Schismogenesis

кто-то очень счастлив радость не тая хорошо хоть кто-то плохо что не я «Испытываете ли вы временами необъяснимый страх перед будущим? Вопрос шестьдесят первый теста „Познай себя“. В тестах, как нам сообщили, нет незначительных вопросов. Каждый добавляет важные штрихи к психологическому портрету тестируемого. В нашем случае они могли бы обойтись одним этим пунктом». Алиса захлопывает книгу, откидывает её в сторону и смеётся неловко. «Сука, грёбанная ирония, здравствуй». Глубоко вдыхает. Выдыхает. «Испытываете ли вы страх?» То, что временами накатывает на неё, вообще-то, и не страх даже. Что-то липкое, тяжёлое и грязное, что-то, что поселилось в груди и ворочается там, царапает изнутри, жжётся. Что-то, что на каждое «А что будет дальше?» начинает еле слышно, приторно-нежно нашёптывать: Останешься одна. А в институте сложно. В институте совсем по-другому. Вылетишь. Со своей ленью — вылетишь. А потом что? Уборщицей пойдёшь работать? На шее у родителей сидеть будешь? Саша оценит. Саша, который сейчас и учится, и впахивает как проклятый, Саша, который ни разу за три года у родителей денег не попросил, о, он оценит. А они ведь хотели второго мальчика… «Стоп, — говорит себе Алиса, — хватит». Встаёт с кровати и идёт по комнате. Останавливается у комода со статуэтками-безделушками и прочим девичьим хламом. Со старой фотографии на неё смотрит пятилетняя девочка в нежно-голубом платье и в больших белых бусах, которые ей подарила бабушка. Она улыбается очень открыто и приветливо, потому что чувствует себя счастливой, ведь у нее есть большой красивый бант, скоро она поедет репетировать свою любимую песню про стекляшки в театральную студию садика, а еще с утра папа пообещал ей, что они непременно заведут кота. Саша сказал, что приличный кот обязательно должен быть рыжим. А ещё должен зваться Пиратом. Девочке, в общем-то, всё равно, как будут звать кота, главное, чтобы он был добрым и не царапался, иначе его будет сложно любить, а не любить кого-то девочка не любит. Еще она совсем скоро пойдет прокалывать уши, это, наверное, немного больно, но, думая о красивых сережках, девочка совсем забывает о страхе. Она стоит на кухне, из окна которой открывается вид на чудесную детскую площадку, ей нравится там гулять, хотя иногда туда и приходят мальчишки из соседнего двора. Они любят кричать и ссориться, а ещё не любят маленьких девочек, за то, что они медленные и неуклюжие. Но это не страшно. Если приглядеться, слева вдали виднеется коричневое здание, в котором живут призраки, как в сериале «Зачарованные», ей так сказал мальчик на улице, и она, конечно же, поверила, ведь ему незачем врать. С другой стороны здания с призраками — магазин, где стоят автоматы с игрушками. Там есть большой белый волк с красивыми чёрными глазами и доброй улыбкой. Саша обещал ей обязательно его достать. Девочке очень хочется этого волка, но мама говорит, что автоматы — это пустая трата денег. Совсем скоро наступит вечер и можно будет пойти покормить кошек около подъезда. При мысли, что им холодно и одиноко там одним, девочке становится очень грустно, но она уже придумала, как стащить для них колбасы, которая непременно их порадует… главное, не пролить на куртку молоко, как в прошлый раз, а то мама снова будет ругать и расстраиваться. Ещё скоро с работы должен вернуться папа, а из школы Саша. Девочка очень их ждёт. Алиса хорошо помнит своё детство. Иногда даже до абсолютно нелепых, ненужных мелких подробностей, но, несмотря на это, Алису не покидает ощущение, что это происходило не с ней, что это была совсем не она. И вот она снова смотрит на улыбчивую девочку, которая смотрит на неё в ответ с фотографии. Тот факт, что Алиса когда-то была ею, что эта девочка когда-нибудь станет Алисой… Он отчего-то слишком неправдоподобен. Алиса отводит глаза. Оглядывает ещё раз