Ангельские хроники

      Мо­ре бы­ло не­под­вижным, без­ды­хан­ным, стек­лянным. Мо­ре бы­ло не мо­рем.        И не­бо бы­ло не не­бом. Не­бо по­лыха­ло, го­рело, у са­мого го­ризон­та по­ходи­ло на вскры­тую, соч­ную ра­ну. Чай­ки виз­жа­ли в сво­ей аго­нии, кры­лами пу­та­ясь в рас­ка­лен­ных об­ла­ках, рас­черчи­вая в воз­ду­хе ог­ненный след. Всё здесь, на этом чёр­то­вом краю кон­ти­нен­та, му­читель­но по­дыха­ло, пы­талось выд­рать са­мое се­бя из зем­ли, из вре­мени, из ми­ра. Всё бы­ло не ра­ем.       Ан­гел сто­ял по щи­колот­ку в во­де, с го­речью и нез­на­ни­ем поз­во­лял со­ли разъ­едать своё бес­смертное те­ло, не ощу­щал бо­ли. Ан­гел мор­гал, мор­гал час­то-час­то, в от­ча­янии же­лая уб­рать мут­ную плён­ку с все­видя­щих глаз. Ан­гел пла­кал. Мол­ча­ливые, бес­по­мощ­ные слё­зы жгли щё­ки и что-то там, внут­ри. Веч­ный, сот­во­рён­ный ещё в са­мом на­чале вре­мён, ан­гел впер­вые да­вил­ся собс­твен­ны­ми глу­хими ры­дани­ями, рас­те­рян­ный, как мла­денец. Гля­деть в над­рывное, по­лумёр­твое мо­ре бы­ло не­выно­симо. Ес­ли б бы­ло воз­можно, ан­гел поп­росту поз­во­лил бы се­бе за­дох­нуть­ся, не­важ­но чем, воз­ду­хом ли, во­дою... Но ни­как не сле­зами. Ан­ге­лы не пла­чут.       - Это всё так чер­тов­ски кра­сиво. А ты, глу­пый, на­ив­ный, мо­лодой... Пла­чешь, - про­из­но­сит кто-то за его спи­ной.       Внут­ри всё сты­нет. Об­ры­ва­ет­ся. Ан­гел чувс­тву­ет собс­твен­ные обож­жённые но­ги, и лишь это от­рез­вля­ет, дер­жит вос­па­лён­ное, из­му­чен­ное соз­на­ние в че­реп­ной ко­роб­ке, что го­това уже рас­сы­пать­ся к дь­яво­лу. Спи­ну жжёт и мо­розит чу­жой взгляд, най­ти бы в се­бе си­лы обер­нуть­ся и под­ста­вить ему своё сла­бое, ан­гель­ское сер­дце.       - Эй, не­уже­ли ты по­верил мне? По­верил в ме­ня? И от­че­го та­кой чес­ти не удос­то­ил­ся Бог? - Хо­чет­ся ду­мать, что с ним шеп­чутся не­беса, но ан­гел зна­ет, как они мол­ча­ливы.       Обер­нуть­ся сил нет. И чай­ки кри­чат, за­пол­ня­ют со­бой все мыс­ли. Ан­гел сно­ва мор­га­ет, а по­том и вов­се зак­ры­ва­ет гла­за. Не по­мога­ет - не­бо про­дол­жа­ет со­чить­ся кровью уже на из­нанке его век. И не­ожи­дан­но на его хо­лод­ную, неп­рикры­тую спи­ну ло­жит­ся тёп­лая дет­ская ла­дош­ка. Слов­но пы­та­ет­ся обод­рить. Вот толь­ко спи­на нап­ря­га­ет­ся боль­ше. Сов­сем нем­но­го, но для сто­яще­го по­зади су­щес­тва впол­не ощу­тимо. Раз­да­ёт­ся ус­та­лый вздох.       - Иди­от. Одень свою кур­тку, уп­ря­мец. И не бой­ся.       По­чему-то ан­гел тут же пе­рес­та­ёт бо­ять­ся. И да­же обо­рачи­ва­ет­ся, с уси­ли­ем от­во­дя взгляд от не­ба.       Маль­чиш­ка, ху­дой и раз­де­тый по по­яс, с ос­тро вы­пира­ющи­ми клю­чица­ми, ка­жет­ся по-тро­гатель­но­му хруп­ким. Вряд ли ему боль­ше че­тыр­надца­ти. Влаж­ные ка­рие гла­за, та­кие от­ча­ян­но на­ив­ные, муд­рые, пе­чаль­ные, жи­вые... В них по­меща­ет­ся весь этот глу­пый, не­нуж­ный мир. В чёр­то­вых гла­зах с их чёр­то­вым все­пони­мани­ем. Та­кой взгляд мож­но уви­деть толь­ко у дво­ровых маль­чи­шек, пов­зрос­левших слиш­ком ра­но. Он свет­ло­волос, лох­мат. Так по-ми­лому неб­ре­жен.       - Не смот­ри так, слов­но я приз­рак, - бур­чит не­доволь­но, вы­пячи­вая ниж­нюю гу­бу.       Рас­те­рян­ный, ан­гел смот­рит на не­го и осоз­на­ёт, что не­дав­ние слё­зы вы­сох­ли, и ко­жу щёк так стран­но, неп­ри­выч­но стя­нуло. Это ли чувс­тву­ют лю­ди, ус­по­ко­ив­шись?       