Schismogenesis

вот я — учебник в смешной обложке, ходячий сгусток ненужных мыслей, теперь я знаю, как мало можно, как много нужно. во мне нет смысла* Теперь Алиса все больше стала понимать выражение «серая масса». Иной раз, стоишь в метро, ждешь поезд, всматриваешься в лица людей и с грустью осознаешь, как некоторые похожи друг на друга. Вот проходит мимо человек, и, кажется, что ты уже знаешь, что он ответит тебе на вопрос об увлечениях, жизни и планах. Смотришь на него и будто видишь, куда и откуда он может спешить, что его интересует, какую, скорее всего, он слушает музыку и как себя поведет, если спросить его о чем-то типа смысла жизни. И самое грустное в этом, что, сформировав представление о том или ином человеке, зачастую оказываешься прав. Все до такой абсурдности предсказуемо и неинтересно, заезжено и типично, что иногда, глядя на таких людей, действительно охватывает печаль. Некоторые настолько похожи друг на друга, что ты совершенно не можешь запомнить их лица. Они просто сливаются в образ определенного типажа и будто перестают существовать сами по себе. Они есть только в области этого сформированного типа. Тип, конечно, не один, их много, но это нисколько не радует. В начале лета, например, Алисе пришлось поработать в приемной комиссии школы, и там ей выпало сидеть рядом с двумя девушками. Они обе были такими доброжелательными, милыми ученицами, которым нравились платьица, мягкие зверушки и идея романтической свадьбы. Спустя несколько дней работы, как-то утром Алиса назвала одну из них именем другой. И ведь самое главное, что она была на 100% уверена, что называет имя правильно. И, вроде бы, на зрительную память никогда не жаловалась, а вот как вышло. Тогда она подумала, что, видимо, лица разными бывают… Хотя что уж там. Дело тут вовсе не в них. Просто есть копирки, похожие друг на друга, повторяющие буквально всё до заезженных стереотипных фраз и при этом совершенно не замечающие этого. А есть другие. Которые отличаются чем-то. Чем-то, исходящим изнутри, едва ли порой просвечивающим через взгляд, движения, жесты и мимику. Таких людей запоминаешь, даже если просто увидел мельком в метро. Они врезаются в твою память, потому что чем-то тебя цепляют. Как будто за такими людьми что-то стоит, как будто они не пустышки, ничего не представляющие из себя, а личности. И, самое главное в том, что это совсем не зависит от внешности человека. Они могут абсолютно не подходить под стандарты красоты, навязанные обществом, и чаще всего так и бывает, но при этом быть такими потрясающими и цепляющими, что достаточно нескольких минут нахождения рядом с ними, чтобы почувствовать это… Алиса полулежала на парте в кабинете истории. Яркий свет ламп безбожно слепил глаза. Вокруг массовкой болтались одноклассники. В классе было душно и скучно. Девушка оглядела разобравшихся по кучкам ребят. Девочки отчего-то кажутся утрированно женственными, накрахмаленными и элегантными. Энергично щебечут о чём-то. То ли о косметике, то ли об уроках, то ли о страшной мести соперницам — не разберёшь. С мальчиками проще. Почти все — шкафы под два метра, ходят — не могут места себе найти, а на лицах — шкодливые улыбочки. Общий вид — «пакостничать и носиться как в прошлом году, возраст, статус да завуч не позволяют, но страсть как хочется». Она утрирует, конечно, класс у неё, на самом деле, неплохой-дружный-весёлый. Иногда она всерьёз жалеет, что у неё нет здесь друзей. Да, большая часть класса неплохо к ней относится, и общение с ними стабильно держится на уровне поздороваться-дать списать-поработать в группе на уроке, но не больше. У большинства одноклассниц совершенно другие вкусы, их она даже слегка побаивается. А у тех немногих, с кем хотелось бы дружить, уже есть свои компании. А вливаться в