The Fall.

      Осень — удушливо-жёлтая волна лихорадочного воздуха.       Город-призрак* Детройт встречает нас неожиданно сверкающими волнами сияния. Солнечные лучи заливают пустынные площади сплошным занавесом. Мне кажется, словно откуда-то сверху свисают целые полотна чистейшего света.       Ярко-жёлтые пучки лучей. Жаркие и сухие, как высохшая трава.       Ветер бьёт мне в лицо: я высунулся из окна автобуса и рассматриваю проносящиеся мимо городские пейзажи. Здесь в самом деле есть на что поглядеть. Все эти здания… Солнце растекается по зеркальной поверхности небоскрёбов, покрывая их ослепительными протуберанцами, отчего чудится, будто стёкла вот-вот расплавятся. Город испещрён множеством сверкающих столбов.       Сегодня удивительно жарко и солнечно. Нудл говорит, что, по всей видимости, мы случайно угодили в лето.       Даже картины наполовину вымершего города в такой день не порождают ощущения уныния. Пустынность окружающего пространства, напротив, воссоздаёт образ какой-то воздушной свободы. Чем больше просветов, тем больше простора… тем больше места для ветра и солнца. Для дыхания.       Пустота и сияние вокруг.       Небо такого невообразимо голубого цвета, что кажется, словно и оно само излучает какое-то мерцание. Яркий и насыщенный, этот цвет вызывает в груди странный трепет. У меня будто что-то замирает внутри, и дыхание всякий раз прерывается, когда мои глаза тонут в синеве. Такой цвет бывает у неба только осенью…       Небо высокое и сияющее, точно небоскрёб.       Ветер, свежий и быстрый, плещет по щекам горячими пригоршнями. В ладонях у него горсти солнечного порошка.       Ветер — стремительный, сухой, обжигающий… как желтизна листьев, что беспорядочно кружатся вокруг. Их так много… Тротуары никто не подметает, и листья свободно проскальзывают над поверхностью асфальта, с лёгким шуршанием закручивая спирали своих маленьких вихрей.       Жёлтая листва кажется опавшими с неба лепестками солнца. Мне всегда почему-то нравился жёлтый цвет. Мне кажется, что он полон теплоты и какого-то бескрайнего оптимизма.       В противоположность голубому, например. Впрочем… сегодняшний голубой не кажется печальным.       Погода удивительно ясная.       В середине октября и вправду редко бывает так тепло, и об осени напоминает сейчас только золото листьев, усеявших своей россыпью деревья вокруг и щедро усыпавших дороги улиц и проспектов.       По стенам небоскрёбов течёт голубое небо с примесью облаков.       Контраст такого чудного ясного дня с видом умирающего города поражает до содрогания. Блики солнца, то и дело мелькающие яркими вспышками по окнам зданий в вышине, будто кричат отчаянными возгласами чаек.       Трогательно-синее небо, такое прекрасное и чистое, глядит сверху васильковыми глазами.       Оно кажется мне сейчас олицетворением какой-то непреходящей победы природы над человеком… Природа вечна, ей нет дела до течения времени, нет дела до разрушенных городов и падших империй… Человеческие жизни проносятся под небом со скоростью этих сверкающих всполохов отражённого солнца; проходят целые эпохи, умирают и обращаются в прах целые цивилизации. Природа же остаётся.       Небо остаётся — и останется, что бы ни случилось. Оно будет всё таким же чистым и сияющим, даже когда этот город покинет последняя живая душа. Как ни в чём не бывало, будто ничего не происходило, оно будет стоять по-прежнему, — величественное в своём блеске, великолепное в своей холодной красоте, ещё более транспарентное, чем всегда; совершенное в безупречности и совершенное в безразличии…       И всё-таки я не считаю, что оно жестоко. Небо мягкое, полное какой-то самой сердечной доброты. Его синева — кроткая, словно глаза невинных животных. Может, оно и безразлично к нашим страданиям, но кто знает, по своей ли воле? По своей ли воле разлучили небо и землю?..       Солнце переливается в стёклах, осеняя их серебром голубоватых молний.       Детройт весь состоит из жидкого света и прозрачного воздуха. Пустынные площади овеяны голубым сиянием.       Я пространно гляжу перед собой и пытаюсь представить, как это было раньше. Каким могло бы быть здесь 13-е октября лет этак тридцать назад? Должно быть, на этой самой площади царило удивительное оживление. Она кишела народом, шумела и гудела, звенела, рокотала… Сотни звуков, запахов, чувств. Наводнённый ими воздух был настолько плотным, что становилось просто нечем дышать.       