The Fall.

      Осень — сырая, монотонно-серая рутина.       15-е октября.       Пятница. Чикаго.       Не пятница тринадцатого, и всё же, по-видимому, в то утро были какие-то магнитные бури.       Голова у меня болела по некой причине сильнее обычного, я с трудом заставил себя открыть глаза. Меня разбудило какое-то противное ощущение, что-то назойливое и навязчиво-угнетающее, точно ноющий зубной нерв. Сев на постели, я сжал виски, силясь понять, что же вызывает у меня такое раздражение… вопрос, однако, почти тут же разъяснился сам собой. Ну конечно, у Мёрдока опять отчего-то нет настроения. Разумеется, знать об этом должен весь автобус, и плевать, даже если кто-нибудь пытается спать и ему вовсе нет дела до того, что у этого зелёного развратника закончилось бухло или что-то в этом роде. Я посидел, стараясь успокоиться, затем со вздохом поднялся и, шатаясь, побрёл в сторону душевой. Само собой, кабинку кто-то с утра уже полностью загадил, а тёплой воды не осталось, потому что этот же кто-то, по своему обыкновению, в порыве эмоций сломал бойлер… Ну, бывает…       Успокойся, Ди, успокойся. Feel Good.       Выйдя из душевой, я поискал в коридоре чайник, нашёл в нём немного кипятка и залил пакетик растворимого кофе. Затем, бдительно прислушиваясь к звукам вокруг, поспешил ретироваться куда-нибудь подальше, тихо и незаметно. Сегодня мне надо просто быть тихим и незаметным, вот и всё, с усилием подумал я. Переждать ещё одну бурю, и всё будет хорошо. Всё будет хорошо…       «Мне надо просто ещё чуть-чуть потерпеть. Ещё немножко».       Вытерпеть новый день из непрерывной вереницы ему подобных.       День был серым и промозглым. Пятнадцатое октября… Всего-навсего?       Октябрь казался бесконечным.       Я сидел, как всегда, в своём облюбованном дальнем закутке автобуса, стараясь собрать жалкие остатки энергии для очередного концерта. Да, на сегодня снова было назначено выступление, — и я снова не представлял, как мне выдержать этот день. Просто не представлял. Я дошёл до какого-то предела своих возможностей… Впрочем, кто знает, где он, этот предел?.. Ха… иногда кажется, что больше совсем не можешь… например, не можешь больше выдержать без сна или без еды. А потом оказывается, что можешь. На что только не бывает способен человеческий организм… Я поморщился от тупой боли, пульсирующей где-то у края лба и отдающей, казалось, прямиком в мозг.       Внезапно занавеску резко сдёрнули, — так, что затрещала разрывающаяся ткань. Я вздрогнул и обернулся: на пороге стоял разъярённый Мёрдок. Всё внутри меня тут же непроизвольно сжалось в комок, горячий и едкий.  — Урод! — проорал он. — Какого хрена ты опять не заворачиваешь кран, как следует?! Его надо поворачивать влево, ты понимаешь это, ВЛЕВО, как тебе ещё объяснить, чтоб до тебя дошло, — иначе он переключается на душ и хлещет в лицо!       Я невидящим взором уставился на него, едва воспринимая то, что он говорит. Пульс отдавался по всему телу — мне казалось, что я весь превратился в какой-то сплошной маятник, и меня раскачивает из стороны в сторону. Раз-два. Раз-два…       Спокойно, Ди, просто успокойся.       Я отвернулся и медленно выдохнул, прикрывая глаза. Мои пальцы напряжённо вцепились в ручку чашки.       Мёрдок ещё с минуту продолжал что-то вопить, надрываясь и брызжа слюной. Я не слышал его. Я вдруг понял, что устал, смертельно устал. Я устал и мне уже совсем всё равно. Мне хотелось просто положить нестерпимо болящую голову на подушку, закрыть глаза и заснуть.       Этот дурацкий кофе ни черта не помогает.  — …Разумеется, с таким тупицей, как ты, нечего и разговаривать, — заявил Мёрдок. — Тебе что ни говори, у тебя всё из головы вытекает, как будто вместо мозгов одна прямая кишка. Бесполезный придурок. — Он брезгливо поморщился, затем смачно сплюнул прямо на пол, видимо, собираясь уйти.       Внутри у меня что-то щёлкнуло, я развернулся к нему.  — Заткнись, — тихо и чётко сказал я.       Мёрдок замер на пороге.  — Чё ты там пробубнил, ничтожество? — он прищурился, глядя на меня. — Повтори-ка.       Меня вдруг пронизала нервная дрожь, я резко вскочил со своего места, достигая Никкалса почти вплотную в один совершенно ненормальный прыжок.  — Я сказал, — произнёс я, — закрой свой рот, Мёрдок! — мой голос сорвался на какой-то визг… горячий ком стал подниматься в горло, мешая дышать и, казалось, перекрывая путь словам, которые я силился произнести. А мне вдруг захотелось сказать многое.       