новый круг людей Алиса ненавидит ещё больше, чем знакомиться — стоишь, слушаешь, киваешь и всеми фибрами чувствуешь, какая же ты здесь лишняя. Синицина, конечно, привыкла успокаивать себя тем, что у неё есть она сама, и никто ей не нужен, это было действительно здорово, но иногда хотелось просто поговорить со своим полом. Ну хоть о чем-нибудь. Алиса фыркнула и сморщила нос. Блажь всё это. Есть Сёма, есть родители. Где-то далеко, за пару тысяч километров, есть Сашка и этого вполне достаточно. Рядом вдруг возникла тёмная фигура Орлова с соком в руках. Алиса приподнялась и радостно протянула к нему руки. — Сё-о-омочка, даже не представляешь, как я рада тебя видеть. Мне тут без тебя дурные мысли в голову лезут. Парень уселся рядом и хмыкнул. — Какая голова, такие и мысли. А я тебе новости принёс. Говорят, пожарная тревога сегодня будет. Синицина подпёрла рукой подбородок. — Зимой? — Так там всё течёт и капает. Алиса закатила глаза. — И это, значит, повод нас морозить? Я ещё и юбку сегодня напялила, как дура. *** красоты открытки плоские — хлам, рассудительные взрослые — хлам** Есть такие чувства, для описания которых в русском языке не существует терминов, но при этом они есть в других языках мира. Сегодня Ал испытал что-то подобное. Он долго искал по иностранным словарям и нашёл только что-то приблизительно похожее. Retrouvailles. Французское слово, обозначающее радость при возвращении в какое-то место, например, на родину. Сегодня он испытал что-то вроде retrouvailles только с примесью печали, тепла, тоски и волнения. Выходные он, как обычно, просидел дома. Делать ничего не хотелось, поэтому именно этим он и занимался — книги, сериалы, музыка, бесцельные поиски информации в гугле. Так вышло, что он набрел на гугл карты и решил «погулять» там немного в режиме панорамы. Сначала он бродил по Москве, по тем местам, с которыми многое связано. Рассматривал улицы, дома и вспоминал о том, когда и с кем бывал в том или ином месте. А потом решил «походить» по другим городам. На майские праздники Аля уехала к дальним родственникам, и ему захотелось посмотреть, где она сейчас. Небольшой городок в Чувашской республике. Ал видел его впервые, но он почему-то показался ему каким-то очень родным и знакомым. Узкие улицы, маленькие магазины и граффити на домах. Он отчего-то напомнил Алексу о поселке, где жила его бабушка. О поселке, в котором он проводил каждое лето, когда была маленьким. О поселке, который он в свое время очень не любил, потому что считал, что там скучно: там не было никаких развлечений, не было ровесников, с которыми можно было бы поиграть, и даже не было телевизора. В этом поселке проходило почти все детство его мамы, ее сестёр и брата. В этом маленьком поселке они жили, ходили в школу, дружили с кем-то, чем-то заполняли свои будни, росли… И Ал решил найти этот самый дом бабушки на карте. И нашёл. Он был именно таким, каким Ал его помнил. Родители продали его после смерти бабушки, ему тогда было лет девять или десять. С тех пор он почти не изменился. Зелено-синий, с белыми узорами на окнах и небольшим палисадником, в котором на протяжении трех лет Ал тщетно пытался вырастить вишневое дерево. Маленький почтовый ящичек, который раньше всегда казался ему очень большим, все еще висел во дворе. Алекс помнил, как каждое утро приносил из дома небольшой раскладной стул и, встав на него, заглядывал в ящик, надеясь увидеть там какое-нибудь письмо, но никогда его не находил. Старая узенькая лавочка, сколоченная из двух колышков и доски, на которой любила сидеть бабушка и её соседка. Её, лавочку, наверное, сделал дедушка, жаль, Ал не застал его живым. Маленькая дощечка, проложенная через давно высохший и заросший ручеек, протекающий близ забора… Смешно, но раньше, подходя к