Омут

Ни один шторм не может длиться вечно. Удивительным образом после каждого волнения природы наступает покой. И страшно представить, что в этой тиши бушевала убийственная сила, сметающая всё на своём пути. Я знал одного человека, который не говорил глупости и не совершал необдуманных поступков. Была в его сознании, однако, одна странная мысль. «Я радуюсь, — говорил он, — когда в моей жизни происходит что-то плохое. Это значит, что скоро всё наладится. Но в то же время я грущу, когда нет никаких бед, ведь это верный знак грядущих тяжёлых времён». Прав он был или нет, я не знаю, но история говорит, что время циклично, и мерный ход жизни всегда сменяет новая буря. Истомин вышагивал по школьному коридору в до тошноты привычном угрюмом настроении. С самого утра болела голова, будто черти, реставрируя замок, вколачивали в череп сваи. За окном опять валил снег, которому в этом году, похоже, не было конца. Выйдя на лестницу, Рома немного задержался, засмотревшись, как быстро летят снежинки. Лишь через несколько секунд он заметил на подоконнике две знакомые фигуры. — Пиши: «Марксистская теория образования государства», — диктовала, словно учительница, Лена. — Помнишь, кто её разработал? — Хм, наверное, Маркс! — записав предложение в потрёпанную тетрадь, предположил Антон и рассмеялся. — Я хоть и троечник, но не дурак. Давай дальше. Леночка продолжила рассказывать про теорию, кокетливо болтая ножкой. Она была необычайно румяна, легка и хороша. Роме это очень не понравилось. Он съехал вниз по перилам и лихо запрыгнул на подоконник между одноклассниками. — Приве-ет, — как кукольный Петрушка, проскрипел он и начал болтать ногами, по очереди глядя то на Лену, то на Антона. — Чем это вы таким интересным занимаетесь? — Если ты не забыл, в пятницу зачёт по праву. Я помогаю Антону. — Самая умная? — Мне кажется, да, — вступился Багашов, — Лена умная. — То-то и видно, ум аж через уши лезет! — съязвил Рома и начал демонстрировать, как именно «ум лезет». Лена ударила его по руке и спрыгнула с подоконника. — Антон, пойдём вниз за стол сядем, здесь не очень удобно. Парень согласился и последовал за ней. Не желая упускать добычу, Истомин двинулся следом. Все трое спустились по лестнице и вышли в коридор. Уроки давно закончились, учеников не было. Шли молча. Над потолком противно жужжала лампа, по камню стучали подошвы ботинок и туфелек, а сердце, словно зажатое между двумя плитами, рвалось из груди Ромы. Повидавшая сотни пожаров чугунная печь в очередной раз накалялась. Черти молились, чтобы этот огонь не затронул замок, чтобы их труды не разрушились от углей, которые каждый кинул в ненасытное жерло мохнатой уродливой лапой. Лена свернула с пути и юркнула в холл к столу. Стула была два. На первый сел Антон, на второй нахально рухнул Рома. — Встань, — строго сказала Чайка ему. — Не хочу. Зачем? Пусть Антон встаёт, а я не буду. Багашов приподнялся, чтобы уступить место, но Лена положила руку ему на плечо и посадила обратно. — Встанешь ты, потому что мы хотели позаниматься. — Я тоже хочу позаниматься. Этот зачёт и мне сдавать. Ромино упрямство и изворотливость удивляли. Он готов был придумать и сказать всё, что угодно, лишь бы добиться желаемого. — Мне нужно сидеть, чтобы видеть, что пишет Антон, — в голосе Лены уже ясно слышались нотки мольбы, что невероятно забавляло. Он чувствовал, что близок к победе поэтому осмелился совершить последний рывок. Разведя руками, снисходительно проговорил: — Что ж, можешь сесть ко мне на