Я закрываю глаза и вижу это перед собой. Люди, люди снуют кругом, все торопятся, спешат, мчатся… Миллиард лиц проносятся вокруг за минуту, десять миллиардов мыслей — меньше, чем за мгновение; здесь некогда останавливаться, некогда продохнуть. Жёлтые листья летят, смешиваясь с выхлопным газом, выпускаемым автомобильными двигателями, они не парят на ветру, плавно и грациозно, а бешено мчатся и пролетают смазанным пятном, волей-неволей вовлечённые в головокружительную гонку жизни вокруг; и тоже не в силах остановиться и выбраться из сумасшедших вихрей этого вечно суетящегося, беспокойно-взбудораженного торнадо… А ритмы всё увеличиваются, количество информации, проскакивающей сквозь воздух, всё растёт, жизнь уплотняется, сжимается, пытаясь уложиться в тесные рамки отведённых ей миллисекунд. Сошедшая с ума карусель вращается всё быстрей с каждым кругом и наконец доходит до своего предела, скорость зашкаливает, и все показатели на счётчиках взлетают к тревожно-жёлтой полосе, сигналя о перегрузке. Overload, overload, coming up to the overload… Забавно, что песня Stylo тоже ассоциируется у меня с жёлтым цветом, таким же беспокойно-горчичным и едким. Едким, как дым, от которого слезятся глаза.       Жёлтый воздух вокруг становится почти бурым, он загустел, словно глина, брести сквозь него становится тяжело и вязко. Стрелки на часах очерчивают такие остервенело-исступлённые круги, что сливаются в одну сплошную линию. За ними не видно циферблата, все числа перепутываются, сбиваются в беспорядочную кучу, в скомканный узел. Как теперь его разрубить? Датчики пищат, точно ненормальная канарейка, и мигают такой же канареечно-жёлтой лампочкой. На светофоре загорается предупреждающий жёлтый свет.       Пора нажать на «стоп». Только кто же станет? И, несмотря на это, система даёт сбой. Шестерёнки огромной машины останавливаются сами, потому что больше не в силах вращаться. Всё понемногу сходит на нет.       Листья облетают с деревьев, оставляя их нагими и хрупкими, и воздух между ветвей становится пустым и прозрачным. Под ногами скапливается серовато-бурая жухлая масса, словно на старинном поле брани, испещрённом сухими костями погибших много лет назад.       Воодушевляющие плакаты выцветают и желтеют; механизмы покрываются жёлтой ржавчиной.       Всё начинается с жёлтого и возвращается к жёлтому. Жёлтый сходится сам на себе, пересекает самоё себя, перечёркивает собственные линии.       Это походит на гибель солнца, которое из жёлтого карлика постепенно вырождается в красного гиганта, затем в чёрную дыру, после чего коллапсирует и самоуничтожается, самопоглощается.       Тогдашняя осень Детройта — удушливо-жёлтая, она задыхается внутри самой себя от бешеных темпов своего бега. Она лихорадочно-лимонного цвета, ядовито-яркого, перемешанного с серыми и коричневыми урбанистическими пятнами дыма. Она нервически-шафранного оттенка, она — замкнувшийся электрический жёлтый провод, который вот-вот заискрит, зашипит, точно ядовитая змея, и воспламенится ослепляюще-бронзовым заревом, прогорая дотла, до чёрных углей…       Рано или поздно кульминация идёт на спад. Звезда не может слишком долго копить внутри себя энергию, её сверхплотность когда-нибудь вырывается на поверхность в виде вспышки сверхновой — или выедает собственное ядро, будто яичный желток, и глядит во вселенную пустыми дырками глазниц.       Так случилось и здесь. Жёлтый достиг края отметки, он перелился за край.       Стрелки часов застыли.       Лихорадочная, суперскоростная горячность вдруг окаменела, обратилась в неподвижную статую. Динамика замерла в статичном положении… Сейчас всё здесь напоминает детскую игру в «море волнуется». Или неожиданный ледниковый период.       Темпы жизни не просто замедлились — они как будто сдвинулись с курса, перешли в другое измерение. Произошло смещение земной оси, и время вдруг потекло по-другому.       Самый воздух приобрёл совершенно иной привкус. Что ж — если сместить планету с её орбиты, то меняется не только протяжённость суточного и годового цикла… Меняется и состав атмосферы, и температура, и даже, может быть, окружающий спектр.       