дому, Ал считал своим долгом пройти именно по ней, представляя ее волшебным мостом. Большая белая береза, которую он помнил малюсеньким деревцем, и колонка, к которой он любил ходить набирать воду в небольшое ведерко из-под майонеза. Ал помнит, как гордо расхаживал с ним, считая себя совсем взрослым. Помнит, как пил ледяную воду из колонки, пока мама не видит, а потом искренне удивлялся при ней тому, что у него отчего-то красное горло и осипший голос. Помнит, как кормил всех соседских кошек и собак и давал им новые клички. Помнит, как каждый день рвал полевые цветы и ставил у окна на кухне. И как, уезжая, всегда оглядывался на синий забор и стоящую рядом с ним грустную бабушку. Помнит, что, несмотря на всю свою нелюбовь к этому месту, его всегда охватывала легкая печаль, когда они покидали его. Сейчас же, рассматривая этот высокий синий забор, Ал думал о том, как жаль, что нельзя заглянуть за него. Заглянуть и проверить, стоит ли там еще будка, в которой жил старый и добрый пес Боцман, который, по рассказам отца, как-то летом забежал к ним на двор и остался навсегда. Жаль, что нельзя снова побывать в холодном страшном погребе с пауками, где всегда приятно пахло сыростью и, спускаясь в который с лампой в руке, Ал чувствовал себя героем фильма. Посмотреть, живут ли еще около огорода ежики, за которыми он наблюдал по вечерам. Жаль, что нельзя походить вокруг яблонь, от которых всегда так приятно пахло, еще раз забраться на печку и сидеть там, в обнимку с книгой, наблюдая за тем, как мама с бабушкой лепят пирожки. Жаль, что ему больше нельзя вернуться туда хоть на минуточку и просто постоять. Посмотреть на все это, посмотреть на свою бабушку и на маленького наивного и чистого себя. Когда мама пришла домой, он показал ей эту панораму. Она долго молчала. А потом улыбнулась уголками губ и попросила поискать еще одно место. Село под городом Старый Оскол, где долгое время жила его бабушка и в которое они часто ездили с мамой, когда та была маленькой. Оно не было обозначено на карте, но Ал его нашёл. Село все еще было там, но домов осталось совсем мало. Дом бабушки снесли и о том, что он когда-то существовал, напоминал лишь столб, стоящий рядом с дорогой. Мама очертила пальцем место, заросшее травой, и показала, где находился тот дом, показала, где был сарай, в котором жила ее любимая корова, и где была небольшая песочница, в которой она девочкой закапывала секретки. Там его бабушка провела много времени, там она плакала и смеялась, там она подружилась с девочками, с которыми общалась долгие годы, там делала нелюбимые уроки, влюбилась в соседского мальчика, что жил в доме напротив, и там ждала его из армии, но, так и не дождавшись, вышла за другого. Там она праздновала свадьбу, там родила своего первого ребенка — дядю Ала. Там прошла вся ее молодость. Там, на кладбище, на окраине села она похоронена рядом с его дедушкой. И так вышло, что там до сих пор живет семья того соседского мальчика, который любил его бабушку несмотря ни на что до конца своей жизни… Алекс просыпается от того, что Баська прыгает ему на грудь и царапает когтями кожу через свитер. Он вздрагивает. Оглядывается. Осознаёт. Откладывает в сторону ноутбук, отдирает кошку от свитера, берёт её на руки и идёт на кухню — ставить чайник. За окном — влажная темень. И, глядя, как отражается в грязном стекле тёмно-жёлтый свет фонаря, Алекс думает о том, какими реальными иногда кажутся сны. И ещё о том, что на могилу к маме он действительно давно не ходил. *** и яркая вспышка тебя разбудит как раз перед тем, как тебя разбить. Нет, ну это просто безобразие. Стоит он, значит, у доски, рассказывает своему любимому десятому о генетической инженерии, воодушевлённо так рассказывает, тема-то интересная. Вон, даже Тарарыкин