Mancante

      Осада Турина была неизбежной. За три года войны, за те три года, в которые Савойя воевала уже против Франции, с кем ещё совсем недавно ей был навязан союз, было потеряно почти всё. Савойские земли невозможно было защитить, они сами служили защитой — вернее, отсрочкой падения столицы. Вражеские войска буквально окружали страну, войско которой король Людовик разоружил — как раз незадолго до того, как герцог Виктор Амадей перешёл на сторону императора. И теперь потеряно всё. Суза, Кивассо, Виллафранка, Ивреа, Монмельян — старая савойская столица, предшественник Шамбери; даже Ницца. Ницца, Рафаэль, Пьемонту всё равно что брат… но жив ли он сам? Как король поступил с Пинероло в недавно прошедшей войне, так поступил он и с Ниццей — приказал стереть крепость с лица земли. Томмазо, воплощение Пинероло, ныне был мёртв.       А Рафаэль?       От тяжёлых мыслей отвлекала тяжёлая работа. Французы могли осадить город и легко его взять ещё прошлым летом, но не стали и ушли зимовать, тем самым позволив обитателям Турина и правительству изрядно подготовиться. Кончался февраль, французские войска всё не наступали. Но зима ведь не помешала им взять цитадель Ниццы! Теперь Туринская крепость была последней надеждой.       Из взятого города Рафаэль прислал коротенькое письмо, и сам Савойя, оставив Пьемонта помогать горожанам, умчался в Ниццу буквально в тот же день, когда прочёл его сообщение. Оба они, наверное, сто раз уже пожалели, что отпустили Рафу защищать собственные земли. Нет, это правильно. Это обязанность воплощения. Но сейчас даже пуля, пущенная в висок, казалась менее опасной, чем такой героизм.       Оставалось лишь надеяться на лучшее и готовиться к худшему. Чем Пьемонт и занимался — вместе с другими туринцами отстраивал под землёй туннели, один из вариантов защиты во время осады. Их постройку сделали постоянной: набрали три группы людей, которые сменяли друг друга каждые восемь часов, и таким образом работа не прекращалась ни днём, ни ночью. Сейчас Пьемонт со своими товарищами как раз возвращался на поверхность. Мужики болтали о чём-то своём, бытовом, кто-то вспоминал своих жён, детей и матерей, кто-то проклинал врагов и всю эту войну в целом, кто-то просто пытался поддержать остальных добрым словом. Им всем наверняка было страшно. Но сейчас им нужно было защитить свой дом, своих родных, своих близких. Своё государство, в конце концов.       Погружённый в периодически выдёргивающие из реальности мысли, Пьемонт не заметил, как отбился от своих и ушёл в сторону. Прохладный ветер после долгого физического труда не пугал, даже наоборот, помогал взбодриться и прийти в себя. Наступал вечер. Знакомая мужская фигура ждала неподалёку. Заметив юнца, эта фигура, оказавшаяся Савойей, сдвинулась с места и зашагала навстречу. Уже вернулся. Один.       Сразу же почувствовав неладное, Пьемонт подбежал к наставнику и застыл перед ним. Тот остановился в полуметре от своего нелюбимого подчинённого. Встревоженные голубые глаза последнего встретились взглядом с пустыми карими. Робель не отличался проницательностью, но здесь её и не надо было.       Савойя вернулся один.       — Похоронили его в его городе, — он заговорил без лишних объяснений. — Пусть останется у себя дома.       До боли хотелось, чтобы Савойя как обычно мерзко рассмеялся и заявил, что это всего лишь шутка. Глупая, жестокая и бесчеловечная шутка. Но реальность более бесчеловечна, чем даже этот засранец. Пьемонт медленно опустил взгляд, пытаясь осознать, что произошло. Они… не успели?       — Он уже был мёртв, когда я его нашёл, — продолжил тот. — Погиб под руинами.       Так сухо, как будто сам не верил в то, что он говорил. Ницца была не готова к осаде. Но в голоде, без пороха и достаточного количества людей, чтобы оборонять город, она продержалась почти год. Столько же они и не виделись с её воплощением. Руки невольно дрожали, и Пьемонт неосознанно обнял себя за плечи. Томмазо, теперь Рафаэль, а следом… следом придёт конец и этим двоим. Не будет больше никакой Савойи на карте. Будет Франция. Только Франция.       Робель не мог подобрать слова, чтобы хоть что-то ответить. «Я сожалею»? «Нам придётся смириться»? «Хотел бы я с ним попрощаться»? Какая глупость. Нет, всё это правда, но… Ни одно слово, придуманное людьми, не казалось достаточным, исчерпывающим. Придуманное людьми… Они не люди. Они воплощения. Для людей нормально умирать, на то они и названы «смертными». Но для воплощений страны… Нет. Не нормально. Не нормально! Им ведь дано Богом бессмертие, разве нет?! Почему тогда они могут умереть, могут по-собачьему сдохнуть в собственном разрушенном городе по воле какого-то ублюдка, взявшего себе в качестве имени «Солнце»?!       Пальцы сжимали плечи, впиваясь ногтями в кожу сквозь ткань одежды, но это едва ли приносило боль. Из горла вырвался сдавленный крик, но это боль не снимало. Савойя шагнул вперёд и оказался прямо перед Пьемонтом — тот уткнулся лбом в грудь наставнику, едва почувствовал его рядом. Громкое, частое и прерывистое дыхание сложно было скрыть, но Робель не мог заплакать — лишь отрешённо глядел в пространство у себя под ногами, по факту не видя ничего перед собой. Тяжёлая рука Савойи легла на его плечо.       — Если мы не спасём хоть что-то от этой страны, — произнёс он почти шёпотом, — то смерть Рафаэля не будет значить ровным счётом ничего.       Нет, это было не отчаяние. Из его голоса — как и из этой сжавшей плечо руки — сочилось желание убивать.