комнату, будто пытается ухватиться за что-то взглядом, и выходит в кухню ставить чайник. На кухне отец с газетой — спрашивает, что случилось. — Ничего. Кажется, у меня температура. Он встаёт, прикладывает тёплую, шершавую от мозолей ладонь к Алисиному лбу. — Я не чувствую. Но ты поставь градусник. Где таблетки лежат, помнишь? — Помню. Она забирает чашку с чаем и идёт ставить градусник. Что-то её знобит. Родители её любят. Она это прекрасно видит. Никаких причин сомневаться в их любви нет. Просто иногда вдруг что-то накатывает. За окном снова мокрый слякотный снег. Алиса невольно морщится, глядя в окно. Тёплая зима вообще самое мерзкое, что можно себе вообразить. Всматриваясь в сумеречный двор за окном, она ловит взглядом своё отражение в стекле. У отражения на редкость испуганное лицо, под чёрными тенями еле можно различить глаза. — Трусиха, — шёпотом говорит она отражению. — Распустила сопли. Не дрейфь, как-нибудь разберёмся. Отражение молчит и поджимает губы. Алиса видит упрямого ребёнка, а должна — если не взрослую, то взрослеющую девушку. Она сжимает зубы. Хоть вообще в зеркало не смотрись. А Саша всегда знает, что делать. Скрипит зубами, разворачивается, снова забираясь на кровать, вставляет в уши наушники. Взгляд падает на раскрытые страницы брошенной книги. «Музыка — прекрасный способ стирания мыслей, плохих и не очень, самый лучший и самый давний». *** По дороге сна, мимо мира людей. Что нам до Адама и Евы, Что нам до того, как живёт земля? — Так нормально? — спрашивает Саша, балансируя на самом краю высокого табурета. — Левую подними чуть-чуть повыше, — отзывается Алиса, поворачиваясь к нему и застывая с ёлочным шариком в одной и лошадкой из папье-маше в другой руках. — Так? — придерживает рукой и подаётся в сторону, чтобы лучше было видно. Саша приехал двадцать шестого, всего на пару дней — тридцатого уезжает обратно — худой, уставший и радостный. Вместе с худой, уставшей и радостной Алисой, встречающей его на вокзале, они смотрелись едва не близнецами. — Я сказала поднять повыше, а не сделать одного уровня с правой. Табурет опасно накреняется вперёд, и Саша поспешно отставляет ногу назад. — А так? — Ещё немного выше, — слышится за спиной. Парень, со скотчем в зубах, коротко рычит и тянется выше. Табурет кокетливо кренится вперёд. Сразу после радостных братских объятий и бесполезной болтовни — «о, кажется, ты подросла на целых… а, нет, это просто каблуки. Не дуйся. Мне нравится пальто. Тебе очень идёт красный. Перчатки? Ты посмотри, какой я горячий парень, мне не нужны перчатки» — он даёт Алисе руку, и всю дорогу до дома та её не отпускает. «Погощу у вас немного, а потом поеду к Вадику. Буду справлять новый год в поезде, — улыбается Саша, пока они идут по Привокзальной площади. — Уверен, будет дико интересно». И, конечно, он привозит подарки. Мамуля души не чает в новом экземпляре для её гербария, папа не вылезает из симпатичного свитера, а Алиса, убирая на полку «Короля Лира» в оригинале и четыре тома «Скотта Пилигрима против всех» клятвенно обещает таскать ему завтраки в постель все эти четыре дня. — Вешай ровнее. — Так, щас сама вешать будешь, ясно? — грозно буркает Саша, цепляя скотчем гирлянду к стене. — Сойдёт? — Ну-у, могло бы быть, конечно...— грозный взгляд. — Сойдёт. — Вот и здорово. Он легко спрыгивает на пол, потягивается, проходя пару шагов на мысках, взлохмачивая светлые волосы. Включает гирлянду и выключает большой свет, остаётся только настольная лампа и медленно мигающие сине-жёлтые огоньки. Он недолго любуется ими, слегка сощурившись — семейная черта, — и подходит к наряжающей ёлку Алисе. — Чего-то уныло сидим. Может, музыку включить? — Включай, — пожимает она плечами. — Только чего-нибудь в тему. — Будь-сделано, — кивает парень и шагает к столу. Стоя быстро щёлкает мышкой, бегло пробегается по плей-листу, натыкается