга смартфон. То и дело с их стороны доносятся взрывы хохота.  — Что это они делают? — Рассел недоумённо хмурится, наблюдая за ними.  — Дурачатся, — пожимает плечами Мёрдок. — Бетт нашла какое-то новое приложение в телефоне, они записывают свои голоса и прикалываются.  — Горы! — кричит Бетт. — Цветение! Рассвет…  — Время сместилось! — вторит ей Мэтью. — Воздух стал реже!  — Что-то Мэтта всё тянет на какой-то апокалипсис, — усмехается Мёрдок. — Время сместилось, кислород из воздуха пропадает… Так и откинуть коньки недолго.  — В чём-то он прав, — недовольно вздыхает Рассел, — на такой высоте у меня начинает болеть голова.       Я гляжу на звукорежиссёров. Бетт подставляет ладони ко рту рупором и выкрикивает какую-то ерунду… Мэтью с готовностью подхватывает её игру. Затем они заливаются смехом, дружески пихают друг друга в бок и совсем по-ребячьи борются за смартфон… После непродолжительной битвы Бетт наконец выхватывает его у Мэтью из рук и, кажется, начинает снимать на камеру окружающие пейзажи. Мэтт стоит рядом, смотрит на неё и любуется…  — Один! Два! Три…       Выкрики отражаются эхом и застывают в воздухе, будто вмерзая в его хрустальную поверхность.       Воздух. Воздух такой прозрачный, что даже страшно.       Рассел прав, голова здесь идёт кругом, но совсем не от высоты.  — Вот вы где! — откуда-то появляется Нудл. — Я вас обыскалась. Вы знаете, какие там классные пещеры? Нет?! Мне кажется, в одной я даже видела змею!  — Какой ужас, — Рассела передёргивает, он обеспокоенно поворачивается в сторону девушки. — Не вздумай туда возвращаться… с тобой, надеюсь, всё в порядке?  — Ну конечно, в порядке. — Нудл деловито стряхивает со своего плеча какую-то пыль: видимо, всё-таки уже успела где-то нарваться на приключения. — А вы тут чем занимаетесь?  — Три! Четыре! — кричит Бетт.  — Да кто чем, — замечает Мёрдок, снова переводя взор на горные ландшафты. — Скоро пора будет закругляться. Ты там уже нафоткала всё, что хотела?  — Сейчас, — отмахивается Нудл, — не до того. Подожди ещё минутку, не торопи!  — Ну хорошо. — Мёрдок чуть заметно усмехается краем губ.       Кажется, горы воздействуют на басиста умиротворяюще. Впрочем, я его понимаю.       В этом месте трудно позволить себе и тень лишних мыслей.       Воздух. Какой он чистый… Воздух дрожит и трепещет, словно трель серебристой свирели. Он даже не прозрачный, — он кристаллический… Я будто вижу отдельные его частицы, мельчайшие льдинки, синие, точно космическая пыль. Здесь так высоко, что можно ощутить, как дыхание космоса касается твоей макушки.  — Какая красота! — Нудл восхищённо ахает, подходя чуть ближе к краю.  — Не споткнись там, — Рассел наблюдает за ней с некоторой тревогой.  — Да всё хорошо. — Гитаристка неподвижно взирает перед собой, кажется, почти не дыша от восторга.       Я стою неподалёку, тоже молчаливо уставившись в окружающее пространство.       Морозно-росистое небо накрывает сверху сетью кристаллической решётки, хрустально-лазурным кружевом.  — Один! Два! Три…       Они считают до семи. Зачем? Я пространно гляжу сквозь воздух и почему-то вижу, как эти цифры вспыхивают в нём яркими точками и закручиваются в спираль, точно на циферблате каких-то колоссальных трёхмерных часов… стрелка их всякий раз замирает на семи. Семь… Сколько же всевозможных суеверий люди умудрились приписать этому числу на протяжении веков. В любой религии, в любой культуре — везде найдётся что-нибудь, связанное с семёркой. Семь античных небесных сфер, семь металлов в алхимии, семь смертных грехов, семь добродетелей, семь врат рая… Даже нот в музыке, и то семь.       Нудл как-то рассказывала мне о древней воинской технике семи вдохов. Требуется задать себе вопрос, который не можешь разрешить, затем отпустить все мысли и сделать семь вдохов и выдохов, — после чего правильный ответ должен прийти в голову сам собой. Довольно любопытная вещь… Жаль, что для простых смертных, подобных мне, она не действует. Должно быть, эта техника применима только к таким, как Нудл… небожителям. Или достигшим просветления воинам, — уж не знаю, кто она там… Я вспоминаю просветлённых буддийских монахов, и меня веселит эта ассоциация.  — Один…       В буддизме говорится о том, что существует семь ступеней развития, миновав которые, твоя душа сможет покинуть колесо сансары и выйти из цикла вечных перерождений. Пройдя этот путь самосовершенствования, душа становится свободной от страданий и достигает блаженства. Семь ступеней… вроде бы их было семь. А может, и нет, не помню точно. Да какая, в сущности, разница? Кажется, у числа «семь» и без того слишком уж много полномочий. Всего и не перечислишь.       