Маль­чик бе­рёт его ши­рокую мо­золис­тую ла­донь сво­ей уз­кой дет­ской ла­дош­кой. Тя­нет прочь из во­ды, на мок­рый пе­сок. Ан­гел смот­рит ус­та­ло, а на пле­чах, на ло­пат­ках, на всей спи­не па­рень­ка, вдоль без­за­щит­но прос­ту­па­ющих поз­вонков, тя­нет­ся обож­жё­ный, про­печа­тан­ный след крыль­ев. Слов­но кто-то уг­лём и пеп­лом на­рисо­вал их у маль­чи­ка на ко­же, же­лая зас­та­вить пом­нить. Вот толь­ко о чём?       Он слов­но по­чувс­тво­вал взгляд. Ко­рот­ко про­шеп­тал что-то вро­де "о бо­же" и выд­рал ру­ку из силь­ных ан­гель­ских паль­цев.       - Не на­до. Боль хо­чет, что­бы её чувс­тво­вали, - шеп­чет маль­чиш­ка хрип­ло.       Ан­гел про­тив во­ли ус­мехнул­ся, и кро­вото­чащие руб­цы на ло­пат­ках отоз­ва­лись лип­ким, без­жизнен­ным зу­дом. Ког­да-ни­будь ему на­до­ест пря­тать крылья под ко­жу, и, дай бог, пос­ко­рее бы это вре­мя нас­ту­пило.       Они упа­ли, рас­плас­та­лись на от­по­лиро­ван­ных вет­ром ва­лунах. Мол­ча­ли. Поз­во­лили се­бе пе­редыш­ку. Не­бо всё так­же пуль­си­рова­ло вос­па­лён­ны­ми кра­ями, но там, в са­мой сво­ей вы­сокой точ­ке, яв­ля­лось неп­рогляд­но чёр­ным, с роб­ки­ми вкрап­ле­ни­ями се­реб­ря­ных искр. Ан­гел слиш­ком явс­твен­но ощу­щал, как Все­лен­ная то­нет в его гла­зах, та­ких не­мор­га­ющих, та­ких чу­жих. Сей­час бы чаю ро­маш­ко­вого, да та­кого при­выч­но­го "ос­таль­ное не важ­но", но на­до учить­ся за­бывать свои бес­числен­ные ми­ры с их спо­кой­ным у­еди­нени­ем.       Ан­гел на­киды­ва­ет свою пыль­ную ко­жаную кур­тку на ху­дые пле­чи маль­чиш­ки, пря­ча под неё уголь­ные крылья. Бо­ги, ка­кая же она гряз­ная. Ему ед­ва уда­ёт­ся по­давить в се­бе это бес­смыс­ленное "прос­ти", за­душить у са­мого кор­ня язы­ка.       Маль­чиш­ка го­ворит вмес­то не­го, толь­ко дру­гие, со­вер­шенно ра­неные сло­ва:       - Ты ведь был на вой­не. Зна­ешь, как там всё. Зна­ешь, пом­нишь шум всех этих гра­нат и ру­жей. Твой мир сей­час так­же рва­нул, рас­ко­лол­ся? Ведь это не на­ше мо­ре, не твой рай.       Го­лос зво­нок и чист, сов­сем не под­хо­дит этим пус­тым и гряз­ным сло­вам. У ан­ге­ла горь­кий ком в гор­ле, и его хва­та­ет толь­ко на то, что­бы наг­нуть­ся и при­нять­ся шну­ровать на но­гах свои гру­бые бо­тин­ки, лишь бы не от­ве­чать.       А он про­дол­жа­ет:       - Да, мо­ре мер­тво. Наш мир унич­то­жен. Как дав­но ты ски­та­ешь­ся сре­ди нас, во­юешь за нас, как дав­но ты на­учил­ся стре­лять по ду­шам и не ве­рить в Не­го?       Хрип­лое, за­душен­ное ан­гель­ское "с са­мого на­чала" вы­бива­ет от­ку­да-то из-под дет­ских рё­бер не­ес­тес­твен­ный, жёс­ткий смех.       - Ты ведь по­нима­ешь, как это бес­смыс­ленно? Лгать мне.       В ог­ромных гла­зах со­бесед­ни­ка ан­гел ви­дит уми­ра­ющие звёз­ды. Це­лые соз­вездия по­гиб­ших.        - А как дав­но ты меч­та­ешь о мо­ре? Рас­ска­жи мне, ка­ково уви­деть его та­ким.       Ан­гел за­кусы­ва­ет гу­бу, как ни­ког­да меч­тая по­чувс­тво­вать в ру­ках при­выч­ную тя­жесть ав­то­мата. На вой­не всё про­ще. Всё. Всег­да. Про­ще. Выс­тре­лы заг­лу­ша­ют чу­жие, боль­ные сло­ва, не да­ют вре­мени ду­мать. А сей­час ря­дом с ним лишь без­мол­вное мо­ре и бол­тли­вый, ле­зущий в ду­шу па­ренёк.       - Та де­вуш­ка, кста­ти, мер­тва. Ты ведь кое-что обе­щал ей, пом­нишь?       Ве­тер и чай­ки сов­сем за­мол­ка­ют. Мол­чит и ан­гел. Да. Он обе­щал. Ан­гел смот­рит в без­мя­теж­ное, ис­пустив­шее пос­ледний дух мо­ре. Она слиш­ком силь­но лю­била го­лубой цвет.       