на знакомое название и включает песню. Комнату наполняет звучание последнего альбома «Мельницы», и действительно становится уютнее. Саша поворачивается лицом к ёлке, облокачиваясь о стол, и какое-то время наблюдает за Алисой, чуть склонив голову на бок. Она сидит на полу, поджав под себя ноги, и то и дело наклоняется к коробке с игрушками. Вешает, отползает чуть подальше, чтобы видеть всю картину, задумывается и перевешивает снова, составляя из игрушек маленький новогодний рассказ — семейная традиция. — Ну подожди, куда ты зайцев-то вешаешь? — возмущается он через какое-то время. — В них же охотник должен стрелять, так и вешай к нему. — Фигушки, — отвечает Алиса. — Никакой заячьей крови на ёлке, пока я жива. — Но мы ж всегда так делали, — возражает Саша. — Ага, и я каждый раз из-за этих зайцев ревела, — фыркает она и становится похожей на взъерошенную птицу. — Помню. Но мы же решили, что они оживают, как заяц из той считалочки. — Ага, оживают. Посмотрела бы я на тебя, оживающего после пулевого ранения. Не хочу портить себе праздник дурацкими детскими воспоминаниями, — отрезает она, и Саша не спорит. Саша продолжает смотреть. Волосы у неё вроде и собраны — сначала в косичку, потом в пучок, — но, как всегда, не слушаются, ёжиком торчат в разные стороны, лезут в глаза — семейная головная боль. Он следит за тем, как она в сотый раз раздражённо убирает выбившуюся прядь за ухо и машинально взъерошивает свои жёсткие вихры. — Иди сюда, — зовёт Алиса. — Как думаешь, паровоз куда лучше? Саша показывает. — А снеговика? К домику или к Деду Морозу? — К домику. Хватит с Деда Мороза и снегурочки. — Ну, — она поправляет мишуру (сугробы снега) под ёлкой и отодвигается подальше, облокачиваясь на Сашины ноги. — Тогда всё. Как тебе? — Как в детстве и чуть-чуть лучше, — отзывается он, и Алиса довольно хмыкает. В их узком кругу из двоих человек это «как в детстве» считается лучшим из комплиментов. Минут через десять Алиса находит по телевизору какой-то советский фильм и усаживается на диван рядом с читающим братом — переплетать волосы. Саша, замечая это, хищно щурится. — Дай я? Она смотрит на него с лёгким удивлением — сколько лет уже такого не творили, но кивает, конечно. — Давай, — цапает его книжку, поворачивается так, чтобы ему было удобно, и подаёт расчёску. Он придвигается поближе, откладывает расчёску в сторону и тащит с волос резинку. Осторожно распускает косичку, пальцами перебирает волнистые волосы — блестящие и мягкие. Намного мягче, чем у него. Саша хмыкает — маленькие безобидные фетиши, — и тут же поправляет себя — пристрастия. Легко массирует затылок — Алиса довольно урчит — и берётся за расчёску. Как всегда начинает с кончиков, которые — чёрт побери, когда он успел это пропустить? — уже лежат на диване добрыми семью сантиметрами, постепенно поднимается выше. Люди в телевизоре говорят что-то о розовых конях и физике, и Саша — отстранённо — узнаёт фильм. Отец, кажется, его очень любит. Он в последний раз проходится расчёской по волосам и откладывает её совсем. Привстаёт на колени — диван негромко скрипит пружинами под его весом, — собирает волосы на макушке, делит их на три пряди и начинает плести косичку. Насвистывает что-то машинально. — Калле Блумквист? — фыркает вдруг Алиса. — Забавные имена у шведов. — То есть, фашизм, пытки, насилие и инцест тебя не смущают? — интересуется Саша, цепляя резинку обратно и цапая книгу у неё из рук. Алиса поворачивается к нему, перекидывает косичку через плечо, отвечает: — Ну, фашизм, пытки и инцест — это дело привычное, а вот… — и осознаёт, что ляпнула. Саша молча давится смехом. Она заливается румянцем, тихо смеётся и закрывает лицо ладонями. — Я не то хотела сказать. Он смотрит на неё и думает, что она у него необыкновенно прекрасная. И ещё, что он чертовски соскучился по этим посиделкам, по дурацким