Омут

Время растеряло свои хрупкие границы и превратилось в ленту одного дня. Просыпаясь в полдень, Рома пил чай, такой крепкий и горячий, что до самого вечера сводило зубы. По хозяйству хлопотал Смирнов, иногда уходил в свой дом, но всегда возвращался. Гулять почти не ходили: мороз стоял третьи сутки, по ночам в углах рождалась ледяная корка, которая даже утром не таяла. Без устали топили печь, по очереди нося дрова. От скуки Истомин лез на стену. По вечерам он садился за стол и вынимал из папки рисунок тронного зала. Едва ли не каждую ночь ему виделось это место во сне и кое-что удалось перенести на бумагу. Три из девяти тронов были заняты. Безобразный Гнев с перекошенным от постоянного напряжения лицом сидел левее Эгоизма, шедшего впереди планеты всей. По правую сторону от Эго распласталась Гордыня в золотых одеждах с накрахмаленным белым жабо. Работу Рома тщательно прятал и никому не показывал, даже Пашку отогнал от стола, когда тот захотел убраться. Вечерело. Стоило только морозу чуть ослабнуть, как в дом пришли гости. На кухне гоняли чаи и беседы Олеся, Паша и Рома. Девушка щебетала без устали, мальчишкам ничего и делать не нужно было, достаточно просто сидеть, кивать, тихонько дремать, когда становилось совсем скучно. Смирнов — та ещё балаболка — с упованием слушал трели, шутил и подхватывал историю, когда Максименко исчерпывала мысли. — Что с ним сегодня? — кивнув на Рому, спросила Олеся. — Ай, чёрт его знает, чего кобенится! Кислорода не хватает, тухнет. У Истомина загорелись глаза, метнув синие иглы в окно, он впервые за вечер заговорил: — Может пойдём, прогуляемся? — Не-е, ветер сегодня со снегом, всё лицо иззябнет, руки окоченеют и ноги сушить придётся, — запричитал Смирнов, — заболеем. — А ты? — парень перевёл взгляд на Олесю. — Ты со мной пойдёшь? Со стороны могло показаться, что девочку сверху накрыли стеклянным куполом, а она — белокрылый мотылёк — бьётся в бесчувственные стенки, пытаясь спастись. А спасения нет. — Холодно, — выдохнула она, — слишком холодно. — Помню, в августе, когда теплынь кости плавила, говорила, что со мной хоть в огонь, хоть в воду пойдёшь. Зима настала, и все обещания позабыла. Девичья голова с тёмными косами потянулась к полу. Истомин встал и пересёк комнату, вышел в тусклоосвещённый коридор и стал кому-то звонить. — Что ты как скот себя ведёшь?! — Пашка взвился. — Как втемяшишь что-то в голову, так паровозом не остановишь! — Где ты видел, чтобы паровоз кого-то останавливал? — Истомин почти издевался над другом, крутя колёсико. Не успев поменять интонацию, в той же манере он заговорил по телефону: — Чаечка? Здравствуй, душка! Прогуляться не желаешь? Буду ждать тебя у гастронома в семь. Положив трубку, Рома дошёл до кухни, низко поклонился, развернулся и ушёл в свою комнату. Олеся закрыла лицо руками и тихо заплакала, а Пашка вскочил, едва не уронив на пол табуретку, и двинулся следом за ним. Когда он вошёл, Рома стоял полуголый посреди комнаты и надевал свитер. На столе лежала пара ножей, которые парень, очевидно, собирался взять с собой. — Ты что, правда пойдешь с ней? — Сам слышал. — Специально ведь, на зло сделал? Весь вечер сидел, повод искал. А если б Леска согласилась, к чему бы прицепился? — К цвету глаз, к косам, к имени… Я бы что-нибудь придумал. Рома оделся, сцапал со стола ножи, пальцами провёл от скул к подбородку и с досадой подумал, что иглы сбрить уже не успеет. — На кой чёрт тебе ножи? — видя, что друг сейчас уйдёт, попытался задержать его Смирнов. — Будто не на прогулку, а на войну идёшь! — На войну и иду. Щеголяя в вязаных носках, Рома вышел в коридор, под задушенные всхлипы Олеси зашнуровал ботинки, намотал на лицо шарф, надел куртку и ушёл. За дверью осталась духота и пыль, на крыльце гнетущего дома под светом единственного фонаря Истомин глядел на снег, обнявший землю. Мягкий пух летел медленно, будто кто-то сверху тянул кристальные нити к человечеству. Нити не таяли, а сплетались друг с другом