колени. Рома прикрыл глаза и чуть повернул голову. Он знал, через сколько секунд Лена его ударит, с какой силой и что при этом скажет. Над монолитным сводом замка блеснула, как лезвие ножа, молния, когда вместо боли в щеке, Истомин ощутил вес на коленях. Девушка сидела так близко, что от Роминого дыхания шевелились волосы на её затылке. В нос, затем в голову, а после в сердце залетел аромат тела, еле заметный, неуловимый, ни с чем не сравнимый и не поддающийся какому-либо описанию. Неведомая сила магнитила руки к Лениной шее и плечам. Хотелось провести ладонью сверху вниз по линии позвоночника, пробежаться пальцами по дугам рёбер, взяться за тонкую талию, притянуть к себе и не отпускать это тело. — Смотри как, затих, — тихонько сказал Антон и усмехнулся, — лихо ты его усыпила. — Не отвлекайся, — по-учительски ответила она и, скрывая улыбку, продолжила: — молчит и ладно. Импровизированное занятие длилось минут сорок. От голода живот мерзким поясом стягивала боль, голова гудела от усталости, да и ноги занемели держать Лену, однако ничего из этого Рома не показывал. Он с достоинством держал привычную маску нахальства, шутовства и безразличия. Легко вспорхнув, Чайка взяла сумку и пошла в гардероб. — И ты вот это всё выучишь? — глядя на записи Антона, спросил Рома. — Нет, конечно. Не уверен, что вообще стану что-то учить. Парни встали и пошли за куртками. — А зачем тогда Ленку просил помочь? — Ждать автобус приятнее в хорошей компании, чем одному. К тому же в пятницу покажу тетрадь, может, и поставят чего. «А ещё меня подлецом зовут! — мысленно возмутился Истомин. — Вот жучара хитрый!». Ребята оделись и вышли во двор. Надеясь, что лишний одноклассник скроется, Рома нервно покачивался из стороны в сторону. На ресницы падал снег, он таял и слезами катился по лицу. Глаза болели от белизны мира. — Пойдём домой, — произнёс Истомин и, как вожак, пошёл к стадиону. Через десять шагов он оглянулся и понял, что шёл один. Неторопливо, взяв Антона под руку, Леночка гуляла по ледяному городку, останавливаясь у каждой фигуры. Пара надолго задержалась у розовой снежной свиньи с большим пятаком почти на всю морду. Закололо руки, и Рома вспомнил холодный вечер, когда он с Пашкой и Серёгой лепил эту хрюшку. — Кривовато вышло, — оценив скульптуру, вынес заключение Багашов, — да и раскрасили мерзко. Пятиклассники что-ли лепили? — Это Ромина работа, — вздохнула Лена и положила руку на плечо Антона. — Ладно, Тошенька, я пойду домой. До завтра. Одноклассники распрощались. Роме хотелось скакать от счастья, ведь наконец-то он получил желаемое: Чайка шла к нему. Её глаза всё время косились на дорогу. Когда к школе подъехал серый москвич, она зашагала быстрее. Воды омута загустели, как кисель. — Ром, я, наверное, на машине поеду. Было невыносимо бело. Острые иголочки блеска вонзались в глаза, заставляя поскорее опустить веки. Узорчатые убийцы скрылись во мраке омута, но колоть в груди не перестало. Рома почувствовал себя на приёме у зубного: тело немело в ожидании неотвратимой боли. — Иди. Милое личико, такое мягкое, нежное, родное, вдруг заледенело. Натянув до самых щёк мех, десятиклассница коротко кивнула и пошла к машине. В голове Ромы вертелся волчком отданный приказ. «Иди, иди, иди, иди, иди, иди…». Напряжённое тело дрогнуло и, поддавшись, парень побежал. Без особых усилий он настиг Лену. Хватило бы одного броска руки, чтобы поймать птицу, но Рома замедлил шаг, отстал, а затем и вовсе остановился. Воздух белой дымкой вылетал изо рта, туманя