По его спи­не и ло­пат­кам гус­ты­ми ру­чей­ка­ми стру­ит­ся кровь. Крылья не­выно­симо свер­бят под ко­жей, и ан­гел вста­ёт. За­киды­ва­ет го­лову к не­бу. В ко­торый раз. Про­из­но­сит свои пер­вые сло­ва, да­рит их по­теряв­ше­муся маль­чи­ку:       - Дей­стви­тель­но жаль, что за все эти бес­ко­неч­ные го­ды ник­то так и не по­молил­ся за те­бя. Бу­ду пер­вым.       Гла­за маль­чиш­ки ожи­ва­ют, вспы­хива­ют от удив­ле­ния. А по­том он ух­мы­ля­ет­ся, ши­роко и поч­ти ра­дос­тно.       - Не смей пор­тить се­бя ве­рой, глу­пый ан­гел, ты слиш­ком хо­рош для неё.       Один бес­ко­неч­ный миг они вгля­дыва­ют­ся друг в дру­га, и це­лые все­лен­ные рож­да­ют­ся в их гла­зах. А по­том маль­чиш­ка от­во­рачи­ва­ет­ся, ски­дыва­ет с плеч чу­жую кур­тку и ухо­дит, не про­ща­ясь. Уголь­ные крылья на его спи­не ма­тово и жи­во поб­лёски­ва­ют.       Ан­гел обо­рачи­ва­ет­ся к мо­рю в пос­ледний раз. Обуг­ленное не­бо, зас­тывшая во­да. Про­щай, чёр­то­ва меч­та, как глу­по, что ты всё-та­ки сбы­лась.       И он ухо­дит, ухо­дит прочь, ос­тавляя ров­ную це­поч­ку сле­дов на мок­ром пес­ке. Бо­сой Са­тана бре­дёт где-то впе­реди, под­ста­вив юное ли­цо хлёс­тко­му вет­ру. ***       Мы молча бредём по пустыне, по тяжёлому, обжигающему ноги песку. Он въелся в одежду, кожу, морщины, он почти что внутри. Глаза сухие, и моргать больно-больно, словно внутреннее веко - сплошная наждачка, зато на солнце впереди глядишь безразлично, не щурясь. Небо прозрачно, оплывает по краям, как стекло; в самом верху оно совершенно бесцветно. Брести устало, медленно, едва волоча собственное тело вперёд, и в мыслях такая пустота, бесчувственная и глухая. Мы сами глухи. Воды в бурдюках больше нет. О еде говорить смысла нет. Надежда отчего-то ещё жива, трепыхается полудохлая где-то внутри, заставляет механически передвигать ногами - сейчас она как остов, чёртов позвоночник для сознания. Мелкий улыбается мне вымученно, скаля зубы, хотя даже его ехидство спалило солнце ещё недели назад. Ободрить мы друг друга не в силах, скольжу по нему безразличным взглядом, не цепляясь даже за лихорадочно сверкающие глаза.       Мы, похоже, образцы иронии, идеальные примеры. Дьявол и Ангел с вечностью за израненными плечами, слишком долго не выпускавшие на волю собственных крыл. Мы оставили небо, и небо оставило нас, слишком люди и слишком нелюди. Умираем. Заплутали в пустыне, слабые и бессмертные, нашедшие приют лишь в своём изгнании.       - Мой Ад был иным, - шепчет мальчишка, вскидывая к небу лицо.       Останавливаюсь позади него, смотрю на выгоревшую белую макушку, и в прежнем мне наверное теснились бы сотни мыслей, а сейчас нет ни одной. Где весь мир? Куда подевалась жизнь? Мы - последние. Последние, кто дышит этим воздухом, кто видит это солнце, кто чувствует под ногами песок. Не осталось ни одного дерева. Мелкий тоже удивлён, что мы ещё дышим.       - А море после нас больше никто не видел, - усмехаюсь.       Он смотрит на меня долго, слишком долго, и я вижу, что он просит поверить, будто бы не в нём дело. Но мы оба знаем правду. Она как пустыня, иссушает нас.       - Не важно, ангел. Всё равно, что с другими. - И он начинает напевать знакомый мотив, который я узнаю далеко не сразу. Но потом... Потом делаю медленный шаг вперёд. И ещё один. Мы снова идём.       Мальчишка прав, говоря, что остальное не важно. Чертовски и чертовски прав.