в искрящееся покрывало, которое слой за слоем укрывало планету. Рома вышел со двора. Из окон домов вытекал тёплый жёлтый свет, и искры снега вспыхивали, а затем гасли, стоило покинуть освещённое место. Обещанного Пашкой ветра не было, напротив, природа будто перестала дышать и замерла. В страхе ли, или из уважения к нему всё остановилось, Рома не знал. Гонимый чем-то внутри, он твёрдо шагал по скользкой дороге. У гастронома скучились машины, и люди, как муравьи, без устали носились с пакетами, коробками и сумками. В густом хороводе шуб, курток и шапок, ботинок, сапог и шарфов, Истомин сразу узнал Лену. Она стояла почти у самого входа и оттого частенько мешала движению покупателей, желавших скупить, похоже, всё, что есть на прилавках. Белая шапка довольно сильно покрылась снегом; Чайка стояла уже долго. Рома подошёл к ней сзади и положил руку на плечо. — Я думала, ты уже не придёшь, — девушка повернулась к нему лицом. Даже на бровях и ресницах искрился снег. Из-под шапки выбилась светлая прядь волос, которую покрывала тонкая паутинка инея. — Давно ждёшь? — спросил он, всеми силами пытаясь отделаться от мысли, как Чайка хороша. — Не очень. Куда пойдём? — Прямо. Лена засмеялась, а Рому будто кто-то в голову ударил. Расчёт задвигал в черепе свои старые кресла, по коридорам пронёсся Азарт. Загорелись красные лампы, заскрипели кованные ворота, послышался глухой вой призрачных псов. Черти суетились и чего-то боялись. Их покой нарушила маленькая девочка с ледовыми глазами. Пара свернула с главной дороги в тёмные дворы. Мир почернел, но ещё позволял глазу различить детали. Небо и земля смешались, и лишь полоса деревьев выдавала границу. В синеющих ветвях трудно было разобрать что-либо, да и скрывались из виду они стремительно. Истомин шагал быстро, словно проматывая реальность на удвоенной скорости. Ему было не до пейзажа, он, как истинный художник, довольствовался наброском и не растрачивал силы на картины. Вид был не то, что знаком, он был вызубрен так, что можно было спокойно шагать с закрытыми глазами без опаски свернуть в сугроб или поскользнуться на дороге. Чем дальше они шли, тем чаще Лена вертела головой и озиралась. — Ты здесь не ходила никогда? — догадался Рома, уверенно ведя её в свои края. — Может быть раз была и то, когда солнце светило. Пытаюсь запомнить, как пойти домой. — Думаешь, я брошу девчонку вечером на улице одну? Хорошего ты обо мне мнения. — Мне привычно ходить по темноте, но если ты проводишь, буду рада. — Ещё бы ты не рада была! — гадко подметил Глум и обнажил кафельные зубы в улыбке. — Пакостная мерзкая дрянь! — распаляя Хозяина, будто выплёвывал каждое слово Гнев. — Лживая девка! Разорву! От криков внутри кружилась голова, и Рома плохо слышал, что ему говорила Лена. Она старалась изо всех сил заинтересовать его, найти нужные слова, чтоб он откликнулся, но всё было тщетно. Не знала Чайка, что Рома в те минуты отчаянно боролся с желанием закопать её в снегу заживо. Во рту гулял привкус железа, и Истомин с удивлением обнаружил, что прокусил щеку изнутри. Черти бились слишком сильно, слишком рьяно шли в бой во имя своего короля. По снегу они взобрались на пригорок, внизу был деревянный подвесной мост и река. Увидев, куда её привели, Чайка не обрадовалась. Несколько раз проверяя прочность снега, прежде чем наступить ногой, она медленно и осторожно начала спускаться. Рома ждать не хотел, поэтому подлетел, схватил за руку и заскользил вниз по колее. Девушка раскрыла рот, чтобы закричать, но звук не успел выйти наружу, как их сход завершился. Затормозив у самого берега, Рома вошёл на мост. — Ты ненормальный! — выкрикнула Лена, отряхивая сапоги от снега. — Тоже мне, новость! Оба подошли к оградке и встали рядышком, будто случайно, будто на всём мосту, на всей земле необъятной место закончилось. Сам ветер их сводил всё ближе и ближе друг к другу, а они, упрямые, стояли, кривили душой, кто как умел. Под ногами внизу неслась быстроводная река, шептала