очертания фигуры, что скрылась в железной кабине автомобиля. Он стоял и глядел, как по заснеженной дороге уносилась вдаль серебряная стрела, которая постепенно становилась чёрной точкой. Из груди ледяной волной выкатился глухой рык. Кулаки крепко сжались и окаменели, тело, словно поражённое током, дрожало. Стоять на месте не было больше сил, и Рома побежал через стадион. Он почти не касался земли, совершал чудовищные скачки, нёсся напролом и ничего не чувствовал. Физическая нагрузка не в силах была перекрыть боль от молотков, что каждую секунду наносили сокрушительный удар по сердцу. Истомина засосало в омут. — Ушла, — молвил Расчёт и вошёл в тронный зал. Внутри было душно и зловонно. Воняло кровью. Чёрт осмотрелся. За то время, пока он лежал в госпитале, ещё два трона заняли его сородичи. Рядом с Гордыней, окружив себя зеркалами, восседал Глум. Следом, сгорбившись над клубком паучьей пряжи, сидела дряхлая бабка Упрямство. Завязывая кривыми длинными пальцами узлы, она тихонько посмеивалась и продолжала с упоением переплетать нити. Беспокойно на троне сидел Азарт. Он беспрестанно потирал руки, вскакивал от каждого громкого звука и хохотал, как обезумевший. Первым своего Хозяина увидел и поприветствовал Мрак, за ним поднялись и остальные. — Почему, побери вас всех, она ушла?! — не церемонясь с подданными, закричал Рома. — Вы два месяца мне жизни не даёте из-за этой дряни, а она просто берёт и делает, что вздумается! Почему?! — От ваших криков лишь разрушаться стены, — Расчёт старался говорить спокойно, но его стыд выдавали дрожащие руки, что он старался спрятать под рясой. — Давайте поразмыслим, что из этого… — А-а-а, явился! Прохлаждался в больнице?! Из-за тебя я стал посмешищем! Что ты насобирал о ней? Ничего! А она знает обо мне всё, бьёт без промаха и побеждает! Её чары, её черти в сто раз сильнее тебя, мохнатая ты собака! Внешний мир напомнил о себе лаем и визгом. Яшка со всей дури нёсся за парнем, но собачья драма скоро скрылась из поля зрения, Рома не переставал бежать и стремительно приближался к дому. Трудно поверить, но он почти не помнил, как добежал. Видел, но не осознавал. Внутри творился кавардак: громогласно стучало сердце, кровавые реки переполнялись и выходили из берегов, отравляя землю. Воцарил сумрак. Рома бегал по коридорам замка, бросался в проходы и не находил выход, раз за разом натыкаясь на шипы. Черти будто играли с ним, дразнили и приманивали звуками, но сами вели его в западню. Истомин слышал не только, как они говорят, но и как дышат, скрипят зубами, шуршат старыми одеждами, царапают когтями камни и хохочут над ним. В груди было невыносимо тяжело, словно чёрная воронка засасывала внутрь всё, что попадётся, наполняя тесную грудную клетку гнилью и мусором. На пороге дома, наконец, он почувствовал усталость и начал задыхаться, схватился за ручку двери и повис, едва держась на ногах. Дверь от усилия открылась сама, и парень упал в прихожей. Услышав шум, прибежал Пашка и бросился поднимать друга. — Что случилось, — спросил он, помогая подняться, — от кого ты убегал? — От себя, — утробно проговорил Истомин. Привыкший к бессмысленной болтовне, Смирнов ничего не ответил и помог раздеться. Тело не слушалось, стало ватным, конечности словно налились свинцом. Слова, как мухи, кружились в голове роем, садились на нужное место и в секунду разлетались. Силясь что-либо сказать, Рома тяжело дышал и пристально смотрел на Пашу, надеясь, что он первый заведёт разговор. Это сработало. Кудрявый