Очень многое.  — Сам закрой! — рявкнул Мёрдок. — Ишь ты, голосок прорезался, твою мать. Сиди тут и не рыпайся, понял? Вечером выступаем, чтоб без фокусов мне.       Я сжал кулаки и шагнул ещё ближе, с вызовом глядя на него.  — Хрен тебе, — прохрипел я, — я ухожу.       Мёрдок, по-видимому, не сразу понял, что я сказал. Я сам не был уверен, что понимаю.  — Чего? — басист тоже сделал шаг в мою сторону, недоумённо косясь на меня. — Ты опять бредишь, или как?  — А тебе уши прочистить, или как? — я наконец взорвался. — Я сказал: я ухожу.  — Какого хрена! — вскричал Мёрдок. — Придурок! Куда уходишь? Куда ты можешь уйти?!  — А это уж не твоё собачье дело, — я сухо уставился на Никкалса, затем прошёл мимо, оттолкнув его плечом. Опешивший бас-гитарист, по-видимому, то ли не успел, то ли не захотел мешать мне. Видимо, он до конца не верил, что я сделаю это.       А я сделал.       Словно в тумане, в смешанном состоянии перевозбуждения и какого-то транса я выбежал из туравтобуса.       Определённо, это то ли магнитные бури, то ли какие-нибудь вспышки на солнце. Другому объяснению случившееся не поддаётся.       Я иду по улице. Здесь холодно, я покинул автобус в одной рубашке, да так и пошёл дальше. Ну и плевать… плевать. Я больше так не могу. Я не знаю, что я вообще пытаюсь сделать и зачем я это делаю, но мне ясно одно — это мой предел. Всё.       Можешь орать, сколько хочешь, Мёрдок, можешь говорить мне что угодно, в очередной раз заставляя меня усомниться в присутствии во мне стержня личности и самого существования оной, — мне уже всё равно.       Я даже толком не понимаю, могу ли ещё злиться. По-моему, сил и на это у меня уже больше не осталось… во мне всё перегорело.       Я не понимаю, что испытываю сейчас. То ли облегчение, то ли безразличие. Скорее второе.       Я просто иду по улице, здесь пусто, и внутри меня тоже.       Тротуары пепельно-серые, пыльные. Вокруг — сгущающиеся сумерки, таких же мутноватых, пасмурных тонов. Небо окрашено в какой-то непонятный бледно-лиловый цвет вперемежку с блёкло-сизым.       Самое яркое алое пламя прогорает, оставляя после себя серое невзрачное пепелище. Самый яркий гнев проходит, опустошая до дна.       Что ж, даже если и так, моё пламя ещё не угасло. Я не позволю растоптать себя полностью… хватит. Довольно… Я больше не намерен терпеть. Я больше не намерен сидеть запертым в башне и глядеть, как где-то за стеклом проносится жизнь, а я в ней не участвую. Пусть мне будет больно, ещё больнее, но я должен хоть попытаться… сделать хоть что-нибудь. А к боли, видит бог, мне не привыкать.       Как выяснилось, разбивать стекло неприятно, но не смертельно.       Я попытался сделать это во второй раз, теперь — не столь буквально.       За стеклом — сыро, пасмурно и пепельно-серо.       Я чувствую себя странно. Так должно быть или нет? Я не понимаю. Мне кажется, что ничего не поменялось. Я сбежал в серость. Опять.       Монотонная серость. Рутина.       К ней, пожалуй, я тоже уже давным-давно привык.       Может, я предпринял слишком поспешное решение? Что ж, в любом случае уже поздно. Да и к тому же, разве такие вещи обдумывают? Срывы не прогнозируют, как погоду, и уж тем более нельзя спланировать их сценарий.       Начал моросить мелкий дождь… Дождь охлаждает мою разгорячённую голову.       Кому бы не грех порой несколько охладиться, так это Мёрдоку. Мёрдоку и его гордыне.       Почему-то он слишком часто забывает о том, что и сам иногда может бывать придурком. И хоть бы изредка позволить себе самую малость здоровой самокритики — но нет же, куда там, наше эго чрезмерно раздуто для этого. Всё, чем ему охота заниматься — командовать другими и осуждать… оценивать, критиковать. Причинять боль.       Почему-то такие люди в последнюю очередь обращают внимание на собственные недостатки.       У меня больше нет сил каждый день выслушивать, что я — ничтожество. Почему я до сих пор терпел это? Почему решился уйти только сейчас? Почему сам довёл всё до такой грани?.. Я не понимаю. Я даже не понимаю, куда я иду. Куда… смешно. Я так уверенно ответил Мёрдоку, будто действительно знаю, что делаю.       Но это и впрямь не его забота. Пусть держит свой кривой нос и своё «бла-бла-бла» подальше от меня. Пусть хоть немного… остудится наконец.       А я… я и так уже переохлаждён. Заморожен изнутри. Сейчас я холоднее, чем сталь.       