что-то, облизывая лёд. Бормотали сосны в перелеске, убаюкивая ёлок-детей. Кружился снег и молча падал на мир. Истомин глубоко вдохнул и свистнул изо всех сил в темноту. Не ради забавы завыл он по-волчьи, как зверь раненный. Голову мутил Мрак, рвал и разбрасывал по углам мысли. Взмахом дряхлой руки потушил все свечи, спустил псов, и они вцепились клыками в лёгкие и горло. Стало трудно дышать, Рома закашлял. Грянул второй свист, не такой сильный и громкий, как первый, но так же напоминавший вой. Свистела Лена, устремив взгляд на огоньки улиц, оставшихся далеко позади. Не сговариваясь, оба вдохнули и засвистели в третий раз вместе. Игла звука обходила стороной летящий снег, деревья, дома, города и страны, шла в кругосветное, чтобы вернуться обратно к мосту и отозваться в сердце рядом стоящего. Роме показалось, что призрачные псы прогрызли его плоть уже насквозь, потому как слышал их рык и скрежет зубов чересчур отчётливо. Не сразу он сообразил посмотреть по сторонам, а когда догадался, было поздно. Свора бродячих собак пришла на их свист и подбиралась всё ближе и ближе. Они шли с двух сторон, окружая свою добычу. — Только не вздумай бояться, — шепнул Рома Лене, беря её маленькую ладонь под защиту. — Они, как и я, чувствуют страх. Люби меня эти пятнадцать шагов, как никогда не любила. Глядишь, поверят. — А ты? — А я ничего не боюсь. Будто ступая по хрупкому льду, Истомин двинулся вперёд. Псы скалились, обнажали клыки. Всклоченная шерсть на затылках и спинах встала дыбом, а тело вытянулось вперёд. Озлобленные и голодные псы провожали пару взглядом, но почему-то не трогали. Чайкина ладонь жгла руку, как раскалённое железо, но отпускать её Рома не смел. «Она — моя добыча, не ваша, — будто обращаясь к собакам, думал он, — только по моей воле она будет страдать или жить». Мост кончился, заснеженная тропинка уходила вниз. Мучительно сильно хотелось обернуться и посмотреть на стаю, однако Рома понимал, что этим может их спровоцировать, поэтому, не отпуская руки, провёл Лену через небольшой перелесок. Понемногу стали показываться из-за деревьев кривые полуразрушенные домишки, занесённые снегом почти до самых крыш. Трудно было представить, что когда-то в этих бараках жили люди: топили печи, работали, говорили о том, как много выпало на их век. Чёрными калеками ветхие развалины стояли рядами, создавая из своих гнилых тел кладбище. — Ты не боишься здесь ходить? — спросила Лена. — Ты ужасно трусливая и ещё больше глупая. Сказал же, я ничего не боюсь. Здесь нет лишнего, тихо и спокойно. — Просто я подумала про того беглого зека, вдруг он здесь прячется. — Уже четвертый день про него из каждого утюга слышно. Не думаю, что он стал бы здесь прятаться. — Мама вечером даже отпускать не хотела из-за него. Пришлось взять с собой оружие, — Лена сняла варежку и показала маленький циркуль. Рома закатился от смеха. — Ты его собиралась иглой тыкать?! Жестоко и оригинально! На твоём фоне я просто примитивный дурак! Не страшась холода, Истомин расстегнул молнию и вытащил из-за пазухи два охотничьих ножа. Лена не поверила, что они настоящие и даже коснулась тонкими пальчиками лезвия и сразу же отпрянула. — Всё для твоего спокойствия, — чистосердечно уверил он. Тонкая девичья рука и холодная сталь ножа заворожили юношу. — Тебе бы пошло оружие, была бы прекрасной убийцей. — Что ты говоришь такое! Убери их немедленно! — Трусиха! — Неправда! — Тогда пошли в заброшку? — Пошли!.. Что? — Всё! — Роминым голосом изнутри вещал Плут. — Пошли, в игры играть будем! Чтобы не сказать ещё чего-нибудь лишнего и не навязать лишние обязательства, Лена замолчала. Она спрятала руки в карманы и всю дорогу глядела на сугробы. Ветер гладил снежные верхушки, поднимал и таскал белую пыль по земле. Как приведения летали снежинки и не могли найти покой, их всё время кидало из стороны в сторону. — Ты грустишь — я грущу, ты молчишь — и я молчу, — едва слышно пропел Рома, сочинив строчки и мелодию на ходу. — Ты