парень поставил мокрые ботинки сушиться на печь и начал бой вопросом: — Где тебя черти носили? — Носили… Это я их ношу в себе... Скажи, долго вы планировали спектакль разыгрывать? Мне кажется, ваша актриса отстаёт от графика. — Ты, видно, пока бежал, головой тормозил. Какая актрисса, какой спектакль, ты о чём вообще? Предвидя подобные вопросы, Рома вздохнул. Его не тяготила необходимость разоблачения, напротив, это даже доставляло удовольствие. Однако каждый раз, когда он надеялся на чистосердечное признание и не получал его, в душе на пару мгновений появлялись капли грусти и разочарования. К счастью, они испарялись быстро от жара чугунного сердца. — Я знаю, что ты с парнями подослал ко мне Чайку, чтоб она меня очаровала, — так давно мечтая сказать это, Рома не скрывал радости и злорадства. Две полярные эмоции, соединившись, приобрели странную форму: улыбка выглядела как мышечный дефект, губы дрожали от напряжения, словно по ним пускали электрический ток. Громко топая, по коридорам бежал Гнев. Истомин хотел успеть сказать, что думает, до того, как его тело захватит слепая ярость. — Серьёзно надеялись, что я ничего не узнаю? Глупо и очень самонадеянно. Видеть недоумение на Пашином лице было невыносимо. «Ты, даже когда всё кончено, продолжаешь играть!» — негодуя, мысленно обратился он к другу. Цепи, сдерживающие призрачных псов, лопнули, и звери вцепились в плоть Хозяина. Азарт и Гнев швыряли огромные брёвна в сердечную печь, желая распалить её до предела. Остальные черти сменили свои одежды на броню и бросились защищать своего короля. Впервые они не спорили, кто главнее, а объединились в одну смертельно-опасную силу. — Да как ты мог?! — из уст вырвался крик, и Рома понял, что назад пути нет: Гнев закрыл глаза белой пеленой. — Ты рехнулся! — выпалил Пашка. — Самовлюблённый кретин! Сговоры ради тебя устраивать?! Да кому ты нужен! Услышав это, Истомин подавился воздухом. — Как это так «не нужен»? — послышался недоумевающий голос Гордыни. — Да что он говорит?! — Да что ты говоришь! — поддавшись обиде, повторил Рома. — Я что, не вижу, как носитесь все со мной, что ты, что Олеся, будто я ребёнок! — Нет больше с тобой Олеси, — напомнил Смирнов, — а носимся, потому что ведёшь себя, как придурок. Может для тебя это прозвучит дико, но я думаю не только о себе и хочу помочь, но тебе это, похоже, не нужно. — Благодетель сыскался! Иди в монастырь, раз святым заделался, а меня не трогай. Чайку тоже подогнали, чтоб она мне помогла? Так вот не сработал ваш план, я её ненавижу. — Да не подсылали к тебе никого! — Паша был в бешенстве от непробиваемого тупого упрямства. Он захотел уйти и направился к выходу, но Рома преградил путь. — Только попробуй! — А толку разговаривать, если ты не слышишь, что тебе говорят?! — Ты не пробовал сказать правду? — Какую?! Что ты урод и псих? Говорил много раз. — Ответь, зачем вы сговорились с Леной? В комнате стало жарко, даже запотели стёкла на окнах. Истомин жарко крал воздух и никак не мог надышаться. Перед глазами танцевали искорки. От криков напуганный кот залез под стол на табуретку и стал жалобно мяукать. Не вытерпев, Рома подскочил и ударил зверя, скинув его на пол. Болезненно мявкнув, Граф выбежал с кухни. — Только и знаешь, как другим делать больно, — с укором и обидой проговорил Паша. — Да замолчи ты! — Рома зло отмахнулся и сел на табурет. Тело его сгорбилось и сжалось, отчего стало похожим на каменную глыбу. — А что, не нравится?! Если не понял, повторю ещё раз: никаких сговоров