разговорам об очередных глупостях, по родному голосу, по этим морщинкам у глаз, по этим улыбкам, которые, чтобы они были настоящими, приходится вырывать с боем… По ней. Очень соскучился. Минут через двадцать возвращаются родители. Папа садится досматривать своего «Розового коня», мама беседует с сыном из кресла. Алиса грустнеет, забивается в угол дивана и прячется за телефоном. Саша отвечает в своей извечной холодной манере, так, что кажется, будто они не в старенькой хрущёвке живут, а в графском поместье как минимум. Алиса выдерживает минут тридцать, не больше — уходит в кухню за чаем и не возвращается. Саша выжидает ещё с десять минут и, отговариваясь тем, что хочет сегодня лечь спать пораньше, сбегает вслед за ней. В комнате темно. Горит только коротенькая гирлянда над Алисиной кроватью и настольная лампа. Она читает, кажется, привезённого им «Короля Лира» — на переносице пролегла серьёзная, сосредоточенная морщинка. Он присаживается на пол у её кровати и, подняв глаза, долго смотрит на сестру. — Жалко, что мы не близнецы, — говорит Саша таинственным шёпотом. — Я бы, может, мог читать твои мысли. Она переводит на него чуть удивлённый взгляд и улыбается. — Ты и так слишком хорошо меня чувствуешь. А о мыслях я и рассказать могу. — Расскажи, — просит он. Алиса долго молчит и упрямо поджимает губы — не скажу. «Ну что с тобой такое, горе моё?» — думает Саша и грустно улыбается. — Я думаю, что нам нужна музыка, м? — говорит она, наконец, и Саша кивает — конечно. Его гитара лежит на шкафу, и он вспоминает, как давно не играл, только когда берёт её в руки. Он устраивается у себя на кровати, Алиса переползает к нему. Пальцы неспешно перебирают струны, он недолго раздумывает, что сыграть, потом переводит взгляд на внимательно следящую за ним сестру и начинает петь: — Нас книги обманут, а люди не вспомнят, Последняя битва сорвет голоса. Алиса коротко улыбается и подхватывает. — Стараться не стану, ничем не наполнит Пустая молитва пустые глаза. Они эту песню откопали, когда Алисе было лет двенадцать. И заболели. И ею, и Канцлером. — А ты уходи, и чем дальше, тем лучше, Нет права тебе оглянуться назад. И ты не следи, как, цепляясь за тучи, Дорогой небес поднимается ад. Алиса жмурится от удовольствия и запрокидывает вверх голову. Как же давно они вместе не пели. — Нас Дьявол покинет, и Бог отвернется, Сломается хрупко бессильная сталь, И Время застынет, и кто-то вернется Затем, чтоб найти на пороге Грааль. Саша смотрит на неё, думает уже в который чёртов раз, что она совершенно чудесная. Не в смысле «маленькой забавной и милой сестрёнки», а в смысле человека, за которого он готов что в пропасть, что в ад. И отдать её кому-то, такую прекрасную, такую… его, это же просто невозможно. Никто её не знает так, как он, никто её так не чувствует. Ему кажется, что когда кто-то на неё позарится, он просто вцепится в неё зубами и будет держать до тех пор, пока этот кто-нибудь не додумается его пристрелить. Это абсолютно ненормально, но, признаться честно, ему плевать, и менять что-то он не собирается. -… Фальшивая ценность пустых откровений Для всех очевидна и этим смешна. Не видно лица неизбежности жуткой, Где пламя ревет и бессильна вода; Душа в небеса улетает голубкой — Она не умрет. Не умрет никогда. *** Алекс отряхивает руки от мела и поворачивается лицом к классу. — Кто дежурный? Орлов с Синициной после секундной заминки поднимают руки. — Воду поменять, тряпки помыть. На всё пять минут. Живо. Синицина, выходя, даже не смотрит на него, а когда возвращается с тряпками, выглядит так, будто вообще не с ними. Жаль, он уже как-то привык к её недовольным взглядам исподлобья. Ал оглядывает свой любимый — ну да, непрофессионально, и что? — класс. — Значит так, сегодня проводим самостоятельную. Перед вами пронумерованные пробирки с… эм… веществами. Что это за вещества