present

[human!au, действие происходит на каком-нибудь курорте, не имеет особого значения; огромный такой ooc] Они пересекаются на каком-то никчемном концерте, на одном из тех, про которые и вспоминать на старости лет стыдно; волосы в сахарной вате здорово блестят на солнце, и виновница всего прыскает, сбрасывая остатки лакомства на вытопченную землю, задевает собственные кроссовки за пару тысяч баксов и начинает хохотать в голос, весело глядя на свою случайную жертву, а когда та приоткрывает рот, мгновенно затыкает поцелуем, руками обхватив шею. — Тише! — и ее голос западает куда-то под ребра. — Ты же не хочешь привлечь чужое внимание? — Не хочу, — отрешенно качает головой, пальцами касаясь губ; они пачкаются в чем-то липком, цвета перезрелой вишни, да и пахнут довольно противно, — ты за этим меня поцеловала? — Я тебя не целовала! — улыбается как-то по-особенному, чуточку эфемерно и сияет подобно солнцу; ей чертовски хочется прикоснуться к ее губам еще раз, слизать этот блеск, зарыться пальцами в неровно обстриженные волосы, выцветшие на солнце рваными прядями. — Ты здесь одна? — Да, меня зовут… Она целует второй раз с гораздо большей страстью, руками лезет под футболку, прижимает к себе, дразнит и языком, и пальцами; у нее голова кругом, и приходится отвечать с такой же страстью, вцепившись в льняной топ, чтобы не упасть, и ей абсолютно плевать, что на них, кажется, смотрит с неодобрением половина фестиваля. — Никаких имен, ладно? Зови меня Волчицей, а ты будешь… — Охотницей. — Охотницей? Хорошо, мне нравится, — и целует в третий, так отчаянно, будто пытается ею напиться.

Запах цветов мне сердце порвал Слышало небо, а я тебя звал Мокрые кеды, по лужам шаги Лето как память, его береги

С тех пор в жизни Охотницы много чего изменилось; у Волчицы была раздражающая привычка залезать в окно отеля и вытаскивать на улицу по малейшему поводу: 'конкурс мокрых маек?' — чтобы позже кататься на водных мотоциклах, разглядывая звезды и целуясь без перерывов; 'там какой-то известный цирк приехал, а ты все еще должна мне сахарную вату!' — два часа простоять в очереди под палящим солнцем и в ужасный зной, а потом развернуться за три человека до кассы, убежать в дешевый кинотеатр для просмотра черно-белых немых фильмов; 'я хочу в аквапарк, да, за полтора часа до закрытия' — и громко ругаться на билетера, что отказался пропустить их, а потом лезть по резным фигурам, чтобы оказаться внутри и носиться с веселыми визгами от охранников. У Волчицы зубы сводит, когда она смотрит на свою Охотницу, а та не смотрит в ответ, лишь горячие пальцы на пояснице, отбивающие четкий бит, показывают, что они — все еще вместе, что у них впереди — ночи, полные лунного бледного света, что так красиво разольется на простынях и отразится в зрачках; Охотница учится быстро, так, что скоро сама начнет проводить уроки обольщения: касается пальцами худощавых бедер, шепчет так интимно, что у Волчицы все внутри замерзает, а потом целует куда-то за ухо, спускается все ниже, останавливаясь на животе, маняще ведет языком вокруг пупка и замирает, никогда не переходя никем не выставленную грань. И Волчица готова волком выть.

Милая, нежная, добрая ты Машешь рукой и сжигаешь мосты Я с головою поникшей иду Но все же надеюсь на что-то и жду

Путевка у Охотницы заканчивается на пару дней раньше, и она закрывает окно на защелку, просит консьержа к себе никого не пускать; долго стоит под ледяными струями, рассматривая себя в зеркале, пытается разглядеть в себе хоть что-то прежнее, но не может, цепляется взглядом за выступающие кости (она любит целовать их), за слишком маленькую грудь (в самый первый она долго не могла отвести взгляда, чем заставила покраснеть уродливыми пятнами, а потом улыбнулась, требуя рядом с ней никогда больше не носить лифчики), за родинки на белоснежной коже (она пыталась их зарисовать в огромный блокнот, а потом стала фотографировать, печатая десятками, разбрасывая по обоим номерам и оставляя в самых непредсказуемых местах). Охотница слышит стук и вылетает из душа на всей доступной скорости; Волчица, сгорбившись, сидит на подоконнике и стучит в стекло разбитой костяшкой, пыталась, видимо, выбить, но не получилось, и стала как щенок проситься внутрь, ничего не понимающая, едва ли не брошенная. — Глупая ты моя, глупая! — она распахивает окно, ловя ее под локти, тащит на себя, не обращая внимания на упавшее полотенце; ее руки слишком слабые, чтобы удержать чужой вес, и колени подкашиваются, — ты же можешь истечь кровью! — Останься со мной сегодня, — и рвется вперед, губами к губам, языком к языку; пальцы бегают по обнаженному телу, посылают громовые разряды ко всем органам. Они не могут успокоиться, тонут друг в друге, пытаются найти спасательные круги; Волчица срывается первой, вылизывает ключицы, пока пальцы медленно движутся вниз, не останавливаются ни на секунду и, наконец, находят то, что так давно искали, Охотница замирает, когда чувствует, дышит прерывисто и резко наклоняется назад, приняв более устойчивое положение; тело дрожит, поцелуи не прекращаются, а выбранный темп все ускоряется, и она едва ли не плачет, зная, что это — конец. — Меня зовут Эллисон, — шепчет обескровленными, искусанными губами, взрываясь изнутри; она глядит злобно, наблюдая за заливающей пол водой, в которой отражается обратный билет, и чувствует, как их сказка рвется по швам. — Я — Малия, — пальцы выскальзывают, бьются о ровную поверхность, кровь стекает аккуратной лужицей, завораживает; она сцеловывает багряные разводы, зализывает ранку и обнимает обнаженными ногами, прижимая голову к груди, она кажется такой далекой в этот момент.

Электрические провода Разорвут фонари светом Я запомню тебя навсегда И последнее наше лето

У нее острые колени и ослепительно белое платье, от которого Малия невольно щурится, но взгляда не отводит; Эллисон — чертовски красива и настолько счастливая, что Малии даже почти не обидно. Эллисон улыбается какому-то парню, а затем целует его, весело хохоча, когда он хватает ее и забрасывает к себе на плечо; Эллисон — яркая, солнечная, безупречная, и не ей быть путеводным светом в судьбе Малии. Волчица бредет прочь, подстреленная Охотницей в самое сердце.