Жизнь Детройта перешагнула из жёлтого в голубой. Застывший, полупрозрачный, кристаллически-индевелый. Лихорадка идёт на спад, и нервические жёлтые пятна перед глазами сменяются чистой голубизной небес… С них сходит покрытие лимонно-серого смога и налёта коричневатой копоти, теперь они пустые и прозрачные, пространные и просторные…       Сверхмассивная плотность звезды неизменно переходит в расширение её объёма. Превращение в гиганта.       Я отвлекаюсь от своих мыслей и гляжу по сторонам. Высокие, сияющие ясной лазурью небоскрёбы порождают ощущение широты и глубокого дыхания, они распростёрлись в пространстве, словно длинный, растянутый септаккорд… Помнится, в детстве я как-то ляпнул учительнице по музыке (той самой, которая впоследствии покалечила из-за меня пальцы), что большая септима напоминает мне какое-то длинное и высокое здание с прозрачными окнами, которое тянется вверх. Она не поняла меня и сказала, чтобы я перестал говорить ерунду. Но прошло много лет, и я по-прежнему вижу их: септаккорды похожи на эти здания.       Мне вдруг хочется как-то изобразить город, я тянусь за клавишными и подбираю гармонии, отражающие мои внутренние ощущения.       Аккорды получаются прозрачно-голубыми и сверкающе-жёлтыми, как сегодняшний ясный день.       Удивительно, насколько странными могут быть впечатления. Казалось бы, по логике музыка Детройта должна звучать совсем иначе. Но этот воздух вызывает у меня чувство потрясающей безбрежности, беспредельности… свободы. Сам не знаю, почему. Может, потому, что разрушение старого неизменно влечёт за собой рождение нового? Руины ведут к переменам, рухнувшие цивилизации освобождают место для чего-то иного. Для других начал, другого жизненного цикла, других ритмов и оттенков…       Голубой — спокойный, он не бежит и не спотыкается, от него легко дышится.       Я делаю очередную запись-заметку в iPad и снова высовываюсь в окно.       Простор и пустырь. Успокаивающая прохлада голубых небес, сквозящих через каждый просвет. Воздух разреженный, светлый… Темп его вибраций — расширенный и пространный. Largo.       Да, воздух меняется, всё вокруг подвержено переменам. Когда-то и я думал, что мне близок живой и возбуждённый жёлтый, а теперь, возможно, меня характеризует скорее застывший и слегка меланхоличный голубой.       Когда-то темпы и ритмы моих собственных дней казались мне невообразимо живыми.       Я вдыхаю прохладный и свежий ветер, щурясь от бликов. Блики тоже холодные, как большая септима. Большой мажорный септаккорд** — это холодный полупрозрачный свет.       Если сравнить то, что сейчас, и то, что было давным-давно, непонятно, к чему всё идёт… то ли к развитию, то ли к декадансу. В самом деле, никто не может сказать наверняка, к чему случается гибель империи. Хорошо это или плохо. Становится понятно только под взглядом из перспективы, из будущего… нужно видеть всю панораму, чтобы понять, куда нисходит — или возносится — её ландшафт.       Так же, как нельзя сказать, к чему свершаются события в твоей жизни. Ведут ли они к лучшему исходу или к худшему. Ты никогда не знаешь наверняка, что повлечёт за собой то или иное происшествие… покатится ли после этого твоя жизнь ко всем чертям, или же наоборот приготовит тебя к невообразимому взлёту.       Может, сейчас мне только кажется, что я где-то не там, где нужно, — кто знает. Может, всё совсем наоборот, и я задыхался раньше, а не сейчас.       Возможно, всё то, что происходит в данный период и представляется неизбывной трагедией, рано или поздно приведёт к чему-то новому и удивительному.       Я смотрю на асфальт, по которому высвечиваются полосы атласно-голубого света, льющегося с небес. Вероятно, тогда, тридцать или сорок лет назад, краски тоже были иными, и проспекты сверкали не этими беспечными прохладно-лазурными цветами, а перекрестьем сверкающих электрических линий. Тогдашняя осень, лихорадочная и яркая, была полна торопливо-мигающих, едких мотивов.       Если сейчас воздух — голубой с искрящимися блёстками, кристально-пустой до прозрачности, то тогда он был удушливо-жёлтым. Как дым из трубы паровоза…       Ветер бьёт в лицо пыльной, удушливой волной жара.       Мы проезжаем мимо череды каких-то полуразрушенных зданий с заколоченными окнами. Я вглядываюсь в них и вдруг опять вижу — или мне кажется, что вижу — какие-то наплывающие картинки из предполагаемого прошлого. Раньше здесь действительно было много движения. Настолько много, что оно оплетало собой, как паутиной. Многогранной, многоликой… эти дома кричали и спорили, кипели, из-за мучительного перегрева от них почти шёл пар. Я перевожу взгляд вперёд, где простирается очередная площадь, и в разгорячённо-возбуждённом состоянии мне мерещится, как паутина переползает с домов на проспект. Жёлтый сок сочится по её нитям, стекая вниз и впитываясь в асфальт, наполняя его выцветшей дымной горечью.       