сами мне и скажете, исходя из конечного результата опыта. А теперь все надели перчатки и внимательно смотрим на меня. Значит так, щас максимально сосредоточились. Все смотрели «Breaking Bad»? Замечательно. Представляем, что мы варим мет. Господи, стоит он, весь такой серьёзный в костюме и весёлых жёлтых перчатках, перед тридцатью детьми и втирает им какую-то дичь. Всегда об этом мечтал. — Значит, повторяем за мной. Берём пробирку с номером один. Не руками берём, Тарарыкин, щипцами берём. И наливаем немного в химический стаканчик. Немного, Тарарыкин, это как у меня, а не треть пробирки. Теперь берём порошок, который… Тарарыкин, созвездие манёвров и мазурки, ты куда руками лезешь, мать твою? Ложкой. Ложкой! Так, Миронова, отбери у него пробирки. Всё, Тарарыкин, допроводился, теперь будешь наблюдателем. А теперь все собрались, включили мозг и сыпем ложку порошка без горки. Хорошо, теперь добавляем совсем чуть-чуть жидкости под номером три… Он отвлекается всего на секунду, отмеряя правильное количество йодида калия. Зря. Когда у тебя в кабинете тридцать любознательных подростков за ними нужно следить, не отрываясь. Иначе можно поплатиться за невнимательность. — Твою ж ма-ать! — Тарарыкин, дурость передаётся с фамилией, да? Поднимает голову и видит, что ни черта это не Тарарыкин. Это Синицина. Сидит с полупустой колбой в руках, а по подносу расползается, злобно шипя, красивая белоснежная пена. Вот бестолочь. Ал хватает тряпки, подбегает к парте, спешно вытирает продукт реакции. Оглядывает этих разгильдяев на предмет повреждений. Вроде, целы. — Надеюсь, теперь всем понятно, что на химии очень важно слушать, что вам говорит учитель? Мельком оглядывает класс и снова возвращается к виноватой парочке. О, Ал бы многое отдал, чтобы ещё раз увидеть эти потрясающие выражения на лицах. Видели когда-нибудь сконфуженную гору? Орлов весьма живописно её изобразил. У Синициной такой виноватый вид, что Алекс невольно умиляется, но вовремя берёт себя в руки. Строго смотрит исподлобья. — Значит так, милостиво даю тебе шанс — скажешь мне название того, что ты только что смешивала, и я не поставлю тебе два. Ответ? Синицина поводит головой, отворачиваясь — глаза на мокром месте. Вдыхает глубоко, выдыхает. — Перекись — точно, ещё йодид калия, я думаю. А вот это вообще на какой-нибудь «пемолюкс» похоже, — то ли виновато, то ли обиженно бормочет, голос у неё чуть дрожит. Ал вздыхает и смотрит на неё с каким-то даже отеческим укором. — Ну допустим. Ладно уж, сегодня без двойки. Но что б не было больше такого, ясно? — поднимает взгляд на остальной класс. — Всех касается. Забирает поднос, ставит его в раковину. — Ну, кто расскажет мне, как проходит реакция? *** Не знаю, для кого, но вас я воскресил. По окончании урока Синицину окликают у самой двери. Она застывает и поворачивается к учительскому столу на пятках, смущённо улыбается и смотрит в сторону. Надеется, что будут ругать. Оказывается, зря. — Поможешь мне тут прибраться? Как будто у Алисы выбор есть, ага. Она кивает. — Вытирай доску. Я пока приборы вымою. Она, сдерживая усталый вздох, берёт тряпку, стирает формулы, Алексей Михалыч где-то справа гремит химпосудой, молчит. Идиллия, как говорится. — У тебя всё в порядке? Алиса вздрагивает. Поворачивается к нему удивлённо. Натыкается на невинно-сочувствующий взгляд. В груди у неё поднимается странное чувство — возмущение, перемешанное с тянущей болью. Он, что же, считает, что она возьмёт и примется душу ему на стол выкладывать? Ха-ха. Смешно. — Всё в порядке. Алиса очень, очень надеется, что на этом он остановится, но… Конечно же нет, это же не какой-нибудь нормальный учитель который отстаёт тогда, когда его об этом просят, это же загадочный химик. — Уверена? Ты что-то сама не своя сегодня. Ах да, он-то ведь наверняка знает, какой она бывает обычно. — В смысле, не