Внутри меня — жидкий металл. Холодный и серый. Забавно, неужели я стал похожим на Киборг?       Я не чувствую ничего. Интересно, чувствовала ли что-нибудь Киборг. Не представляю.       Неужели я уже настолько испорчен? Неужели во мне не осталось больше ничего, кроме этой серости? Больше никаких красок.       Мне стыдно сказать, что я совсем истощился. Я даже не могу выкладываться на концертах так, как это было прежде… Я как будто тоже перегорел к этому. Мне всё стало безразлично. Даже сейчас мне совсем безразлично, что они будут делать на сегодняшнем выступлении без меня. Может, я поступаю неправильно, но я… я действительно больше не могу. Я бы просто не выдержал этот концерт.       Жаль, правда, что я так и не попрощался с Нудл. Пожалуй, она единственная, по кому я буду скучать.       Я глубоко вздыхаю и оглядываюсь по сторонам. А и в самом деле — куда я иду?       Вокруг — серая смазанная пелена, косые полосы дождя и крапчатый асфальт табачно-пепельного цвета. Свинцовое небо разбавляется белёсыми разводами, смутными и неряшливыми. Оно похоже на мозаику, однообразную и скучную. Мне вспоминается, как в детстве я терпеть не мог, когда в паззлах приходилось собирать какой-нибудь длинный кусочек неба или травы… представляю, как же тоскливо тем, кто сидит там на облаках, составлять эту унылую небесную фреску для нас, жителей земли. Зачем они только это делают, интересно? Странные эти небесно-облачные существа…       Чикаго. Chi-town, которое очень созвучно с «shy-town». Чего тебе стыдиться, Чикаго? Уж не этой ли серости.       Впрочем, вряд ли каждый день здесь выглядит именно так. Нам просто не повезло угодить сюда в такую мерзкую погодку.       В Лондоне, правда, подобные бесцветные дни не редкость. Может, поэтому я постоянно ищу каких-то новых красок… Подчас странным способом.       Наверно, я сам стыжусь своей серости, вот и пытаюсь как-нибудь разбавить её.       Стыд. Стыд почему-то принято обозначать красным, но я бы выбрал для него серый… Серый стыд, впрочем, довольно полезен для гордецов, им бы не помешало изредка принимать его в умеренных дозах.       Небоскрёбы здесь такие же высокие, как в Детройте, но на этот раз они отражают однотонно-тусклую блёклость. Их зеркальная поверхность кажется выплавленной из стали.       Сталь. Серая, холодная.       Сталь в голосе — это не про меня… разве только тогда, когда я пою. Не знаю почему, но на сцене я как будто становлюсь совершенно другим человеком. Сильным, уверенным, решительным… холодным и сделанным из стали. Таким, каким хочу выглядеть, наверно. Только почему я не могу быть таким… всегда? По-настоящему, в любой момент.       Мне стыдно оттого, что я притворяюсь. Я веду себя так, как не должен вести. Я притворяюсь на сцене тем, кем не являюсь в жизни, а в жизни притворяюсь тем, кем не являюсь по своей сути, где-то глубоко внутри себя…       Боже, как всё сложно. Наверное, кто-нибудь, решись я высказать ему всё, что у меня на душе, просто сошёл бы с ума от этих мыслей. И уж точно спросил бы меня, не запутался ли я сам… Запутался. В том-то и дело.       Я запутался и мне стыдно оттого, что я не могу думать иначе. Поступать иначе… чувствовать иначе.       Мне хочется перестать притворяться, но всякий раз, когда я пытаюсь выйти за рамки, происходит… что-то неправильное. Как и сейчас…       Я иду по какому-то мосту. Дождь окропляет асфальт иссиня-чёрной с пурпурным отливом влагой, тёмные точки понемногу разъедают его бледно-серую гладь. Я останавливаюсь у края перил и гляжу вниз, на воду, всю бурлящую и беспокойную, подобно морю в шторм. Капли врезаются в её поверхность, точно крохотные кинжалы.       Что я буду делать дальше? Не знаю. Будущее представляется мне таким же серым и расплывчатым, как эта река.       Я могу остаться в Чикаго на некоторое время. Найти какую-нибудь гостиницу и… и что потом?.. Я даже не захватил с собой ни наличных, ни кредитных карт.       Вот тупица. Возможно, Мёрдок в чём-то прав…       Но назад я не вернусь, это дело решённое. Я должен хоть иногда быть твёрдым и решительным… Я должен хоть иногда быть жёстким, выплавленным из сплошной стали.       Я хочу побыть таким хотя бы сегодня, пятнадцатого октября в пятницу.       Здесь, в этом городе.       Пятница, Чикаго. Сегодня я не буду стыдиться серости, как не стыдится её угрюмо-пасмурный, бесцветно-свинцовый город.