Жёлтый жар разливается по площади: он опутывает её своими лучами, точно щупальцами.       Я выдыхаю, меня немного передёргивает. Ядовито-подсолнуховая желтизна начинает казаться опасной.       О чём твои думы, Детройт? Что такое ты сейчас навеял мне?..       Дома вокруг молчат своими сухими, выплаканными пустыми ставнями.       Детройт — город прошлого, его окна смотрят на тебя всей палитрой чьих-то чувств, жизней, судеб… берущих своё начало и нашедших свой конец когда-то давным-давно, уже прожитых, пережитых, перетёртых до дыр, как эти полуразрушенные стены; истёкших своим сроком годности…       Всё то, что было, чувствовало, звучало. То, чего больше нет, зависло здесь в воздухе, замерло неподвижно. Детройт — город мёртвого, отмершего… окоченевшей плоти, как у зомби.       Жёлтый яд солнца вызывает удушье.       Я чувствую, что от бьющих в лицо потоков ветра становится в самом деле трудно дышать, влезаю обратно и задвигаю форточку. Я гляжу на город через пыльное стекло и задумчиво отбиваю такт только что придуманной мелодии. Это умеренный, беззаботный мотив — даже странно, что он вышел у меня настолько легкомысленным. Впрочем, возможно, это и есть неспешное биение сердца теперешнего Детройта.       А когда-то ритмы его были столь же быстры, сколь подвижны токи ветра. Ионизированные, стремительные, молниеносные. Жизнь скользила по Детройту: не ленивыми расплывчатыми пятнами тягучего мёда, а мгновенно, точно лёгкая золотая пыльца. Жизнь Детройта вся была соткана из ветров, она носилась и взлетала в воздух… выше, чем небоскрёбы.       К самому небу. Только все знают, что крылья Икара, недальновидно смазанные воском, растаяли под жаркими лучами палящего солнца.       Солнце тает на окнах. Золотой блеск растворяется в холодном, голубом и стеклянном.       Жизнь остекленела, прекратилась в застывший синий кристалл.       Ветер бросает мне в лицо россыпь жёлтых листьев.       Детройт — город контрастов, потому и заключает он в себе очень интересное сочетание цветов — голубой и жёлтый.       Жёлтый — солнечный; солнце — это жизнь.       Голубой — холодный, как далёкое и безразличное небо, как помертвелые губы.       Застывшая жизнь.       Жёлтый — это прошлое Детройта, голубой — настоящее и, возможно, будущее.       Впрочем, может, я драматизирую? Мне иногда говорят, что я думаю слишком много.       Мне невольно приходит ассоциация с моей собственной жизнью… не хотел ли и я когда-то взлететь так же высоко? Выше солнца.       А потом ударился головой о небо и упал, и даже волосы у меня приобрели такой же нелепо-лазоревый оттенок.       Детройт — это ходячий мертвец, во многом как и я.       Я закрываю глаза и откидываюсь на спинку сидения.  — Ди! Ты чего, спишь? — раздаётся где-то над ухом голосок Нудл. Я разжимаю веки и вижу девушку перед собой.  — Скоро приедем, — сообщает она, — стоит начать собираться.  — О… спасибо, — бормочу я рассеянно и поднимаюсь с кресла.  — Не за что, — Нудл глядит на меня и вдруг хихикает. Она подходит ближе, тянет руку к моему лицу и снимает что-то с моей головы. Я недоумевающе хмурюсь. Нудл улыбается, чуть отпрянув: в руке у неё жёлтый кленовый лист.  — Застрял у тебя в волосах, — поясняет она, затем, сияя, протягивает его мне. Я приподнимаю бровь, машинально беру лист и растерянно верчу в пальцах.  — Пойду подготовлю вещи, — говорит Нудл, поворачиваясь к выходу, — а то, как обычно, в последний момент что-нибудь забуду.       Она уходит, а я пространно гляжу перед собой и почему-то всё ещё держу в руках жёлтый лист.       Забавно, осень решила заклеймить меня своей печатью.       Лист выпадает из моих рук. Я рассеянно усмехаюсь и тоже собираюсь направиться к своей полке, чтобы достать вещи… и тут меня осеняет странная мысль, но отчего-то я чувствую себя от неё счастливым. Я подбираю лист с пола, нахожу какую-то старую потрёпанную книжку и вкладываю его между страниц, заботливо расправляя, чтобы не помялся.       Жёлтый — это солнце и жизнь.       Раз сама осень ещё роняет на мою рано посиневшую голову жёлтые листья, значит, возможно, не всё так плохо.