с Чайкой у меня или у парней не было. — Тогда какого чёрта она была со мной? Я не мог ошибиться, ведь проверял сотню раз. Она точно делала это из каких-то личных мотивов. Услышав логическую цепочку, Смирнов сел на пол рассмеялся громко и истерично. Он закатывался, почти бесшумно хихикал, а после, глотнув побольше воздуха, начинал безудержно хохотать, закрывая лицо руками и хватаясь за кудри. — То есть тебе проще поверить в заговор, чем в то, что тебя, идиота, полюбили? Да, соглашусь, звучит это почти фантастично, но, к большому разочарованию, правдиво. Лена влюбилась в тебя, а ты, хоть и не признаешься, влюбился в неё. — Любви нет. — Да что ты! Если её нет, отчего ты бесишься? — Всё лишь случай, бесчувственная химия и животный инстинкт. Солнечный свет удачно падал на её лицо, и оно казалось мне приятным, а болтавня приглушала скрип снега, к тому же на улице было чертовски холодно, поэтому и ходил с ней за руку. Мои кости скучали по новому влюблённому телу, и я нашёл его! Все эти сопли, что люди возвели в культ и обозвали «любовью» — ничто иное, как желание самоудовлетвориться. Рома замер, ожидая, что сейчас-то Паша непременно закричит или бросится на него с кулаками, но он сидел на полу и ногами словно вростал в землю. — Да, Пашенька, мне нравилось её трогать, а когда она заболела и не ходила в школу, я дрочил на её отсутствие. Мне нравилось ею обладать, нравилось называть «слуга». Я хотел подчинить, а она издевалась и не поддаваясь. Этим и тянула. Но это не любовь, а лишь способ разогнать кровь. — Однажды ты доиграешься, — после долгого молчания заговорил Смирнов. Не желая смотреть на Истомина, он устремил тлеющие угли глаз в окно. — Привычно побежишь, куда глаза глядят, крикнешь: «Те, кто любит меня, за мной!». Так вот, когда это случится, не оборачивайся. Ни в коем случае не оборачивайся. Усталость тянула обоих ко дну. Незаметно подкрался вечер, опутав окрестность тенями. Окна ближайших домов загорелись огнями, словно волчьи глаза в лесной тьме. Рома долго и упрямо смотрел на них, пока воображение не нарисовало картинку монстров, что поджидали его. Темнота кухни и молчание Паши сделали эти образы еще более живыми. Очень скоро Истомин стал слышать вой, дыхание и шаги, что становились всё ближе и ближе. Огромные когтистые лапы ступали по скрипучему снегу. Тело словно занемело, а кровь в голове стучала так сильно, что, казалось, вот-вот пробьёт виски. От волнения в горле пересохло, поэтому Рома прошептал: — Паш, там волки в огороде. Истоминское лицо было пронизано ужасом. Взглянув на него, Смирнов подскочил к окну, а затем с досады плюнул, стыдясь и злясь, что поверил. — Волки у него в огороде, — покачал он головой. — Так ничего и не понял, всё играешься. Рома взглянул на улицу. Навожденье пропало, он больше не видел ни мохнатой черной шести, ни оранжевых горящих глаз. Сердце отпустило, и парень даже улыбнулся, но эта секундная радость погасла, как спичка, опущенная в воду. Что-то подсказывало, что стая ушла не навсегда и непременно вернётся снова. Получив свободу движения, Истомин пошёл в коридор к телефону. Он несколько помедлил в раздумьях, прежде чем набрал номер. Ждать пришлось не долго, знакомы голос отозвался так ясно, будто человек стоял на расстоянии вытянутой руки. Глядя на себя в зеркало, Рома сказал коротко: — Лена, я тебя отпускаю. Ты не слуга мне больше. Не став дожидаться ответа, он повесил трубку и поймал себя на мысли, что отражение на несколько секунд отстаёт от него и чуть улыбается.