Что забавно, суммой этих предубеждений может послужить один общий вывод: все они отчего-то единогласно сходятся на том, что будто бы семёрки непременно приносят счастье... и ведь люди же верят.       Мёрдок, должно быть, верит в шестёрки. Слишком уж много их кружит над ним с самого рождения.       А я… мне кажется, я не верю уже ни во что. Мне чужды и суеверия, и религиозность, и эфемерная убеждённость в существовании чудес.  — Два…       Эхо раздаётся вокруг, гулко реверберируя тысячекратными отзвуками… голоса Бетт и Мэтью переплетаются и перекликаются, словно две мелодии в полифонии. Эхо отражается от каждой грани гор, оно отскакивает от них бумерангом и расходится в разные стороны, рисуя в воздухе удивительные и странные узоры, стекловидно-прозрачные объёмные фигуры. Причудливый контрапункт отзвуков очерчивает призрачные блестящие линии, они словно танцуют друг с другом, складываясь в какие-то воздушные силуэты… Что это такое?.. Быть может, образы тех мыслей, которые достаточно легки и светлы, чтобы долететь сюда. Их немного, но они постепенно копятся здесь, откладываются, словно крупицы снега… чистого, совсем прозрачного… прозрачнее ветра.  — Ой! — Нудл вдруг вцепляется мне в плечо.  — Осторожнее. — Я подхватываю её и отвожу подальше от края. — Голова закружилась?  — Да… чуть-чуть, — она смущённо улыбается и отпускает меня, отходя в сторону.       Я внимательно прослеживаю за ней взглядом, затем отворачиваюсь.       То ещё явление эта Нудл.       Она никогда ничего не рассказывает о себе. Где она была всё это время… чем занималась? Давным-давно, когда гитаристка была ещё подростком, она всё твердила что-то о солдатской школе, о каких-то паролях и миссиях… Жаль, но я уже даже не помню всего. Мёрдок смеялся над ней и не верил, — может, поэтому она и перестала откровенничать. Мне же кажется, Нудл пережила немало. Последние пять лет изменили её, и это ощущается с резкой отчётливостью. Нудл как-то странно повзрослела, — я подразумеваю не возраст. Ряд неких новых черт, незримо прослеживающихся в её поведении теперь, едва уловимых, но оттого не менее красноречивых, ясно даёт понять, что нечто внутри неё приобрело в корне иные формы… Однако о том, что девушке пришлось испытать, мы можем лишь догадываться. Как же ей удаётся до сих пор сохранять эту ребяческую бесхитростность и какую-то совершенно первозданную непорочность? Она так искренне умеет радоваться моменту… что бы ни случилось.       Она такая… чистая.  — Три!..       Нудл ёжится, выдыхая клубочки пара, натягивает на руки перчатки и смотрит вокруг каким-то пытливо-детским изумлённым взглядом… Живёт ведь уже, казалось бы, не первый год на этой планете, а как будто по-прежнему везде находит, чему поражаться. Ну не странная ли?  — Ди, смотри, смотри, — заговорила девушка почему-то шёпотом, тыкая пальчиком куда-то в сторону, — там сидит малиновка. Честное слово, малиновка! Даже не предполагала, что они здесь водятся. Только не двигайся, спугнёшь… а-а, ну вот, уже улетела. — Она с сожалением улыбнулась, чуть разводя руками. — Жалко.       Я помолчал.  — Нудл, — сказал я, глядя себе под ноги, — прости меня, пожалуйста.  — За что? — гитаристка удивлённо обратила на меня взор. Её большие глаза сейчас казались совершенно прозрачными, а в свете ясного утреннего неба — почти голубыми.       Rhinestone eyes… Чёрт возьми, Мёрдок писал это про неё. У меня даже нет никаких сомнений.  — Ну, за то, — я помялся, — вчера. Я не хотел так… правда не хотел. В общем… прости меня.       Нудл посмотрела на меня каким-то мягким взглядом.  — Я не обижалась, Ди, — произнесла она.  — Правда? — я серьёзно уставился на неё.  — Правда, — она кивнула и снова повернулась к горам.       Я втянул холодный воздух. Хрустально-лазурные кристаллики коснулись нёба и растаяли на языке, словно утоляя нестерпимую жажду.  — Четыре! Пять!  — Эй! — гаркнул Мёрдок. — У вас у всех ещё ровно две минуты! Времени в обрез! Сворачивайтесь.       Вскоре мы начинаем спуск.       Горы сомкнули свои уста: теперь они стоят беззвучные и оцепенелые. Видно, сегодня у них тоже ограниченный лимит на общение. Что ж, всем иногда бывает необходимо побыть в тишине.       Воздух поблёскивает кристальной прозрачностью своего безмолвия. Кристальной чистотой…  — Шесть…       Заслужил ли я такое потрясающее великодушие? Запоздалый вопрос, и всё же я не могу об этом не думать. Впрочем… известно, что тебя прощают не потому, что хорош ты, а потому, что хорош прощающий.       Мягкость и великодушие — прерогатива самых сильных людей. Едва ли я в чём-нибудь под стать им, но… раз мне позволено находиться рядом и хотя бы созерцать, значит, не всё ещё потеряно.  — Семь.       Может быть, частичка чистых гор, осевшая в моих лёгких, сможет сделать на толику чище и меня самого.