втянулся. Только добирается до особенностей воздействия биологического оружия на живые организмы, и звенит этот длинный звонок, пожарная тревога то бишь, о которой его — конечно — никто не предупредил. Он только в раж вошёл, а они… Ну разве ж так можно? Расстроенный весь, он поворачивается к ребятам. — Ладно, — говорит. — Все встаём, ничего с собой не берём и через главный вход выходим на школьный двор. Сенцов первый, я замыкающий. Активнее-активнее. Дожидается пока последний ученик выйдет из класса, берёт журнал и догоняет их. Вроде, всё по инструкции. И кто вообще проводит пожарные тревоги зимой? Вышли. Выстроились. Ждут завуча. А на улице, между прочим, не май. Даже Алекса в костюме чуть знобит, что уж про детей говорить. Девочки — в капронках, пацаны — без пиджаков. Восьмиклашки, вон, вообще сейчас в круг соберутся и будут греть друг друга по принципу пингвинов в Арктике. И тут он натыкается взглядом на Синицину — стоит, дрожит, в волосы от отчаянья кутается. Чёрт её дёрнул сегодня юбку надеть, всегда в брюках же. Бледная вся, пританцовывает. Да где ж этот завуч уже, ну? Ал раздражённо топчется на месте и оглядывается по сторонам. Мог бы думать о мокром снеге, который прошёл ещё утром, влажными комками скатываясь по стеклу движущегося поезда. Или о мокрой собаке, что плелась вдоль путей, не обращая внимания на проезжающие мимо поезда. О сером, но до странного уютном небе, и о бесконечном числе ярких граффити на многоэтажках вокруг, бросающихся в глаза. О деревянных домах, расположенных в странном беспорядке, напоминающем этим нижний ряд его зубов. Но вместо этого он думает о мёрзнущих ученицах. Не забавно ли? Синицина хмурится и трёт друг о друга ладошки. На Ала накатывает липкое, навязчивое желание подойти и укутать это трясущееся хлипкое тельце в свой пиджак. Завуч всё не идёт. Он честно старается отвлечься от Синициной на других детей. Выходит не особо. Девушка нервно оглядывается, дышит на пальцы. Где этот её хвалёный парень-спортсмен, интересно, когда он реально нужен? Алекс с удивлением ловит себя на беспричинном к нему раздражении. Плохо. Нельзя недолюбливать учеников, непрофессионально и, что важнее, глупо. Он вспоминает, что Зайцева сегодня вообще-то в школе не было, это немного помогает. Завуч не идёт, дети мёрзнут, учителя возмущённо переговариваются. Синицина прыгает и пытается закрыть вырез блузки волосами. Выглядит забавно — каскад тёмных волос до талии, а из них торчит бледное лицо с синими от недосыпа кругами, и вся эта конструкция умудряется подпрыгивать и пританцовывать. Господи боже, да укутайте вы кто-нибудь это мелкое недоразумение, неужели ни у кого кофты нет? Он уже близок к безумному шагу — пойти и завернуть-таки это в свой пиджак, но его останавливает завуч, наконец соизволившая прийти. Она встаёт в центр площадки, и учителя начинают отчитываться. Орлов, наконец, укрывает Синицину чьей-то кофтой, она в ней благополучно тонет, но улыбается — это хорошо. Подходит Алексова очередь. Он говорит, сколько детей у него в классе и сколько отсутствует. Потом всю школу отчитывают за медленную эвакуацию. «Вам ли, Вера Анатольевна, вещать о пунктуальности». Минут через семь всех отпускают. Школа встречает их теплом старых батарей и душными кабинетами. Невесть как оказавшаяся рядом с Алом в этой давке, Синицина, тихо, по-кошачьи, чихает у него под ухом. Он смотрит на неё: влажные глаза, спутанные волосы и розовый — с мороза — нос. Сама невинность и гений чистой, мать его, красоты. Она поднимает на него глаза и убирает за ухо непослушную тёмную прядь. У Алекса в груди что-то ухает вниз, будто лифт с обрезанными тросами в дешёвом ужастике. — Не болей, — говорит он Алисе. И думает сам себе: «Не дури». ___ *просторы интернета **Пионерлагерь Пыльная Радуга - Хлам