пытаюсь язвить, не болтаю на уроках… — И даже отвечаешь на вопросы, — добавляет он с тихим хмыканьем. — Да, я именно об этом. Алиса кладёт тряпку на место, поворачивается на каблуках. — Со мной всё в порядке. А вот с Сашкой — нет. Но она не собирается думать об этом ещё больше. Алексей Михалыч смотрит на неё своим фирменным я-знаю-всё-что-ты-хочешь-от-меня-скрыть взглядом и пожимает плечами. — Ладно. Кивает на гору посуды. — Ты расставляешь пробирки, я — стаканчики. В лаборантской темнее, чем надо бы, пыльно и пахнет сигаретным дымом. «Он что, прямо в школе курит?» — удивляется про себя Алиса, но тут же забывает об этом. Потому что на заваленном бумагами столе она видит знакомую обложку. Алиса приглядывается и еле сдерживает возмущённый возглас — только выдыхает упрямо — и хватает тетрадь со стола. — Это моя тетрадь, — она поднимает её вверх, как доказательство преступления. Алексей Михалыч прищуривается и согласно кивает. — Действительно, твоя, — на лице — ни тени раскаяния. Алиса сердито хмурит брови. — И она не по химии. Мужчина то ли удивлённо, то ли иронично изгибает брови. — А по стихосложению, — кивает он. — Какая наблюдательность. — Да где вы вообще её взяли? — Алиса с громким хлопком кидает тетрадь обратно на стол. Ситуация её одновременно злит и смущает.  — Нашёл в шкафу, в учительской, — Алексей Михалыч настолько спокоен и невозмутим, что Алисе натурально хочется зарядить ему по морде. Она сжимает кулаки и отводит взгляд. — Охренеть просто, — бормочет уязвлённо. — Ну ладно, Синицина, хочешь, я извинюсь? — примирительно начинает мужчина, делая к ней шаг. Алиса поднимает на него удивлённо-возмущённый взгляд. Он серьёзно, что ли? — Да идите вы к чёрту, — как-то неуверенно возмущается она. — Обязательно, — кивает Алексей Михалыч. — Как только мы приборы расставим. Алиса качает головой, сжимает зубы и приступает к работе. — Знаешь, предположить, что ты поссорилась с парнем, было бы слишком банально, — через какое-то время снова начинает Алексей Михалыч. — К тому же, ты не из тех, кто стал бы так переживать по этому поводу. Алиса, поражённая, застывает с колбой в руке. Он всего в десятке сантиметров от неё, и если она сейчас чем-нибудь его стукнет… — Ты говоришь, что с тобой всё хорошо и, судя по всему, не врёшь. Значит, что-то случилось с кем-то из родных и близких. Друзья отпадают, потому что с Орловым всё в порядке, а больше друзей я у тебя не заметил. Это он ей так за сорванный опыт мстит? Если да, то, господи, ну почему нельзя просто накричать и выставить её за дверь? — Значит, это кто-то из родственников. Скорее всего, он далеко, и у тебя нет возможности быть с ним рядом. Если он не прекратит играть с ней в кошки-мышки, то она… Да, собственно, кого Алиса обманывает? Ничего она не сделает. Он же учитель. — Не мать и не отец — они никуда не уезжали. Сестра, может быть? Она ставит на место последнюю колбочку и смотрит на его довольную морду. Закатывает глаза. Интересно, Алису больше раздражает то, что он никак не замолчит, или то, что он прав? — Вы хоть представляете, насколько сейчас нетактичны, вообще? Он убирает свой последний стаканчик и отряхивает руки. — Так я прав? Алиса вздыхает. — Брат. Старший. Учится в Москве. Недавно заболел ветрянкой, теперь у него осложнения. Берёт со стола свою тетрадь, медленно выходит из лаборантской, тянется за рюкзаком. — Мы закончили? Он смотрит на неё и ухмыляется уголком рта. И, чёрт, он всё ещё её раздражает, честное пионерское. Но как же Алисе, оказывается, нужно было это высказать. Просто сказать кому-то. Он долго смотрит на неё, нахмурившись, задумавшись: отпускать — не отпускать. Наконец, прикрывает глаза, отворачивается. — Закончили. Можешь идти. Выходя, Алиса думает, что он, всё-таки, чертовски странный, однако у них, определённо, прогресс в отношениях — в этот раз она даже прощается.