стена, я стена, мы идём, взявшись за руки вникуда, — мягко продолжила Лена. Не сговариваясь, и она, и Рома вытащили руки и взяли друг друга. Сцепились не пальцы, нет. Истоминская душа, вся, какая есть: рваная и гнилая, пылкая и трепетная, вся до последней ниточки упала в тёплые женские объятия. Дрогнули каменные стены, с потолка посыпалась паутина, труха и гранитная крошка. Замок Омута наполнился гулом и свистом снарядов. — Держите оборону! — кричал Эгоизм, таща за собой тяжеленный костяной щит. Черти бежали к главным воротам. — Слабак! Щенок! Не смей ей поддаваться! — Громом сопровождался вой Гнева. Раскаты сокрушали и без того слабые своды. — Шипы к бою! — Отпускай её! — рыдая, крикнула Гордыня. — Отпускай! Она тебе лжёт! Хозяин ты, а не она! Голос утонул в рокоте и звоне: рухнула и разбилась хрустальная люстра. — Она его победит сейчас! — с ужасом в пустых глазницах пропищал Плут. — Не сегодня, — зло отмахнулся Расчёт и схватил Глума, Азарта и Плута. — Настал ваш черёд. Деритесь! Спасайте сердце! Троица, вооружённая хлыстом, арбалетом и пикой, выскочила к берегу и нырнула в тёмные воды Омута. Истомин почувствовал, будто в его груди что-то зашевелилось. Глум выпустил червей. Они ковырялись в тканях, ползали по венам и артериям, окольцовывали рёбра. Парень вздрогнул и выпустил руку. Наваждение прошло, свист и грохот в голове стих. Внутри воцарилась могильная тишина. — Шагай быстрее, а то мы до утра не дойдём, — поторопил свою спутницу Рома. — Я ничего не вижу, здесь темно так, и дороги нет почти. — Мне всё видно. — У меня плохое зрение, я уже минут семь за тобой иду следом, чтобы в сугроб не забрести. — Ну надо же, какая вера в меня! А если я тебя заведу не туда? — Я тебе доверяю. Глумливо он улыбнулся и понёс тело вперёд, след в след за ним шагала Чайка. Ветер вихрил снег, но белый пух отлетал и не касался Истомина. Будто Титаник он шёл на белый сугроб, не смея сворачивать. Без сомнений вошёл в его холодную плоть, прошёл шагов пять и обернулся, чтобы посмотреть, где же Лена. Она, растерянная, смущённая и такая жалкая стояла за ним в снегу. — Ты что, слепая?! — издевательски засмеялся Глум, голосом Ромы и толкнул девушку в сторону, чтобы обойти её и выйти на дорогу. — Смотреть надо, куда идёшь, и не верить никому! — Почему ты такой злой? — Какой есть. Тело без воли попёрлось вперёд, тяжёлыми ботинками толкая снег. Спутница поспевала за ним кое-как, почти бежала, легко ориентируясь в темноте без чьей-либо помощи. Серокаменная махина выросла будто из-под земли. Увидев её, Чайка замерла на месте. — Стой, — крикнула она, — ты хочешь прямо внутрь идти? — Нет, подземные хода рыть начну, по катакомбам полезем! — Плут бил девушку хлыстом колкостей без жалости. — Давай не пойдём. — Струсила? — Да, Рома. Пойдём домой. — Серьёзно?! — Взвился и возмутился уже настоящий Истомин. — А где же твои отговорки, где борьба, драма, трагедия? — На сегодня я тебя достаточно развлекла, — Лена пошла в сторону автомобильной дороги. — Ты специально вёл лесами, чтобы побыть со мной подольше, но сейчас мы пойдём коротким путём. Не найдя, что возразить, Рома пошёл с ней. Черти затаились и молчали до самой калитки. На всю улицу был один горящий фонарь, и светил он точно рядом с её домом. Когда идёшь в свету, темноты не видно. Но стоит в неё зайти, как ты начинаешь видеть всё. Но она тебя поглощает и скрываешь ты сам. Было тихо. Только вдали слышался какой-то грохот железа на дороге, эхо собаки и тихий гул ветра. Небо синело и кривилось. Искрился снег на фонарном свету. Серым пятном луна разбавлять синеву ночи. Воздух, встречая сопротивление, бил по глазами, и слезы наполняли веки. Чайка переминалась с ноги на ногу, теребила в руках варежку и часто облизывала губы. Не уходила и не прощалась. Ждала. — Ну, пока, — произнёс Рома и вытянул ладонь вперёд. Ленка вмиг повторила жест и едва коснулась его, как Истомин убрал руку в карман и пошёл. Его темный силуэт быстро скрыл искрящийся пух.